Я, кажется, умираю, не желая смерти

Папа с серьёзным видом слушает радио, хмурит брови, поджимает губы — создаётся впечатление, будто он и впрямь понимает, о чём трещит диктор. Приёмник работает без устали. Отец всегда включает его, как только возвращается с работы, и внимает речам ведущего до тех пор, пока сам окончательно не вымотается. И, кстати говоря, продолжается это до позднего вечера. Папа вечно сидит за не уменьшающейся со временем кипой бумаг, ссутулившись, склоня голову над клавиатурой ноутбука. Он быстро стукает пальцами по кнопкам и отрывается от своего извечного занятия только для того, чтобы сделать пометку в блокноте или же коротко улыбнуться мне. Монотонные речи радиодиктора непрерывно доносятся до моего слуха. Волна никогда не меняется, угрюмый голос вещателя тоже. И фоном к плавному течению рацеи добавляется резкий и быстрый цокот клавиш, а после множится ещё и на напряженные возгласы Криса, увлеченного очередной видеоигрой. Всё обыденно до оскомины. Не вникая в суть монолога, так недовольно излагаемого радистом, я отхлёбываю какао. Напиток слегка обжигает губы и язык. Приятное тепло разливается по телу, и только в ладонях, крепко сжимающих огромную кружку, чувствуется покалывание. Во рту ощущается приторно-сладкий привкус. Я медленно, громко прихлёбывая, втягиваю в себя молочно-шоколадное питьё, поглядывая поверх круглого края чашки на отца. Он, конечно, знает все мои уловки, но всё так же неизменно поднимает на меня взгляд и дарит добрую улыбку, а я, получив своё, игриво посмеиваюсь и прячу лицо за каёмкой белой керамики. У папы уставший вид, чуть запавшие он недосыпа глаза, но его улыбка не становиться менее обаятельной, по крайней мере до тех пор, пока он опять не скрывается за стопками белых листков, словно за белоснежными айсбергами. Похоже, я так и буду сидеть на высоком стуле, болтать в воздухе ногами, наслаждаясь невесомым простором под собой, и ждать, когда родитель вновь решит одарить меня лучезарной усмешкой. Так мы общаемся — без слов, без многозначительных взглядов. Я покорно жду, когда папа закончит работать, придумает для меня новую историю и расскажет её перед сном. Я заменяю чашку с какао на пустой стакан из зеленого полупрозрачного стекла и смотрю, зажмурив один глаз, сквозь граненное донышко на маму, тихонько притаившуюся с книгой в руках на огромном диване. Всё без исключения окрашивается в мутноватый изумрудный цвет. Обложка чтива и мамины волосы выделяются темными пятнами на меркло-зеленом фоне. Это мне напоминает сломанный калейдоскоп. Мир разбивается на крохотные осколки, делится на частички. Тонкие трещинки на дне — границы микроскопических развёрсток одной огромной малахитовой Вселенной. По ушам ударяет неприятный звон из радиоприёмника. Я подпрыгиваю на месте от испуга и еле удерживаю стакан в руках. Мама смотрит на меня с беспокойством, это вынуждает меня поставить склянку на стол. Отец впервые касается переключателя и увеличивает громкость. Голос диктора становится густым, непроницаемым. Небольшое пространство комнаты не даёт выход внезапно поплотневшему тону. Я невольно вслушиваюсь в размеренный монолог вещающего. Хмурюсь, когда не удаётся разобрать слова — ведущий говорит быстро, путано. Получается выудить из минутной речи лишь короткие фразы, но мне их вполне хватает, чтобы уловить цельность и суть важного сообщения — на Солнце были обнаружены очередные так называемые «вспышки», которые, как оказалось, имеют пагубную силу, влияют на самочувствие людей, поэтому особо восприимчивым к таким аномалиям стоит отсидеться дома или же тщательнее следить за своим состоянием в течении нескольких дней. Отец раздосадованно качает головой, мол, эта информация не стоила такой всполохи и внимательности. Он снова регулирует громкость. Голос радиста стихает. Мне всегда казалось, что Солнце — это и есть одна огромная вспышка. Такая же ослепительная, как взблеск от фотоаппарата, когда тебя пытаются сфотографировать, и столь же горячая, как пламя костра, жадно пожирающего новую порцию дров. — Почему мы не видели эти «вспышки»? — вопрошаю я, глядя на папу. — Потому что их невозможно увидеть невооруженным глазом, милая, — тянет отец, записывая что-то в блокнот. — А как возможно? Я хочу их увидеть. На что они похожи? — быстро отчеканиваю я. — Хелена, пожалуйста, не отвлекай папу, он занят, — мягко просит мама. Я смотрю на неё извиняющимся взглядом, и она, расплывшись в благодушной улыбке, откладывает книгу в сторону и тем же нежным голосом произносит: — Иди ко мне. Я сползаю со стула и быстро пересекаю расстояние между нами. Мама разводит руки в стороны, готовая принять меня в свои объятия. Я тянусь к ней. Родные руки обвивают меня и прижимают крепко-крепко. Я обхватываю мамину шею ручонками и жмусь к ней. — Хочешь, вместе почитаем? — спрашивает мама, но отрицательно мотаю головой. — Или порисуем? Где твоя раскраска? — Нет, ничего не хочу, — приглушенно отвечаю я, уткнувшись в мамино плечо кончиком носа. Она гладит меня по спине до тех пор, пока я не отстраняюсь, а затем коротко целует в лоб. Я усаживаюсь рядом с ней на упругий диван и борюсь с поднадоевшим потоком мыслей, теснящихся в моей голове. Как выглядят эти вспышки? Они ещё раз повторятся? Я их увижу? Странная тема засела в моём мозгу и пленила моё сознание. — На что похожи «вспышки»? — не удерживаюсь я. — Почему тебя это так волнует? — Мне просто интересно, мам, — жму плечами я. — Ох, детка, — посмеиваясь, тянет родительница и, прижимая меня к себе одной рукой, целует в макушку. — ну и интересы у тебя. — Я думаю, — внезапно начинает отец, показавшийся из-за многочисленных белых блоков. — что знаю, на что они похожи. — Правда? — удивляюсь я. — На что? — Хочешь увидеть? — Конечно! — моему восторгу нет предела. — Хорошо, — улыбается папа и поднимается со своего рабочего места. — Позови Кристофера. Я буду ждать вас в саду через пять минут. — Джим, что ты задумал? — негодует мать. — Увидишь, — бросает отец с загадочной ухмылкой. — А как же работа? Ты сам говорил, что завтра важный день и у тебя куча отчетов… — Я помню, Люси. Всё под контролем, не волнуйся. Папа целует маму в щёку, а я срываюсь с места и мчусь на всех парах в соседнюю комнату. — Крис, Крис! — выкрикиваю я, ещё не успев переступить порог смежных с отцовским кабинетом апартаментов. Останавливаюсь и затихаю только тогда, когда вижу пустую комнатушку и брошенный посреди большого ворсистого ковра черный джойстик. — Что-о? — лениво отзывается брат откуда-то сверху, и я вновь бросаюсь на его поиски. Громко топаю по ступенькам, одну за другой оставляю их за собой, крепко цепляюсь пальцами за деревянные перила и с бьющим гейзером энтузиазмом взбираюсь наверх. Внутри бушует пламя радости. Счастье и предвкушение чего-то грандиозного неустанно тянут за уголки губ, пока я лечу в комнату Криса, еле касаясь темной глади паркета ногами. Дверь в комнату брата всегда открыта. Я еле успеваю притормозить, цепко схватившись за косяк, и по инерции ступаю на мягкость махрового ковра. — Крис, вставай! — командую я, почти заикаясь то ли от небольшой пробежки, то ли от эмоций. — Зачем? — Там папа… — восторг подкатывает горлу, не давая мне как следует отдышаться, а мыслям собраться в доступное объяснение. — В общем, идём, ты сам всё увидишь! Крис отрывает затуманенный взгляд от телевизора и переводит его на меня. Прозрачная голубизна его чистых глаз ютится родственной теплотой в моём сердце. — Что случилось-то? — выгнув темные брови, вопрошает он. — Ничего, просто… — слов не хватает, счастье бьет ключом. — пошли! — Я лучше телек посмотрю, — отмахивается брат и уставляется в цветной экран с не перестающими плясать на нём картинками. Я фыркаю, но сдаваться даже не думаю. Переступаю второй ногой порог, тону обоими ступнями в ворсе и уверенно направляюсь к Крису. — Идём же! — восклицаю я, хватая брюнета за руку, — Пошли! — я тяну его на себя, надеясь сдвинуть с места хотя бы на миллиметр, — Вставай! Вставай! Вставай! — вторю я, дергая брата за запястье. — Ну всё, всё, хватит! — просит он, вырывая руку из моих слабеньких пут, — Уже встаю, — бубнит Крис, поднимаясь на ноги. — Куда там нужно так срочно идти? Я чуть ли не подпрыгиваю от эйфории и с широченной улыбкой выдаю: — За мной! Брат раздосадованно смотрит на меня своими голубыми глазами, а потом согласно кивает, мол, ладно, он сдаётся. Я снова ловлю брюнета за руку и так же упорно тащу его в сторону выхода. Крис еле поспевает за мной. Неизбежность колоссального открытия подталкивает меня в спину и заставляет передвигать ногами быстрее. Я только оглядываюсь по сторонам, когда оказываюсь в зале. — Мам? — зову я, отчаявшись найти родительницу. — Я здесь, милая, — откликается она. Голос доносится из сада. — Скорее, — поторапливаю я брата. — Папа наверное уже всё приготовил! Крис поспешно натягивает ботинки, прислонившись к стене, а я, решив не тратить время, набегу сую ступни в пушистые тапочки и, оттолкнув выставленными вперед руками входную дверь, пулей вылетаю на улицу. Октябрьский морозец мигом схватывает моё тельце, словно иней осенний листок. Здесь достаточно темно, даже одинокие фонари, растянувшиеся по всей длине раскинутой серой лентой дороги не разбавляют мрак, кажущийся осязаемым, колючим, словно иглы в подушке. — Боже, Хелена, быстро надень куртку! — приказывает мама, а я, остановившись на последней ступеньке крыльца, сгораю от нетерпения поскорее увидеть то, что готовил для нас отец, но вместе с этим не смея ступить шагу дальше, дабы не перечить лишними движениями указкам матери. Я пробую вытянуться и привстать на носочки, заглянуть за чужое плечо, чтобы краешком глаза увидеть папин сюрприз и утолить плещущееся внутри любопытство. — Хелена! — голос родительницы становиться строже, жестче. Тяга к интересному сразу сворачивается из необъятного моря в лужицу. — Не волнуйся, мам, я захватил для неё куртку, — тон Криса действует успокоительно на нас обеих. А потом, когда плотная тяжелая ткань, насквозь пропитанная домашним теплом, ложится на мои плечи, мама вовсе расплывается в удовлетворенной улыбке. — Спасибо, — благодарю я брата, просовывая конечности в рукава. Крис смотрит на меня и, коротко улыбнувшись в ответ, накидывает мне на голову капюшон. Я пихаю брата в бок локтем, мол, задира! Он приглушенно посмеивается и, гордо вышагивая, направляется в глубь сада. Я показываю ему язык да поправляю капюшон, затем ступаю на пожухлую траву и торопливо бреду за Крисом, на ходу застёгивая куртку под самое горло. Листва под подошвами хрустит и мнётся. — Ну что, готовы? — спрашивает нас папа, сидя на корточках возле незатейливого сооружения — скучкованных небольших ракет на палках, воткнутых в землю. — Да! — восторженно кричим мы, а я еще и хлопаю в ладоши. Отец поджигает фитиль. Искорка ползет нетлеющим огоньком по верёвке, медленно сжирая её. Папа подходит к нам, обнимает одной рукой меня за плечи и мы вместе отходим назад — мама с папой на три шага, а мы с Крисом на все шесть. Раздаётся треск, он отдается где-то внутри, но это меня не пугает. Ракеты разом взмыливают в ночное тёмное небо, а потом хором разрываются на гроздья разноцветных звезд. Они мелькают, сверкают, рвутся на ещё более мелкие части, засыпая черное плато новыми огоньками, необычными цветными брызгами. Огненные цветы плещутся над нашими головами, звуковая волна разливается по жилам, пульсирует в мозгу. Пучки искусственных звезд разлетаются в воздухе, а я ликую и думаю о том, что, если эти «вспышки» и впрямь такие завораживающие, то пусть они ещё не раз вспыхнут.

***

Топка напоминает о себе без лишней праздности — скромно, но ощутимо. Жгучий воздух обжигает слизистую, комом протискивается по гортани к легким и сладкое беспамятство первых секунд после сна в мгновение развеивается прозрачной дымкой. Здесь, в ловушке из бетонных преград, мир кажется крошечным, замкнутым, но ещё целым. Чудится, будто четыре стены и есть тот самый Край Света, который никто из ныне живущих не видел. Людской гомон уничтожает изначальную тесноту, ломает барьеры и всё кругом разрастается, полнится, только моя голова ломится от мыслей и голосов, звенящих раздражающим дребезжанием. За окном планета объётся в агонии и гибнет, а я лежу посреди серой, частично разбитой комнаты и всматриваюсь в потолок, напрочь испещренный мелкими дырами, жёлтыми разводами и трещинами. Это не моё пристанище, это чужой обитель, в который я попала, видимо, по ошибке. Моя гиблая комнатушка там, этажом выше, на задворках бетонных развалин. Там спокойнее, прохладнее и куда мрачнее. Здесь же слишком много ядовитых, жгучих лучей, пустого, но давящего пространства. Тут всё не моё, всё чуждое и пугающее. — Эл, — тянет мужской голос, — нам пора, — моей пятки что-то касается. Даже сквозь толстую подошву ботинок чувствуется слабый пинок. Я не смотрю на Хорхе, мне достаточно его слышать. Я знаю, ещё не время. Нам ещё не пора. А он вечно торопится. — Поднимайся! — грубый тон с самого утра раздражает мои барабанные перепонки и извечная резкость в движениях мексиканца сотрясает сточившиеся до хрупкой узости стены. Я кошусь на небольшой квадрат, высеченный в стене, рассматриваю темные железные нити с колючками, нанизанными на проволоку, словно бусины на лески дешевого ожерелья, и хочу выдавить «Сейчас!», но во рту будто кислая тина, стягивающая челюсти, слепляющая воедино язык и нёбо, поэтому приходится отделаться гортанным «м-м», мол, я слышу, просто не могу встать. Или не хочу. Юноша нависает надо мной, но я не дергаюсь, впериваюсь слегка помутневшим от недосыпа взглядом в его темно-карие глаза и поджимаю губы для пущей уверенности в своём бесстрашии перед ним. — Ты меня не слышала? — кажется, мой сигнал не сработал. — Слышала, — скриплю я. Горло наполняется желчью. — Так в чем проблема? Горькая слюна склизким сгустком стекает вниз по глотке. — Ни в чём, — шепчу я, еле сдерживая гримасу отвращения. Хорхе проводит пятернёй по смолянистым завиткам. Его волосы лоснятся между пальцами, словно густая звериная шерсть. Он откидывает отросшие пряди назад и исчезает из поля зрения, будто призрак. Я слышу, как под тяжелой и массивной подошвой его кирзовых ботинок крошатся мелкие камушки, некогда осыпавшиеся с потолка редким градом. Шаги становятся всё дальше, а затем вовсе глохнут, растворяясь в помрачнелой дали. Мне хочется пить. Фляга покоится в трёх метрах от моего спального места, и только исключительно жажда заставляет меня рывком подняться с места. Однако боль, словно пуля обожженная в лаве, вынуждает скривиться от воспалённых спазмов и мгновенно опуститься обратно на матрас, сжав трясущимися пальцами плечо, стараясь не задеть распоротую заточкой кожу. Кости в запястьях ломит так, будто им тесно внутри. Голова трещит по швам, кажется, что черепушку раскроили пополам и залили внутрь свинец. Тело неприподъёмное. Я со свистом втягиваю воздух сквозь сжатые зубы и боюсь даже посмотреть на результат Иззиных «подправок». Лежу, чувствуя каждый бугорок под потрепанной лежанкой, силюсь унять боль и сдержать выступившие на глаза слезы. Подтягиваю к груди ноги и переваливаюсь на здоровый бок, съёживаюсь, глупо надеясь на то, что боль уменьшится тоже, сожмется до точки, дотошно пульсирующей в руке, но нет. Острая резь берёт власть над моим телом, жадно впивается в плоть, от чего кожа пылает огнём, а я беспомощно содрогаюсь от мучительных позывов. И становится страшно. Веду похолодевшими влажными пальцами по плечу вверх, туда, ближе к порезу, игнорируя перевязанные ошметками моей старой футболки запястья, да пялюсь на перетянутые колючей проволокой окна. Приняв полную готовность ощутить новый, ещё более пронзительный болевой позыв, внезапно натыкаюсь подушечками на ткань. Взгляд упирается в белую материю, на шероховатой поверхности которой алеют кровяные вкрапления. Некогда распоротая бретель борцовки бездельно болтается обкромсанными лоскутками. Я хватаюсь кончиками подрагивающих пальцев за край тряпицы, служащей своеобразным компрессом для моего изувеченного плеча, и осторожно тяну, отделяя от кожи покров, слипшийся с плотью с помощью прослойки из подсохшей крови. — Не советую этого делать, — в голосе шиза сквозят нотки сочувствия. Я вздрагиваю от неожиданности. Не отвечаю мужчине, но всё же останавливаюсь, удерживая между большим и указательным пальцами кромку импровизированного бинта. — Хорхе всю ночь крутился возле тебя, зализывая твои ранки. Нельзя допустить, чтобы его труд оказался напрасным. Степенные, лёгкие шаги становятся ближе. Я не смотрю на разговорчивого посетителя, меня больше заботит мой выпотрошенный рюкзак, одиноко валяющийся в дальнем углу унылой комнатушки — кто его так раскурочил?  — Знаешь, — сумасшедший присаживается рядом со мной на корточки. Я слышу как похрустывают его суставы, — всем очень понравился концерт, который ты устроила вчера, — кошусь на поехавшего недобрым взглядом. — Шизы хотят ещё. От Беркли разит потом, порохом и песком, а от меня — кровью, запёкшейся под толщей нещадно отодранного от моей единственной футболки хлопкового клочка. От этой гадкой смеси, воедино спутавшейся в воздухе, к горлу подступает тошнота. — Что ж, тогда пусть заглядывают, — слова рябят в глотке. По угрюмой физиономии умалишенного скользит тень насмешки. В уголках его глаз собираются мелкие морщинки — они тонкие, извилистые и глубокие. Пожалуй, эти естественные бороздки, прорезающие его смуглую кожу лица — единственное, что воочию выдает истинный возраст Беркли. Он самый старший из нас, но не самый адекватный, потому я пячусь к краю своей подстилки, когда грязные, кривоватые пальцы тянутся к моей покрытой тонкой корочкой песчинок коже. — М-да, — сдавленно выдаёт он, хватаясь за моё предплечье и чуть подтягивая меня к себе. Я стискиваю зубы и напрягаюсь всем телом, однако сил на реальное сопротивление едва ли хватит. — Хорошенько тебя Иззи отделала. Он потирает подбородок, проводит мочками тонких, словно лапки паука, пальцев по острому кончику бородки и сосредоточенно вглядывается в окровавленные компрессы. Его жидкие, сальные патлы, редко выбеленные сединой, спадают на узкий лоб одинокими прядками и липнут к вискам, покрытым мелкими бисеринами испарины. — Хочешь повторить её фурор? — горько посмеиваюсь я, отдёргивая руку, и с опаской всматриваюсь в лицо Беркли. У того голубые глазки-пуговки сияют умеренным безумием. На щеках — трёхдневная щетина. Наверняка колючая. — О, нет, что ты, — отмахивается он, — я не любитель мелких потасовок, мне больше нравится что-то масштабное: взрывы, крушения… — его зенки загораются неистовым желанием. — Понимаешь? Самым страшным в этот момент было то, что я его понимала. Странные пристрастия Беркли в какой-то степени приходились и мне по душе тоже, но это было надёжно скрыто и глубоко утоплено. Сам Беркли не стыдился своих вкусов, а совсем наоборот, жил ими и делал всё, чтобы утолить свою голодную тягу. Он умудрялся делать мелкие бомбочки, петарды и другие взрывоопасные снаряды. К счастью, никакой действительно разрушительной силы они в себе не несли, а создавались так, чтобы немного попугать или потешить поехавший народ. — Понимаю, — бубню я. Уголки губ шизика дёргаются в одобрительной улыбке. Можно подумать, он только что нашёл соратника. Я ворочаюсь на краю спальника, безнадёжно пытаясь подняться, осознавая, что то самое «нам пора», о котором так нервно и взволновано разглагольствовал Хорхе, настало. Мексиканец, пожалуй, уже рвёт и мечет, а я тут языком чешу. Нехорошо. — Помочь? — благородно протянув правую руку, интересуется мужчина. Голос его почти не колючий, а тон просящий, будто ему и впрямь так важно оказать мне услугу. Я киваю, но ёжусь. Страх есть, и он велик. Теперь обе жилистые руки Беркли стремительно тянутся ко мне, а я так и не нахожу в себе сил или желания принять помощь. Мне чудится, будто эти большие ладони, невзначай остановившиеся у моих разодранных чужими когтями рук, так близко подобрались, чтобы нанести новый, ещё более отчаянный удар. Под повязками кости начинают пухнуть и кожу беспощадно гложет боль. А псих, вцепившись в мою плоть, безо всяких видимых усилий тянет меня на себя. Твёрдость под ногами появляется почти сразу, но действительно ощущается только спустя несколько дискомфортных секунд — всё, что ниже пояса будто парализовано и в спине тянет, словно прострел. Видимо, несколько часов бездействия дают о себе знать. — Спасибо, — сиплю я, с кряхтение высвобождаясь из чужой хватки. — Спасибо в карман не положишь, на хлеб не намажешь, и вообще, ничего путного с ним не сделаешь, — подозрительно-взыскательно подмечает псих. На его вытянутом лице зияет то ли полуоскал, то ли полуулыбка. У меня в коленках появляется мелкая дрожь. Я стою перед обезумевшим мужчиной на еле разгибающихся ногах и несознательно потираю перебинтованное запястье, пытаясь успокоить боль, голодным зверем рвущую изнутри, и нервы, резко колыхнувшиеся от требовательности, внезапно проснувшейся в больном разуме стоящего напротив. — Эм… я не знаю, что тебе предложить, — растерянно шепчу я, еле шевеля обветренными губами. В такие моменты мне не жалко ничего. Пусть этот чёртов отморозок забирает всё, что найдёт, только не трогает меня. Но язык никак не поворачивается вымолвить хоть слово. Страх перерос в оцепенение и кажется, что лучше отвечать молчанием. На что-то большее попросту нет сил. Беркли давится хлюпающим смешком, вглядываясь в моё испуганное выражение лица. — Я пошутил, — сквозь гортанные подстёбки выдавливает он. — глупая. Ну, конечно, чего ещё-то стоило ожидать? Он пошутил! Он, блин, пошутил! А я-то, несмышлёная девчонка, восприняла всерьёз его слова. Дура! Но облегченно выдоха с моей стороны не следует. Несброшенные, противоречащие друг другу эмоции клубятся в глубине. В голове формируется вполне ясная, обоснованная мысль: лучше не дергаться. Сделай я хоть одно неверное движение, эти самые пальцы, по-дружески-лживо касающиеся моего здорового плеча в одобрительном жесте, сомкнуться ошейником вокруг моей глотки. — Ну, ладно, — тревожно усмехаюсь я, отступая назад. — меня Хорхе ждёт, нужно собираться. — О, ты же у нас теперь добытчица! — восклицает поехавший. — Поздравляю! Натужно расплывшаяся на моих губах ухмылка чуть ли не трескается от благодарности и вранья. — Как ощущения? — интересуется Беркли. Я отворачиваюсь от него и, заграбастав фляжку, бреду к выпотрошенному рюкзаку, шаркая по бетонному полу. Вопрос повис в воздухе. Слова теснятся в пространстве и так гулко звучат в моей голове, что, зажми я уши, гомон станет только громче. На моих руках нет чужой крови, но однажды, когда я всё-таки начну выживать самостоятельно, в одиночку, тогда мою оболочку будет не отмыть, а душу, беспросветно заляпанную грехами, не спасти. — Страшно, — коротко отвечаю я, и морщусь. Одно признание вызывает физическую боль, похлеще той, что терроризирует тело после жесточайших ударов. Кривить душой я не намерена. Столько ужаса таится за каждым из углов, что и спрятаться некуда. — Это скоро пройдёт, — успокаивает меня шиз, но его слова больше похожи на обман. Хера с два пройдёт! Это чувство будет живо во мне до самого конца. Это фобия, и от неё так просто не избавиться. Поможет, разве что, только полное помешательство… Я бросаю один короткий взгляд в сторону чокнутого, решив не перечить, и подцепляю рюкзак за лямки. Чувствую, как напрягаются сухожилия, как они плотно натягиваются под тяжестью стиснутого в пальцах ранца. За один вечер моё тело истлело, лишилось жизненных сил, и теперь один щелчок, казалось бы, мог сломать меня окончательно. Не слишком расторопно, топя обострившиеся дискомфортные ощущения, сую расписную металлическую бутыль в сумку, застёгиваю карманы и, развернувшись, направляюсь к выходу, надеясь, что разговор с Беркли окончен. Дно вещмешка задевает бетонированное покрытие, волочится, ползет, собирая пыль и грязь, а мне невмоготу приподнять хоть на сантиметр выше этот тяжкий груз. Шизик следит за мной, пока я упрямо двигаюсь мимо него, стараясь упорно не замечать этих уж слишком заинтересованных глаз, прикованных к моей искалеченной персоне. Свежие воспоминания кнутом хлещут и обжигают, заставляют выкинуть из головы любые мысли, способные хоть как-то сгладить этот инцидент или позабыть об осторожности. — Ты еле на ногах стоишь, — констатирует шиз. — Уверенна, что тебе сегодня стоит идти на вылазку? Сочувственный тон безумца прошибает меня насквозь своей едва правдивой искренностью. Я уверена лишь в том, что идти мне и впрямь не нужно. Нужно бежать. Бежать во весь опор, без остановок, без передышек, не оглядываясь. Необходимо бежать, потому что если эта напускная доброжелательность — не более, чем попытка разыграть очередной спектакль перед бойней, то шансов выйти из этой перепалки живой у меня нет. — Хелен, — слабый голос прорезает напряженные мысли. Я вздрагиваю и всматриваюсь отрешенным взглядом в виновника моего переполоха. Знакомый мальчишка застыл в дверях, весь взмыленный и заморенный. Он судорожно хватает воздух ртом и всё никак не может отдышаться. На его чумазой мордашке светятся юной чистотой и невинностью два серых глаза. И вид у него такой взволнованный, несмотря на очевидную изнурённость. — Хелен… — мальчонка сглатывает, — тебя там… — он втягивает носом воздух, отчего его ноздри раздуваются, а затем тяжко выдыхает ртом, обессиленно приваливаясь плечом к косяку. — тебя Хорхе зовёт. Ох, как вовремя! — Понятно, — киваю я. — Спасибо. Парнишка переминается с ноги на ногу, чешет макушку да бросает короткие взгляды на мои стянутые окровавленными тряпками конечности, а потом останавливает взор на моём плече. И… удивляется? — Что-то ещё? — решаю осведомиться я, почувствовав кольцами разошедшуюся по телу неловкость от излишнего внимания. Серые глаза взметнулись к моему лицу. — Он очень зол. — Предупреждающе-вкрадчиво доложил парень. — Тебе лучше поторопиться. Я еле удерживаюсь от того, чтобы не закатить глаза. Хорхе и злость — чуть ли не брат и сестра. Он одержим ею. Неисцелимо и бесповоротно болен этой ядовитой эмоцией. — Уже иду, — обнадёживающе сообщаю я и, в знак подтверждения, шагаю вперед, поудобнее вцепившись в ручки вещмешка. Мальчишка словно пугается меня — в момент отталкивается от бруса и, отхлынув, мигом пересекает площадку, да бегом пускается по лестнице вниз, не сказав ни слова, оставляя за собой лишь мутные, взлетевшие ввысь на пару дюймов столбы пыли. — Эй, — срывается с моих губ. И тут же затыкаюсь, влепив себе оглушающую мысленную пощечину. Черт побери, Хелен, ты что, сейчас действительно попыталась остановить шиза, самовольно решившего сбежать? Тебе мало того, что сотворила с тобой Иззи? Н-да… жизнь тебя ничему не учит. Фыркаю и трясу головой, освобождаясь от навалившихся грузным потоком угнетений, диктуемых внутренним голосом. А затем уверенно шагаю в коридор, намереваясь как можно скорее добраться до единственного, с кем я могу хотя бы некоторое время почувствовать себя в безопасности. — Как жаль, что ты не понимаешь, к кому именно ты сейчас направляешься. — трескуче заявляет Беркли. Я делаю вид, что не слышу и ускоряю шаг, в одно мгновение миную площадку и готовлюсь ступить на лестницу. Шиз ловит меня, стоит только носку моего ботинка коснуться первого выступа. — Хорхе не тот человек, которому стоило бы доверять. Он не защитит тебя. Чужие липкие пальцы сжимают мою руку, надавливая на раны, но боли нет. Есть ужас. Чувство паники возродилось во мне так быстро, будто жило внутри всегда, а теперь надорвалось, прыснуло и разошлось иглами по венам. Мне не больно. Мне страшно. Дико и бесконтрольно. — Пусти, — просьба такая чёрствая, что скребёт горло. — Он и не хочет тебя спасать, разве ты не видишь? Где он был, когда Иззи на тебя напала? Или, например, где он сейчас? — чокнутый грубеет в голосе и движениях, доказывая свою правоту. Его слова мешаются с шумом в моей голове. Я давлюсь приступом нервной тошноты. — Беркли… Безумец не слышит. Говорит. — Что, если бы здесь был не я, а кто-то другой? Тот, кто захочет продолжить дело Иззи. Хорхе тебе опять не поможет. У меня всё нутро содрогается, закипает от волнения, пока фаланги властнее стискивают мои кости. Испуг кажется продолжительнее жизни. — Отпусти. Прошу. Слезы накатывают, щиплют глаза. — Ты наверняка думаешь, что с ним тебе ничего не грозит, но он всего лишь мальчишка. Он играется с тобой, как и со всеми здешними, разве ты не видишь? Псих стоит позади меня, я не смею шевельнуться, так и застыла на границе, скованная опасением. — Он способен защитить только себя самого. Моргаю. По телу прокатывается мелкая дрожь, исходя судорожным ознобом на кончиках пальцев. — Вам всем нужен другой главарь, — шепчет он, приблизившись, кажется, на шаг, — Просто подумай над этим, ладно? — и с моих запястий спадают живые оковы. — Я не хочу тебе зла. Надеюсь, ты тоже. Коль щиплет кисти. Сердце сжимается. Сознание, очнувшееся от панического оцепенения, окатывает жгучей командой: Беги! Я срываюсь, не успевая сообразить, что к чему, просто не сдерживаюсь и несусь вниз, пропуская то по ступеньке, а то сразу по две. Скачу через каменные плиты, оглушенная фобиями, только успеваю цепляться за перила, чтобы не свалиться и крепко-накрепко держусь за ниточку вечно ускользающей от меня решительности. Рюкзак нещадно сбрушивается об выступы, но мне плевать. Плевать на всё, в голове только одна мысль — сбежать. Ужас застилает глаза, границы приступок теряют очертания. Ступаю невидяще, слепо, на ощупь, давлюсь горечью слёз. Позади два этажа, а я бегу, сама не понимая, куда и от кого. Спасаться нужно было раньше, но инстинкт самосохранения проснулся во мне только сейчас. Только, блин, сейчас! Именно в тот момент, когда, казалось бы, неизменно бродящая за мной по пятам смерть, сама отпустила меня со своего поводка. Мне нужен продых, мне нужна остановка. Я торможу резко, оставляя позади себя пройденные лестничные пролёты и страх, что в постоянной погоне за мной. Поворачиваюсь. Сосредоточенно вглядываюсь в пустую серость расколотого жилища, в котором мне посчастливилось очутиться, доказывая самой себе, что больше бояться нечего. За мной никто не гонится. Но плечи так и ходят ходуном. Выдыхаю и приваливаюсь к бугристой стене. Она холодная, это отрезвляет как никогда. По спине медленно прокатывается волна мурашек, по телу разливается приятная блажь, только раненное плечо по-прежнему саднит. Страх, что так нежданно накинулся на меня, теперь медленно тлеет в жилах. Внушения, сердобольно доложенные Беркли, мешаются с ненужными, посторонними мыслями. Шиз свинтил, выплеснув свои доводы, и самое главное — не навредил. Сейчас было бы не плохо вылить на себя ведро ледяной воды, так, чтобы привести себя в чувства, но, вот неудача, в доме из источников воды есть только кран, плюющийся ржавчиной, и манерка Хорхе — её содержимое достанется, естественно, только хозяину; все баки, куда стекают дождевые осадки, давно опустели, ибо настоящие природные бушевания случаются крайне редко. Поэтому ни контрастного душа, ни бодрящих мелких утренних процедур, ни просто пара глотков чистой воды мне не светят до тех пор, пока я собственноручно не добуду живительную влагу. Надо было пользоваться случаем раньше! — ехидно подстёгивает внутренний голос. — Бля, где её носит? — раздражённый рык вынуждает меня встрепенуться и уставиться на площадку межэтажья. Хорхе. Чёрт! Я успеваю только оторваться от стены и сделать один быстрый шаг в сторону спуска, но мексиканец в ту же секунду выныривает из-за поворота и вскидывает на меня полный умеренной ярости взгляд. — Какого хера так долго? — ворчит он. Облегчённо выдыхаю. У Хорхе, судя по всему, сегодня неплохое настроение. — Беркли решил немного поболтать со мной, — оправдываюсь я. Главарь недоуменно вскидывает тёмные брови и, быстро забравшись по ступеням ко мне, выхватывает ранец из моих рук. — Беркли? Чего ему надо? — злобится Хорхе, сжимая сумищу. Я уже было открыла рот и набрала в лёгкие побольше воздуха, готовясь выплеснуть всё, что на душе, но, усомнившись в правильности столь легкомысленного деяния, скомкано щебечу: — Да так, пустяки, — и непринуждённо улыбаюсь. А что ещё остаётся? Выпаливать всё как на духу — смысла нет. Он не поймёт. Возможно, воспримет как провокацию или же нападку. Беркли тогда несдобровать. А ведь это был просто разговор, приправленный наставлениями. Вот и всё, правда? Мексиканец с подозрением смотрит на меня. М-да, лгунья из меня никудышная. — Правда. — Единственное, что получается выдавить из всех убеждающих фраз, всплывших в моей голове путанным клубком. Парень то ли фыркает, то ли усмехается, мол, ага, поверил, и кидает мне взамен мою куртку. — Одевайся здесь. — Приказывает он. Мне вполне понятна эта необходимость накинуть куртку прямо сейчас: шизы не должны видеть этих побоев, которых, после стычки с Иззи, стало предостаточно. Чем больше не затянувшихся ран, тем я слабее. Много ума не надо, чтобы уяснить: я — лёгкая добыча. И любой из умалишённых несомненно решит воспользоваться моей беспомощностью. Хорхе выжидающе наблюдает за мной пока я, кривясь и шипя от болезненных ощущений, стараюсь натянуть на себя экипировку. Резь вцепляется в плоть с каждым движением всё крепче, глубже, прожорливее. Плащёвка чуть холодная, пропитанная терпким запахом обожжённой пустыни. Кожа ничуть не остывает, не насыщается прохладой, наоборот, раскаляется под тонким слоем плотной материи. Застёгиваю молнию под самое горло и тянусь за своим вещмешком. Хорхе, развернувшись, кидает мне приказное «Пошли», делая вид, что не заметил моих вскинутых рук. «Ну и ладно!» — думаю я про себя, осторожно ступая вслед за ним. Стянутые резинками олимпийки запястья заметно начинают саднить, точно мне надели наручники. Пальцы, крепко стиснутые в кулаки, и ногти, с силой вонзившиеся в ладонь, разбавляют это ощущение. Боль равномерно расходится по рукам, становится вполне терпимой, контролируемой. Наши блуждания по межэтажьям заканчиваются достаточно быстро — всего два лестничных пролёта и, вот блин, мы вплотную приблизились к скопищу шизов. Они галдят, хохочут, теснятся, надеясь выцепить себе на завтрак кусок пожирнее из общей кучи припасов, которую им удалось собрать за предыдущий день. У поехавших каждый день пир — будничное торжество, которое свершается только благодаря Хорхе — лучшему из здесь присутствующих, вожаку, зачинщику сия сборища. Наверное, именно поэтому безумцы встречают своего главаря одобрительными выкриками. Я же, со всей своей неприступностью и отрешённостью, кидаю робкие взгляды на каждого полоумного, с которым приходится сталкиваться по мере высвобождения из кишащего психами пространства. И больше всего боюсь наткнуться на Иззи. Что эта истеричка выкинет при таком плотном скопище? Наверняка решит, что публика — отличное приложение к такой простенькой поживе как я. Уверенна, даже Хорхе не сможет её остановить. Толпа мигом подхватит настроение буйства — всё-таки неистовство живёт в каждом из них — поэтому достаточно крохотной искры, чтобы разжечь здесь настоящее пламя неуправляемого беснования. Мексиканец оборачивается ко мне только раз, и я прибавляю шагу. Шизы расступаются перед своим командующим, мне же достаются те самые столкновения, которых успешно удалось избежать впередиидущему. Вполне возможно, что эти «вынужденные» и «совершенно случайные» побои — упрощенная версия в действительности грозящего мне избиения. Отсутствие зловредной искры и наличие в моём кругу общения самого влиятельного из жителей этого дома, даёт мне право находиться хоть и в шаткой, но всё же безопасности. Я вылетаю из царствующего бедлама сразу за Хорхе и тут же облегченно выпускаю воздух сквозь полуоткрытые, пересохшие губы да вскидываю взор к самому небу, затягиваясь новой порцией омертвевшего кислорода. Солнце сияет токсичным заревом. Горячее дыхание Топки обжигает лёгкие. — Погнали, — торопит меня юноша. Задержав секундный взгляд на изорвано-слоистых облаках, беспрекословно подчиняюсь распоряжению. — Куда сегодня? — интересуюсь я, поравнявшись с главарём. — Увидишь, — холодно бросает он. А я другого и не ожидала. Где это видано, чтобы Хорхе раскрывал все карты? Чертов интриган. Ветер впервые за долгое время проносится шумным, еле ощутимым потоком по коридору из покосившихся домов. Я богемно прищуриваюсь, когда приятный холодок ныряет в прорехи моей экипировки и щекочет кожу. Мной овладевает крошечная зыбкая радость. Топка — это как долгое, жаркое лето. Непрекращающееся, зажигающееся новым, более повышенным градусом с каждым прогоревшим днём. Здесь ярко и терпко, а дышать всё трудней. Если заткнуть уши и не слышать всех этих подвывающих от голода и безумия пленников Вспышки, если не замечать мелкие алые кляксы, покрывающие тонкую песочную гладь ближайшей подворотни — там, видимо, очередной страдалец вырвался из оков болезни, найдя спасение в наточенном лезвии собственного ножа, — если просто-напросто оставаться абсолютно слепым и глухим к страхам и ужасам, от которых сердце неизменно рвётся вверх, застревая тугим комом в районе горла, тогда… Тогда всё будет хорошо, если не думать о том, что именно сейчас ты идешь отнимать жизни, ради собственного спасения. Но я слышу, замечаю и думаю. И я иду убивать. Сама наполовину убитая. Горящая болью продолговатая линия вдоль ключицы никак не стынет. Пыль и песок липнут к подсохшей крови, что облепила бордовыми пятнами сбрушенные носы ботинок. Я позволяю себе всего лишь раз глянуть в переулок, в надежде отвлечься на что-то постороннее, и ещё, пожалуй, виной тому рыжее искрящееся пламя, с треском взвивающееся к небу. Возле бочки, изрыгающей языки огня, закутавшись в дырявую простыню, заляпанную сажей, сидит девчушка, должно быть, новоприбывшая (судя по белой сорочке, в каких обычно присылают в Топку новоиспечённых шизиков, и отсутствию багажа). Сгорбив плечи колесом, зябко запахнув пелёнку и поджав ноги, она заворожённо пялится в сердцевину пожара. Её силуэт чуть размывается, тень покачивается в такт бушующим, тянущимся ввысь жгучим змейкам. Ей, кажется, холодно, а всё вокруг преет от палящего зноя. Закоулок тёмный, заполненный до краёв дёгтем мрака. Стены воздушно лижет огненный жар, сопротивляясь мгле, что так хищно и скопидомно заграбастала в свои холодные объятия промежуток между тремя перегородками и девочку, попавшую в расставленные костлявыми, непроницаемо-чёрными руками дремучести силки. Дурёха рискует. Многим рискует, разжигая сигнальные огни. Дым клубами высится над каменной ловушкой. Шизы явно не оставят без внимания сгустившуюся серой тучей массу, решив, что чужое несчастье — отличный способ разжиться. Хорхе уже как-то говорил мне о том, чтобы я «больше не пялилась на других шизов», и, думаю, если бы он обернулся и заметил мой крохотный, но обдуманный проступок, обязательно завёл бы свою шарманку снова. Но он торопится, уверенно вышагивает, втаптывая лёгкую дымку пыли в твёрдую, местами расколовшуюся высохшую землю. — Нужно помочь ей, — стремительно нагнав вожака и преградив ему путь собственным телом, выпаливаю я. Юноша оторопело застывает на месте, хмурит переносицу и как-то по-звериному, исподлобья смотрит мне в глаза. — Кому? — раздражение в его голосе рябит озлобленными нотками. Я убеждена, он знает, о ком я говорю, он видел, но так и норовит вытянуть из меня ответ. — Ты вообще по сторонам не смотришь? — чуть повышая тон, шиплю я. Эмоциональная разрядка мне точно не помешает. — Эта шизуха — не твоя проблема, — вымученно констатирует брюнет. О-ох... И чего я только кинулась к нему? Знала же, что он проигнорирует все просьбы. — Она — вообще не проблема. Она, похоже, новенькая здесь. — Таких, как она, с десяток во всей Топке. Что теперь, плакать над каждым? Сегодня посидит, завтра оклемается. А мы спешим. — Да что с тобой такое, Хорхе? Меня ты пожалел. — Ага, и уже сам этому не рад. Идём скорее. — Дай ей немного воды и мы продолжим путь.   — Ага, щас! — Ладно, — рычу я, — если для тебя это проблема, я сделаю всё сама! — и, вопреки всяким там грозящим мне подзатыльникам да издевкам, количество которых после исполнения задумки приумножится в стократном размере, огибаю хладнокровного главаря и шагаю в сторону подворотни. Он небрежно хватает меня за локоть — больно, черт возьми! — и рывком возвращает в исходное положение, теперь цепляясь за уцелевшую плоть, чуть выше разодранных запястий. — Вот это проблема! — рявкает он, сжимая предплечья, — Твоя, блять, проблема! Это тебе нужна помощь! — и запалено дышит. Я смотрю на свои изуродованные руки, на тёмно-алые вкрапления, въевшиеся в серость тряпицы, что скрывает болезненные раны от чужих когтей, изучаю размозжённые костяшки Хорхе. Сразу видно, кто из нас бьёт, а кто пытается отбиться. — Научись сначала защищать себя, — приглушённо кидает последнюю острастку он и разжимает пальцы. Добавить мне нечего и это буквально выцарапывает последние капли уверенности со дна некогда до краёв полной чаши. — Пойдём, — в своей хронической манере подгонять и командовать хрипит мексиканец. — нужно успеть к закату. Я сую руки в карманы, поглядываю на изничтоженную, сточившуюся каменную кладку, угол которой испещрен глубокими сколами, да вдыхаю запах копоти и жжёной древесины. Молчаливо надеюсь на то, что девчушка вот-вот высунется, возможно, увяжется за нами и тогда Хорхе непременно сжалится, но ничего не происходит. Страдалица только сухо кашляет, давится болезнью, скрываясь за поворотом, а вожак, размашисто шагая, оставляет чужие проблемы с их владельцами: меня — с чувством вины и беспомощности, которые еле умещаются во мне, разросшись до такой степени, набравшись такой мощи, что теперь способны стали повелевать мной; девчонке же досталось похлеще моего — Хорхе крепче подружил её со смертью, сблизил до тесноты. У меня не находится решительности посмотреть на пленницу Вспышки ещё хотя бы раз, зато в голове рисуется, светится неоновым огнём и въедается в мозг новое правило, новый вывод, вылившийся истиной из горького опыта: Топка куда хуже, чем я думала.