Я, кажется, умираю, не желая смерти

Ветер крепчает, перегоняет золотистое покрывало, стелет у ног дорожку из колючих, острых осколков янтаря. Песок горячий, закалённый огненными ядовитыми лучами. Я смаргиваю накатившие слёзы, страдальчески выдыхаю и, загребая носками ботинок обожженную сыпучую крупу, бренно плетусь по останкам былого мира. — Ещё квартал, — сообщает Хорхе как-то уж слишком тихо, заклёкло. Я нищенски скулю ему в ответ что-то ёмкое и невнятное. Плечо и запястье разъедает боль, отравой жжёт мою плоть, плотоядно вжирается, вгрызается и не даёт покоя. Стираю рукавом проступившую от жары испарину со лба, провожу ладонью по лицу — песчинки липнут к руке, а стоит влажным пальцам коснуться скулы, — Ай! — острая резь тут же брызгает, растекаясь колью по щеке. Резко отдергиваю конечность и жмурюсь, шипя от мучительности. Иззи постаралась на славу. Не убила, зато основательно выбила из меня всякое желание существовать, искоренила, уничтожила последние призрачные иллюзии, истязав жестокими побоями моё тело. Оставила только ссадины, синяки и раны, как обещание, напоминание о том, что она ещё не закончила. Она ещё вернётся. Тогда и покончит с начатым. Я озираюсь по сторонам, шугаясь жалобно-гулких вскриков, нервных смешков и проростков безумия, что мерцают искрой болезни в глазах умирающих. Они повсюду. Шизы следят за мной. За нами. Прячутся, скрываются в темноте развалин, держат на мушке, на прицеле, готовые в любую минуту броситься вдогонку или же сразу прижать к земле мёртвое тело, не насытившись сладкой предсмертной мольбой очередной жертвы. Им не нужны слова, им нужно упоительное послевкусие только что утолённого стихийного полоумия. Та девочка — она была голодна не меньше, но недостаточно сильна. Так сказал Хорхе. Обмолвился между делом в хлипкой попытке успокоения и продолжил путь, увлекая меня всё дальше и дальше от тупика из окаменелостей, что станет могилой для заражённой малышки. Я опять оказалась бесполезной. Приманкой. Жертвой. Однако всё еще на ногах, по-прежнему в борьбе со Вспышкой, со смертью. Я в игре, которая затянулась и перестала быть интересной. Победного приза мне не видать, ведь каждый шаг — ошибочный. Зато бонусов хоть отбавляй — мачете, винтовки, автоматы, клинки, — правда, и за них придётся повоевать. — Пей, — серебристая фляжка поблёскивает начищенными боками, будучи зажатой в вымазанных сажей и кровью пальцах. Я зла на Хорхе. Зла за кровь, что он не трудится смыть, зла за сажу, что чёрным сгустком забилась под его короткие ногти и, кажется, даже впиталась в кожу. Зла за его непоколебимость и решения, которые он, похоже, вовсе не обдумывает. Зла, потому что я не такая сильная, как он. Манерка успела нагреться. Металл тёплый, шершавый. Вода затхлая, гнилая и ничуть не освежает. Горло печёт, будто я залпом проглотила что-то тягучее и обожжённое, на губах — привкус меди. Жажду никогда не удастся утолить, но я делаю три глотка, в надежде, что этого хватит. Ни черта не хватает. Каждый глоток рождает необходимость сделать следующий. Ещё, ещё и ещё. Всегда мало. Однако я поспеваю отнять фляжку от губ быстрее, чем искушение завладевает мной, и быстро сую её в руки Хорхе. — Спасибо. Он кивает, отхлебывает совсем чуть-чуть, морщится, гоняет во рту воду и сплёвывает прозрачный сгусток на песок. Я слышу, как выжженные бисерины шипят и растворяются во влаге. Отравленные дюймы Топки дымятся и разлагаются. Мы продолжаем путь меж домов, что рухнули под канонадами огненного града, и по дорогам, что треснули и давно были засыпаны песком, который принес уничтожающий пустынный торнадо. Хорхе по-прежнему хранит молчание, держит в секрете наш конечный пункт назначения, шагает быстро, насупившись, да смотрит под ноги. — Мы ведь не на обычную вылазку, так? — вопрос давно жёг губы. С тех самых пор, как тот обещанный квартал остался далеко позади, как руины сменились чудом пережившими Апокалипсис одноэтажными постройками, с выцветшими покоробившимися вывесками, и брошенными, опустевшими палатками, когда-то расставленными выжившим населением. Я с семьей некогда укрывалась от ненастий в таких же матерчатых треугольных домиках, которые спасали лишь от раскалённых лучей и колючего песка. Тогда и этого было достаточно. Тогда. До заразы. До Вспышки. Болезнь была уже рядом, она была в каждом из нас. В наших мозгах, в нашей крови. Под кожей, в каждой клеточке тела. Мы пропитались пагубной хворью насквозь, дышали ею, питались, не подозревая об этом. Дальше — по накатанной. Сумасшествие. Кровь. Боль. Слёзы. Безвыходность. Смерти. Трупы и запах жжённой плоти. Но всё нипочём, когда несчастья обходят тебя стороной. До поры до времени, разумеется. — Так. — подтверждает Хорхе, дополняя ответ коротким кивком и полуулыбкой. Это как вознаграждение за мою догадливость. — Только рано радуешься. — и опять холодность и чёрствость. Лживая награда. Ох, если бы эта новость действительно радовала… Неизведанность рождает только страх, но никак не облегчение. Чёрт, какое здесь вообще может быть облегчение? Только постоянное неутолимое беспокойство и сковывающий ужас. Колени подкашиваются каждый раз, когда приходится завернуть за угол, шагнуть в очередной переулок или же заглянуть в темноту заброшенных построек. Хорхе не остерегается. Я же с опаской оглядываю каждую бетонную клетку. Странное, неописуемое чувство острыми звёздами жалит кончики пальцев и ощущается на корне языка. Что-то сверхновое, отличительное. Однако неизменно болезненное. И рассеченная кожа плеча больше не волнует разум пленяющей резью, когда на глаза всё чаще попадаются горы пепла и обглоданные черепа с зияющими глазницами. Паника заполонила нутро. — Пришли, — констатирует Хорхе. Кругом — пожженные деревянные строения, погребальные ямы и тлеющие костры. Среди рассыпанной золы красуется некогда белый, облупленный, изрисованный цветными граффити каменный навес, похожий больше на вход в метрополитен. Рядом ни души. И тишина. Мысль запоздало слетает с губ: — Где мы? Мексиканец уже выуживает из-за пояса мой нож и компактных размеров фонарик. — Билл как-то обмолвился о складе с провиантом, — гнусавит брюнет, рыская по карманам. — Указал место, сказал как добраться и чего ждать. — И ты ему поверил? — растерянность смешивается со страхом. Неужели, чёрт, неужели он мог повестись на это?! — Народ прибывает, еды не хватает. — объясняется юноша. И правда, много ли провианта можно выменять на найденные, выкраденные, отнятые безделушки? Иззи повезло. Но такое везение должно быть присуще исключительно главарю. Он лидер. Он кормилец и распорядитель. — Это был единственный выход. — звучит жалко, безысходно, но я проникаюсь этой обреченностью и соглашаюсь. Сегодня шизы пируют, будучи в полной зависимости от своего вождя, завтра же, если не отдать им должное — расползутся по Топке в поисках выгоды. Тогда никакой власти у Хорхе не останется. А власть — это то, что держит его на плаву.  — А что, если это ловушка?! — нервозно путая пальцы, хриплю я в своей приевшейся пессимистичной манере. Но опасение имеет место быть — Билл давно целит на место командующего, вполне возможно, что эта история — вымысел, часть злобного плана по устранению Хорхе. Вожак отшвыривает пинком мелкий камень, случайно попавшийся под ноги, и поднимает взгляд. Карие радужки наливаются черной, густой смолью мести. Губы растягиваются в оскале. В каждом слове — жгучий перец: — Тогда сучонок пожалеет. Мне хочется отступить. Сделать два осторожных шага назад, пятясь от ожившего зверя, а потом, сбрендив от паники, толкнувшей в грудь, ринуться вглубь выросших из песка каменных глыб. Хорхе пускает тихий смешок. Но моё желание не умирает. Как, собственно, и лютый, незнающий пощады хищник напротив. Я его боюсь. Боюсь и жду спасения одновременно. Ему только дай повод, и он разорвёт на части. Но вместо того, чтобы кидаться и яриться, он смотрит и следит. Наблюдает. А потом выдаёт: — Пошли. Простое, знакомое, чертово «пошли». Он ступает первым. Аккуратно, бесшумно, расчетливо, будто идёт на охоту. Я стараюсь идти след в след за ним. Мелкие крошки старой осыпавшейся штукатурки ломаются под подошвой. Коридор углубляется, тьма закипает вдали, стелется по полу, лижет лестничные выступы, ползет по стенам, липнет к потолку. Мрак, что внутри, холоден и устрашающ. Нервы раскаляются, распаляются и пухнут. Мгла всё ближе. Это не просто поход за провиантом. Это ещё одна прогулка бок о бок со смертью. Глупо надеяться, что Билл — единственный, кто облюбовал это место. Здесь наверняка есть кто-то еще. Кто-то, кто вечно скрывается в потёмках или же изредка предпочитает выбираться в объятья едких лучей. Так или иначе он здесь. Они здесь. Поблизости, недалеко от места кормёжки. Всё именно так и есть. Во всяком случае, было бы. Если бы этот склад и впрямь был полон продовольствия. Удушающий, тошнотворный, резкий запах гнили ударяет в ноздри. Это заставляет морщиться. Прогорклый комок подкатывает к горлу. Омерзительно. Где-то в самом сердце бесконечного коридора протяжно взывает мученик Вспышки. Вязко стекают по отсырелым стенам крупные, тяжёлые капли, просочившиеся сквозь непрочные, местами лопнувшие швы труб. Во всей Топке не сыщешь питьевой воды, здесь же — просто кладезь необходимого. Джекпот для выживающих. Назойливый, устрашающий стрекот обрывается тишиной, а позже — взрывается неестественным, нечеловеческим визгом. Совсем коротким, надрывным, заставляющим сердце замереть. — Приготовь нож, — командует Хорхе. Холодное оружие давно зажато в моих пальцах. А толку? .. Напади на меня кто-нибудь, отбиться всё равно не сумею. Однако острое лезвие так и тянется вперед, к темноте, к неизученности. И ничего хорошего в этом нет. Белые, жгучие лучи полуденного солнца едва достают последних ступенек, ведущих прямиком в узость, до краёв заполненную мраком. Мы остановились уже будучи во власти прохладной, лишенной света мглы. — Держись ближе к стене, запоминай повороты и не отставай, усекла? Я на секунду забываюсь и бездумно, всего лишь пару мгновений, всматриваюсь в унылое, черное, безбрежное море, гигантской волной заставшее в метре от меня. Только тронь — в миг обрушится. И тут же ловлю себя на том, как на губах не броско тлеет привычное для таких ситуаций: — Да. Белёсый луч фонаря, надежно зажатый в железной хватке брюнета, мягко, скользяще режет запёкшуюся дремучесть подвала. У Хорхе поцарапанные пальцы, будто их ободрали тёркой. Я наблюдаю за тем, как его большая ладонь прижимается к стене — плотно, уверенно, твёрдо. А затем темнота касается его руки тенью, ползёт по его коже и медленно, но хищно сжирает всякие светлые оттенки, очертания. Поток искусственного пламени скачет по низким бордюрам стен и полу. Моё тело стынет, а нервы теснятся и надрываются, почти надламываются. Раз, два, три, четыре… Хорхе растворяется в чёрной прорве, и я за ним. …пять, шесть, семь, восемь… Кладка сырая, ослизлая. Я чуть касаюсь мочками единственного ориентира, путевода и смотрю под ноги, слежу за тусклым кругом, влачащимся впереди. …девять, десять, одиннадцать, двенадцать… Мексиканец тоже зачем-то считает. Не говорит, не шепчет. Мыслит так оглушающе. Вышагивает мерно, спокойно. …тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать… Я задеваю ногтями облезшую краску. Она как шелуха — хрустит, шуршит, потрескивает. Участок под ногами дрожит, как в мареве. Пропылённый блеск кажется всё менее ровным, матово расплывается по захламленной поверхности. Слушаю звуки, вдыхаю прокисший запах и жмусь ближе к стене. Пару раз задеваю командующего, наступаю ему на пятки, и даже не ищу оправдания. Он не огрызается. Я подхватываю: …тридцать один, тридцать два, тридцать три… Отмечаю: если не следить за последовательностью, всё происходит гораздо быстрее. Спотыкаюсь обо что-то хрупкое, тонкое. Кажется, это металлическая проволока или что-то вроде того. Железки путаются змеями вокруг моей лодыжки, но я быстро реагирую и одним хлестким движением сбрасываю путы. Хорхе злится и предупреждает: — Поворот. …пятьдесят девять, шестьдесят, шестьдесят один… Под мочками пальцев отчетливо ощущаются острые сколы стен. Мы заворачиваем. Я цепляюсь за края бетонки. Крысы снуют, бешено мечутся, отчаянно пищат, бегут куда подальше от ненавистного сияния, когда парень чуть меняет угол направления фонарика и луч света ярко бьет по норкам подвальных жителей. Если здесь и были какие-то припасы, теперь, вероятнее всего, они съедены проклятыми грызунами. …восемьдесят пять, восемьдесят шесть, восемьдесят семь… Хриплые голоса разносятся зычным эхом по подземному ходу. Чего им стоит достать нас? Вынырнуть из ниоткуда и вцепиться, вонзиться. Убить. Не следовало сюда ходить. …сто один, сто два, сто три… И ещё один поворот. Теперь налево. Здесь развилка. Хорхе выбирает ближайший из ходов. Под ногами все чаще что-то хрустит, ломается, крошится. А темнота только гуще, плотнее, и ничего в ней не разглядеть. …сто шестьдесят девять, сто семьдесят, сто семьдесят один… Прохладная склизкость вымокших стен сменяется на заржавелую шершавость. — Это здесь, — шепчет юноша. Скорбящие вопли отчужденных стихают, умирают вдалеке бездонного хода. Я слышу, как вожак провозит пальцами по двери в поисках замка. Метал и кожа на слух воспринимаются весьма колко, с дискомфортом, но в то же время так мягко, шёлково… — Нашел. Щелчок. Дверные петли заходятся в скулящем визге. Слишком громко. Звон мечется между узкими, бесконечными преградами и врезается прямо в грудь стрелой. Я теряюсь, вздрагиваю и отрываю руку от стены. Моментом лишаюсь самого важного ориентира. Тьма будто полнится, растет, не ведая преград. Только клочок света, неровно ложащийся на захламощённый бетон и глухие чертыхания Хорхе в потёмках выдают верный курс. Дрожу, медленно погибая от холодного ужаса, заледеневшего внутри, тяну свободную руку, ощущая между пальцев вязкость вскипевших черной жижей потёмок. Светлый блик, что лижет щербатый пол, меркнет. Смоль подбирается всё ближе и тогда я плаксиво взываю молитвенным шепотом: — Хорхе… — Там должен быть выключатель… — но он слишком сосредоточен на поиске, он слишком глух к моим жалобным кряхтениям. — Дай руку! И я тут же оживляюсь. Незамедлительно реагирую на грубо брошенную команду, как верная, натасканная на одни лишь приказы шавка. Его раскрытая ладонь ловит мою и тащит против воли вглубь сумрака. Оглушительный «бум» за спиной — мы в безопасности. Или в ловушке. Это как посмотреть. Яркая вспышка желтого свечения прыскает мгновенно, вынуждает жмуриться, кривиться, благо, дискомфорт длится недолго и вот передо мной отчетливо рисуются образы длинных деревянных полок, неисчислимых коробок разных размеров, да множество железных банок, небрежно собранных кем-то в своеобразные неустойчивые башенки. Замкнутое до неуютности, до тесноты загруженное всякой всячиной пространство — есть не иначе, чем та самая безопасность. Окинув вороватым взглядом скупые метры, щедро заваленные провиантом, я кошусь на Хорхе. Кареглазый улыбается, еле заметно изгибая линию губ, так по-хищнически, зловеще, а затем приглушенно выдаёт: — Не обманул всё-таки сукин сын. Адреналин в крови атакует мои озябшие руки, разум больше не шепчет, кричит: «Быстрее, быстрее, быстрее! Не успеешь ты — заберут другие!», и я кидаюсь к припасам будто полоумная. Падаю на колени рядом с ближайшим картонным ящиком, напичканным съестными заготовками, хватаю брошенный мне рюкзак, откладываю нож в сторону, и торопливо, в панической спешке, закидываю одну за одной чуть приплюснутые жестянки, запечатанные полоски вяленого мяса и какие-то батончики из злаков в нутро затасканного вещмешка. Простор внутри ранца казался незаполнимым, ведь пожива с вылазок всегда отличалась своей скупостью, потому с легкостью помещалась даже в карманы. Но сегодня, видно, удача на нашей стороне. Минута — и сумка доверху забита провиантом. — Эй, Эл, — окликает меня Хорхе, так сладко протянув слова, едва зачарованно и опьянело. Я его не узнаю. — Да? — отзываюсь, в недоумении вскинув брови, и бегло озираюсь, ловя в смазанном фокусе лишь лицо вожака: сардоническая ухмылка да странноватый блеск в тёмных глазах. Однако отвлекаться даже не смею, усердно продолжаю запихивать консервы в мешок, воодушевленно мечтая, что там обязательно найдется место ещё хотя бы для одной жестянки или же упаковки с мюслями. Но брюнет настаивает: — Смотри. Обреченно вздыхаю и с плохо скрываемым раздражением поворачиваюсь к мексиканцу. — Ну чего?.. — и тут же осекаюсь, — Чёрт… — неверяще всматриваюсь в прозрачную бутыль, крепко зажатую в измаранных темно-багровым пальцах. — Откуда? — да выпускаю из онемевших разом конечностей сверкнувшую желтизной алюминиевую ёмкость — она падает прямиком в зевало рюкзака, брякая и глухо звеня, столкнувшись с другими банками. Я же, пребывая в полном потрясении, не смею даже моргнуть и завороженно, с вожделением, сверлю взглядом маняще колеблющуюся жидкость, безбожно заключенную в пластик. Хорхе меняется в лице — доброжелательно приподнимает уголки губ, чуть склоняется ко мне и в неестественной для себя самого манере благодушно тянет: — Держи. Но я шугаюсь, оробело смотрю на него, мол, серьезно?! — Бери. Здесь есть ещё, — с явно выжатым, вымученным упоением добавляет он. Это, кажется, пик его дружелюбия, поэтому я решаю больше не испытывать на прочность чужие нервы, и, сделав быстрый выпад, хапаю сосуд, да стискиваю полученное в ладонях, лелея, словно самое настоящее сокровище. Живительная влага бултыхается, настойчиво бьется о стенки и искряще мерцает в здешнем тускловатом свете. Я облизываю губы, ощущаю, что горло высушено вовсе и невольно сглатываю, пялясь на чистейшую воду, предвкушая предстоящее наслаждение. С трепетом касаюсь крышечки и с небольшим усилием, всё так же любовно, выкручиваю пробку. — За тебя, — с уловимой насмешкой в тоне заявляет Хорхе, чуть сотрясая давно припасенную для себя самого бутыль. Ухмыляюсь, с восхитительной ясностью осознавая, что он собирается сделать, и подхватываю: — За тебя. Это, на мой взгляд, так расслабляющие и весело… Но не время в этом сознаваться. Мы чокаемся, слабо ударяя пузатые пластмаски с водицей друг об друга, и дружно прикладываемся к горлышкам. Слаще момента и не придумаешь. Глоток, второй, третий. Ммм-ммм. Намеренно отхлебываю по чуть-чуть, припоминая правило: выпьешь слишком много на голодный желудок — стошнит. С причмокиванием отрываю от уст бутыль и с превеликим облегчением выпускаю весь воздух, стеснившийся в легких, ощущая на удивление приятную тяжесть в животе. Высматриваю ещё пару-тройку капель на дне, и вновь задираю голову, прильнув губами к узкой горловине. Облизываю влажные губы и ставлю ёмкость возле себя, окончательно осушив её. Гляжу на сбрушенные углы, изучаю тонкие грани пропыленных полок, считаю чуть помятые коробки, и диву даюсь, как Биллу вообще удалось отыскать это место? Хорхе расслабленно, по-хозяйски приваливается широкой спиной к хлипким на вид полочкам, да локти упирает в пригвозденные деревяшки. Ему явно плевать на то, как этому шрамированному посчастливилось наткнуться на почтирай, зато важно не упустить чужую находку. Тяну руки к рюкзаку. Хорхе следит за мной и стучит пальцем по фанере. — Больше сюда не поместится, — демонстрируя под завязку забитый мешок, печально подмечаю я. — Вывали половину, — опять командует и ведет головой парень. — Чего?! — негодую я, вылупив глаза на мексиканца. — Лучше возьмем побольше воды. Она нужнее. — Строго и так правильно. Вода действительно нужнее, но чаще всего выбирать не приходится — хватай то, что нашёл. Сегодня явно день-исключение. — Пора уже сворачиваться, — выдыхает мексиканец. — Шизы затихли. Не к добру. Я даже прислушиваться не хочу. Не желаю этой зловещей тишины, поэтому нарочно стукаю консервы друг об друга, небрежно выгружая их из ранца — вяленое мясо и мюсли решаю приберечь. И все чаще мандраж перед предстоящей бойней превращается в лихорадку. Хорхе в этом отношении беспристрастен. Юноша кривовато ухмыляется, перекладывая бутылки с водой в свой рюкзак, будучи уверенным в том, что сегодня его власти ничего не угрожает. Сегодня он только удобнее усядется на своём троне. — Как думаешь, надолго этого хватит? — интересуюсь я, в надежде отвлечься от извечного чувства страха, что в очередной раз закипает где-то под ребрами и заставляет дрожать пальцы. Брюнет пожимает плечами, но затем делится своими размышлениями: — Дня на три. Потом придём ещё. — Ты хочешь им рассказать? Он смотрит на меня своими карими глазами и застёгивает молнию раздутого рюкзака. — Нужно забрать всё отсюда. В одиночку с этим не справиться. Я поджимаю губы и тяну за бегунок застежки на вещмешке. Хорхе поправляет широкие лямки своего ранца и подбирает с пола мой. — Бери фонарик и нож. Ты направляющая. У меня глаза тут же расширяются. — Не думаю, что это хорошая идея. Сейчас было бы очень уместно услышать что-то ободряющее, но нет. Парень смолкает, вновь демонстрируя свою немногословность и непоколебимость решения. У него серьезный взгляд и крепкие руки, а в голове наверняка куча стратегических планов. А ещё он слушает — жаль, что не меня. Реагирует на каждый шорох за дверью, хмурится, кривит губы, глаза щурит и крепче вцепляется в рукоять мачете. Он наверняка уже знает, куда бить. Вычислил потенциальных жертв, даже не видя их. Виски сводит отвратительная, давящая боль, когда я наклоняюсь, чтобы поднять фонарик и нож, и дискомфорт усиливается, когда касаюсь двери. Страх холодит нутро. Выжидаю решающего кивка со стороны Хорхе, но он даже не мигает, только ухом ближе к железу прислоняется. По венам ползут ледяные осколки ужаса, голова чуть ли не лопается мыльным пузырём, когда мексиканец всё-таки коротко дергает головой и тут же гасит свет. Я жму на кнопку фонарика и толкаю бедром тяжёлую дверь, та медленно, надрывно скуля заржавевшими петлями, отворяется и выпускает нас наружу. Прислоняюсь к железной плите и с замиранием сердца освещаю коридор. Никого. За спиной, прямо под лопатками — резкий, но короткий щелчок. Вход в хранилище вновь запечатан. Царапая кости о шершавые стены, пробираюсь к выходу. Еще двадцать шагов — и первый поворот. Кругом подозрительная тишина. Тьма густится, нервы ни к чёрту. Я кошусь на Хорхе, но вижу лишь блёклый отлив света на лезвии его мачете. Здесь наверняка что-то не так. Что-то готовится. Грядёт страшное, жуткое, дикое, но такое бесшумное… Хорхе хватает ровно девятнадцати шагов, чтобы это понять — он ловит меня, когда я уже суюсь за угол, и рявкает так громко, прямо в ухо: — Стой. Поздно. Шиз вырастает передо мной в ту же секунду. Я вскидываю руки и взвизгиваю. Луч света целится точно в изуродованную морду зараженного, и от этой картины цепенею, застываю в ужасе, гляжу во все глаза на покалеченного Вспышкой безумца, до тех пор, пока ворот борцовки не врезается в горло, а чужие руки, увитые язвами, бегло провозятся по моим плечам. Пасть захлопывается у меня перед носом и я неустойчиво отшатываюсь назад, спотыкаюсь, кажется, об те самые кирзовые ботинки вожака, да смачно приземляюсь на бетон, еле удерживая дух в теле. Боль прыскает в ушибленных местах почти сразу, саднит, ноет, свербит. И голова разрывается от оглушительного нечеловеческого визга — урод ревёт, широко разинув пасть, скрюченными лапищами воздух рассекает. Пронзительные вопли зараженного заставляют меня оторвать туловище от пропыленного пола, схватить выпущенные из пальцев во время падения нож и фонарь. Хочу подняться на ноги, но тут же врезаюсь ошалелым взглядом в развернувшуюся в метре от меня бойню. Застываю. В тусклом свечении разбираю знакомые очертания, отчетливо вижу, как Хорхе заносит мачете и рубит с плеча. Лезвие проходится по костлявому, испещренному болезненно вздувшимися венами телу, разрезая плоть так ровно и быстро. Шиз только усерднее рвет глотку, надсадно воет и кидается, плотоядно клацая зубами. Однако мексиканец успевает отступить, а потом со всей силы пинает ополоумевшего в грудь. Спятивший отлетает, с размаха врезается в стену — я слышу, как ломаются его кости, как они трещат и надламываются от сильного столкновения. Последний истошный стон вырывается и безжизненное тело грузно падает на пол. Но шум позади только громче. Оборачиваюсь. Следующий шиз подлетает ко мне так внезапно, что я почти инстинктивно подрываюсь и бью. Даже не различая, куда. Не целясь. Просто бью. Всего раз. И чувствую, как лезвие по самую рукоятку утопает во плоти. Свихнувшийся взвывает и наваливается на меня, толкая, стремясь прижать к полу, да сцепляет изуродованные пальцы на моей шее. Я ударяюсь затылком, глухо взнываю и упираюсь напряженными вытянутыми руками в хлипкие плечи шизанутого. Он сильнее стискивает моё горло, щелкает челюстью, пытается укусить, разодрать зубами. Я брыкаюсь, надеясь скинуть урода с себя, и чувствую, как слабею. Хриплю, сопротивляясь, и пытаюсь вобрать в легкие побольше воздуха, но пальцы давят на гортань, будто стремясь сломать. В живот упирается рукоять ножа, чужая кровь холодными каплями стекает мне на брюхо. Чем сильнее я упираюсь в шиза, тем мягче становится его тело. Фаланги словно вот-вот проткнут гниющий корпус, обтянутый серой изъязвленной кожей, и увязнут в липкой, зловонной слизи, что течет по отравленным болезнью жилам. Но сил на реальное сопротивление всё меньше. Воздуха катастрофически мало, а обезображенные руки только отчаянее сдавливают глотку. Хорхе пинает буйного под ребра. С силой, яростью, со злобой и рыком. Так мощно, что зараженный, похоже, раза два перекатывается. Но наблюдать за участью шиза мне шанса не представляется. Я кашляю, чуть ли не выхаркиваю легкие, хлопаю глазами, сконфуженно дергаюсь и пытаюсь отползти подальше от умалишенного. Отплевываюсь и хватаюсь за шею. В горле першит. Что-то режет глотку изнутри, скребёт, растёт, вот-вот готовое разломить трахею. Меня будто только что на виселице вздернули. В ноздри ударяет запах крови, такой отравленной, испорченной, токсичной. Позвоночник ноет. Рядом металл скрежещет об бетон, насквозь пронзая изгнившее тело. Темнота так кстати. — Живая? — тяжко выдохнув, спрашивает Хорхе, когда наступает зловещее затишье. У меня перед глазами вереница из бледно-зеленых пятен и раздваивающийся широкоплечий силуэт вожака, обрамленный загустевшей смолью. — Д-да, — хриплю я, по-прежнему потирая шею, восстанавливая дыхание. Зажмуриваюсь и вновь заставляю себя разлепить зенки. Приди уже в себя! — Нужно сваливать, — мексиканец стирает кровь с поржавелого острия об лохмотья только что испустившего дух реханутого, — сейчас сюда сползутся остальные, - и, подхватив меня за локоть, отрывает от пола. Я хватаюсь за парня, цепляюсь за его куртку и, хлипко балансируя, становлюсь на ноги. Юноша подбирает с пола фонарик и сует мне в руки. А потом, секундой позже, вручает нож. Рукоятка оружия холодная, измаранная в вязкой жидкости. Меня жутко лихорадит. Ощущаю, как по спине скатываются капли ледяного пота, а кожа вся плавится. Адреналин догорает на кончиках пальцев. Горло словно стягивает верёвка. Хорхе срывается с места без всякого предупреждения, я поспешно ковыляю за ним. Под ногами, куда не посвети, влажно блестят сгустки крови. Я бегу — точнее, пытаюсь бежать, — содрогаясь от приближающегося гула обезумевшей толпы, следующей за нами по потёмкам. Выход совсем не далеко, только бы добраться до него… Хорхе держит мачете наготове. Если они окажутся быстрее нас, вожаку придется драться за двоих, только, конечно, ему важно сохранить именно две жизни. Остается меньше половины пути, когда двое шизов выныривают откуда-то справа. Ни времени, ни сил на расправу с ними у нас нет. Брюнет кричит, чтобы я прибавила ходу, ускорилась, и его указки тонут в воплях дикарей. Я не задумываюсь ни на секунду. Не медлю. И дело вовсе не в ловкости и прыти. Подгоняет меня исключительно страх, паника и ощущение, будто сама смерть наступает на пятки. Кровь стучит в висках, дыхание сбивается. Плечо, запястья и спина горят жгучей резью, будто заточка снова распарывает кожу, а чужие руки вновь и вновь толкают меня, желая досадить как можно сильнее. Последний поворот. Солнечный свет так притягательно лижет ступени, будто солнце растаяло и растеклось по ним, а теперь зовет, манит на поверхность, к выходу из зябкого тоннеля, в объятия изнуряющей, заоблачной температуры. И я мчусь навстречу ненавистному, рябящему на выступах мареву, оказавшемуся внезапно таким нужным и желанным. У меня будто бы ноги пухнут, а шизы появляются и появляются невесть откуда, скользкие, худющие, облезлые, безумные и разъяренные. Даже обернуться страшно. Лёгкие хрипят, но я не останавливаюсь. Ещё чуть-чуть. Ещё. Немного. Давай, беги! Длинный, ослепительный луч падает на размашистую лестницу и так нагло целится в глаза, когда мы с Хорхе всё-таки достигаем финишной прямой. Тусклый полуденный свет, казавшийся издалека ярким и живым, тащит меня за собой, вырывает из когтистых лап тьмы и цепких, обглоданных болезнью рук шизов. Жаль, что хватка оказывается не такой прочной… Резкая тяжесть и оковы неожиданно закрепляются вокруг голени и тянут, тянут меня вниз. Я с хриплым взвизгом бухаюсь на выступы, ударяясь коленями об бетон и чудом не прикладываюсь скулой к покатой плитке. В ужасе переворачиваюсь, вырывая ногу из сухощавой конечности. Пылающими боязнью глазами впериваюсь в покоцанного психопата, который только что едва ли не уволок меня обратно в черноту. Тяжело дышу и в тот самый момент, когда шизанутый опять бросается на меня, пытаясь ухватить за ноги, набираюсь силенок и пинаю дикаря, попадая тяжелой подошвой прямо между его ошалелых глаз. Череп чокнутого с хрустом разламывается, трескается из-за своей сухой, прогнившей ломкости, а безвольное, изуродованное тело грудой костей, обтянутых липкой плёнкой, сбрушивается об каждую неровность и летит вниз. Хорхе хватает меня за капюшон ветровки прежде, чем следующий урод успевает вкогтиться в мою плоть, и быстро помогает подняться, заодно увлекая меня за собой, вверх по ступенькам. Я спотыкаюсь, оступаюсь и пячусь, страшась той армии шизов, скопившейся прямо у нас под ногами. Каждый из взбешенных полутрупов тянется, пытается поймать, урвать, располосовать когтищами. Они кишат там, словно тараканы, но за край своего обителя не решаются ступить — боятся солнца. Видно, умалишенные заключенные так давно разлагаются в этом вечно мрачном тоннеле, что отвыкли от света. И это нам с Хорхе однозначно на руку. — Он тебя не зацепил? — спрашивает юноша. Я перевожу на мексиканца испуганный взгляд. — Н-нет, — голос дрожит так сильно, не холодно, надломленно. Хорхе оглядывает меня и я дублирую его действие. Прямо на животе, по тонкой ткани майки расползаются черные кляксы зловонной крови. На джинсах налипла серая пыль, местами разбавленная крохотными пятнышками той же дряни, ботинки измараны грязью и слизью. Меня мутит от всего этого дерьма. Хорхе смеется. Ему всё ни по чём. — Лихо ты с тем шизом расправилась. — Поверить не могу, что мы выбрались, — качая головой, сиплю я, пропуская мимо ушей сомнительную похвалу. Дергаюсь, как парализованная ни с того, ни с сего, и, кидая быстрый взгляд на ревущих в темноте шизов, чьи тела изрешетила Вспышка, резко сажусь на последнюю ступень, вытягивая вибрирующие от перенапряжения ноги. — Черт… — в памяти тут же всплывает совсем свежая картина расправы. Я его убила. Я впервые кого-то убила. Вот так вот. Просто. Испугалась за собственную шкуру и всадила в живот полоумного нож. По самую рукоять. Даже не задумываясь. Смотрю на свои руки. Пальцы так крепко, остервенело сжимают фонарик и оружие. Я позволила себе выпустить эти две вещи, когда падала, а теперь не могу разжать фаланги, они будто окаменели, застыли, а предметы вросли в ладони. Глаза подернулись мутной дымкой слез и губы задрожали. Я прямо сейчас готова отмывать и отмывать руки, глотая собственную боль, готова соскабливать, сдирать слоями слипшееся с кожей месиво, лишь бы оно исчезло, лишь бы больше не напоминало… — Эл, нам нельзя здесь долго задерживаться. — Хорхе присаживается напротив меня, роняя рядом рюкзак. Меня пробирает мелкая дрожь. Слова накатывают точно волны, я их слышу, однако осмыслить не могу. — Соберись, — но я отчего-то рассыпаюсь, как сахарный домик, да выпускаю из пальцев фонарь и нож. Вожак, конечно же, поспевает их ухватить, а потом смотрит мне в глаза так снисходительно, и опять за свое: — Надвигается буря. Нужно уходить. Небо над нашими головами затаилось, белёсые облака повисли низко-низко, будто желая опуститься и побыть с людьми. Я бы им сказала: «не надо!», но губы слиплись, а речи спутались с воплями и мольбами. Я задираю голову, разглядываю прореху, сквозь которую падает свет, она напоминает мне птицу, пересекающую небеса. Планета вращается, тучи становятся все гуще и тяжелее, но ветра так и нет. А может и есть, не знаю. Я не ощущаю прохлады, которой обычно чертовски не хватает, и жары, который обычно слишком уж много. Жутко. — Эл, послушай меня. — брюнет не трогает меня, только в глаза заглядывает. — Надо сматываться как можно скорее. Когда буря начнется, нам некуда будет спрятаться, а мы должны заглянуть ещё кое-куда, ты понимаешь? Нужно идти. Прямо сейчас. Несколько секунд безотрывно смотрю на размозженные костяшки юноши, считаю капли крови на его лице, изучаю каскад шрамов, виднеющийся из-за оттянутого ворота футболки, пробегаюсь быстрым взглядом по мачете, а потом киваю. Мексиканец кривит губы в подобии улыбки, да хлопает меня по здоровому плечу. И почти мгновенно скрывает только что ожившие эмоции за непроницаемой маской безразличия, хватает за лямку рюкзак и шагает, втаптывая пепел, взвившийся от резко пробудившегося ветра, в песок. Я спохватываюсь, с трудом поднимаюсь на ноги — в боку стрельнуло, и я закусываю губу, чтобы не застонать. У меня горят ступни. Кровь приливает к щиколоткам, стучится в икрах. Коленки саднят. Еле переставляю ватные ноги и задираю голову в поднебесье. Скоро грянет гром.

***

— Застегни куртку и возьми рюкзак, — сухо бросает Хорхе прямо на подходе к здешнему рынку. Я слушаюсь, беспрекословно подчиняюсь указке: запахиваю ветровку, будто мне холодно, скрывая от посторонних глаз темные пятна крови, и тяну бегунок вверх, до самого горла. Чужим не обязательно знать, что я пережила. Поднимаю с земли тяжеленный ранец, оставленный парнем специально для меня, и, пыхтя, просовываю руки в лямки. Как только груз полностью опускается на мои плечи, изувеченная кожа тут же вспыхивает резью. Кривлюсь и стаскиваю с плеча одну широкую бретель вещмешка, оставляя болтаться увесистые пожитки за спиной, да креплю добавочные ремни под грудью, чтобы случайно не расстаться с награбленным. Тяжесть давит на здоровую сторону, нарушает баланс, но держится крепко; если уж какой-нибудь из шизов решит свистнуть моё добро, то я пропаду вместе с ним. Лучше уж такой расклад. Разом кануть в небытие вместе со своей добычей куда проще и безболезненнее, чем потом долго и мучительно помирать от голода. — Если спросят, говори, что мы пришли слить ненужное барахло, — сплевывая слюну на песок, излагает задумку юноша. — И не вздумай там рюкзак открывать, иначе они быстро всё пронюхают. Киваю и размышляю, сколько же ненормальных бродит по рынку, надеясь продать какую-нибудь безделушку, лишь бы выцепить кусок вяленого мяса, консервы, пули… Мало, конечно, тех, у кого найдется столько же провианта, как, например, у нас с Хорхе, но забитыми под завязку мешками здесь никого не удивишь. Чокнутые растаскивают шмотьё из заброшенных магазинов и волокут сюда, обменивают свое имущество на чужое. Особым спросом пользуется оружие и еда, но на рынке полно всякой фигни, а действительно нужных вещей обычно не оказывается. На барахолке всегда много народу, вечно шумно и тесно. Но сегодня, как выяснилось ещё утром, день-исключение, да ещё и буря вот-вот разразится, потому-то и обитателей практически раза в два меньше, чем ожидалось. — Эй, Хорхе, какими судьбами? — басит кто-то, когда мексиканец переступает порог ярмарки. — Здорово, — небрежно, но с улыбкой приветствует неизвестного мне мужчину брюнет. Они обмениваются крепким рукопожатием, и Хорхе добавляет: — Да так, хочу сбыть кое-какие манатки. — Многовато ты набрал барахла, — усмехается незнакомец, да все глядит юноше за спину. — Только ты не подходящий день выбрал, парень. Сегодня почти никого нет. И половины не сплавишь, зуб даю. Хорхе отмахивается, мол, плевать он хотел на всё это. Мужчина вновь задает какой-то обыденный вопрос, а я тенью проскальзываю за спинами разговаривающих и спешу скрыться за длинными рядами с привлекательно разложенными на них товарами. Высокие стопки из шмоток, странные статуэтки, ящики с проводами и цепями, миниатюрные коробки с батарейками, глянцевые безделушки, стенды с треснувшей посудой, парочка простеньких шкатулок, лампы, нитки, винтовки, ветхие книги, пустые банки, очки, ботинки, зажигалки, какие-то лекарства, шнурки, пластинки, странного вида смеси и пахучие специи. Чего здесь только нет. Я цепляюсь восхищенным взглядом за каждую вещицу, трогаю холодные металлические подвески с поддельными изумрудами — хотя, кто знает, может это самая настоящая драгоценность? Спрашивать у сбытчицы о подлинности камней я не решаюсь, и бреду дальше. Провожу пальцем по пыльным обложкам книг, ковыряюсь в многообразии дешевой, но так завораживающе поблескивающей ерунды, изучаю каждый сервиз, тащу пару батареек для фонарика, пока здешний лавочник возится с первым, по всей видимости, покупателем за день, вдыхаю запахи каждого из предложенного зелья, перебираю грампластинки и, наконец, добираюсь до склянок с медикаментами. Элементарные средства для обеззараживания мелких ран, полупустые флакончики с растворами, мази, таблетки и пилюли, отделённые от блистеров да раскиданные в отдельные пузырьки — все емкости ютятся на узком столике, что расположен в дальнем углу необъятного рынка. Я сразу отмечаю из всей массы круглую алюминиевую баночку и хватаю её, надеясь так же незаметно сунуть в карман ветровки. — Деточка, тебе чего? Вздрагиваю, еле удерживая в пальцах мазь, и поворачиваюсь. Старушка улыбается да тычет грязным ногтем в крышку. — Хочешь обменять? — она еле шевелит губами, смотрит на меня потускневшими глазами и кряхтит. — Я… — запинаюсь, застигнутая врасплох, но продолжаю: — Да… — по спине пробегает неприятный холодок, а кончики ушей горят от стыда. Язык подсыхает к зубам. Так паршиво, так паршиво, черт побери, лгать… — мне бы что-нибудь для заживления ран, пожалуйста. — лепечу я, протягивая владелице жестянку. Чувствую, как дрожат руки, а сердце сжимается в кулак. Престарелая женщина так по-доброму оглядывает меня, принимает банку, щурится, вычитывая что-то с рукописной этикетки, бормочет себе под нос, и, пошаркивая, бредёт к прилавку. — Ты, милочка, выбрала хорошее средство. Мазь помогает, хоть и мало, кто её берет. Вот увидишь, любая рана затянется. Я киваю, но почти не слушаю старушонку, только думаю о том, как буду рассчитываться. Хорхе мне ничего не оставил, да и у него самого вряд ли есть хоть что-нибудь, на что можно было бы обменять полезную смесь. У нас двоих карманы пусты, мы на мели. — Хорошо, — уголки губ вздрагивают в самой слабой ухмылке. — на что я могу обменять? — На всё, что не жалко. — она тепло касается моей руки, поглаживает, и снова говорит, кажется, о том, что эту мазь она сделала сама, и хоть вся эта жижа так неприятно пахнет, зато она лечит, исцеляет по-настоящему… Я выуживаю из кармана батарейки и протягиваю крохотные серебристые блямбы продавщице. — Это подойдет? Не знаю, на самом ли деле добродушной старушке так понравилось мое предложение, но она с охотой кивает и сует мне банку прежде, чем получает оплату. Жестянка кочует в мои руки. Я осознаю, что этого мало, такие вещи обходятся минимум в половину содержимого моего рюкзака и, метаясь в душе, кладу батарейки на стол. Старушка сгребает их в ладонь и прячет за пазуху. — Спасибо, — напоследок благодарю женщину я и, убрав ценную вещицу, шагаю на поиски вожака. Хорхе я нахожу только спустя полчаса, обогнув опустевший рынок ровно по периметру. Он только успевает запихнуть в рюкзак какой-то провод или что-то типа того, да нервно скалится: — Где тебя носило? — Да я тут… — пытаюсь оправдаться, но тут же осекаюсь, решая отделаться слишком уж хлипкой, неустойчивой фразой: — просто ходила. Благо, этого вполне хватает командующему. Он больше не задает вопросов, молча волочит меня к выходу. На улице вовсю бушует ветер. Стихия рвет и мечет, ярится и наказывает. Срывает в обветшалых стен желтущие листовки, поднимает в воздух песочные вихры, путает волосы, ныряет холодными волнами за шиворот, топорщит куртку и на удивление мягко зализывает раны на моих скулах и запястьях. Хорхе оборачивается через шаг, хмурится, прячется от колючих песчинок за воротом куртки и упрямо прорывается вперед, твердо ступая по зубчатым дорогам Топки. Натягиваю бандану до середины лица, поправляю рюкзак и цепляюсь за рукав вожака. Боюсь отстать. До нашего жилища мы не успеем добраться, поэтому придется искать другое укрытие. Уличные скитальцы уже запрятались в хрупкие скелеты рухнувших небоскребов, и кругом так пусто. Извечный гомон надломленных голосов, вперемешку с безумными смешками, вскриками и скрипучими стонами, сменились гудящим свистом мимо проносящегося урагана, влекущего за собой нечто ужасное. Тайфун врывается в узкие проходы, летит с невероятной силой, подрезая сточенный углы, рассыпая принесенный пепел по сухим тропам, задевая облупившуюся краску на плакатах, где обычно красуется внушительных размеров надпись: «ПОРОК — ЭТО ХОРОШО», касается тягучих облаков сернистого цвета, раздражая нежный шёлк свода, повисшего над нашими головами, а небо рыдает ледяными слезами, роняя крупные капли на людские плечи. До этого момента всё было таким неживым, высохшим, чахлым, теперь же слёзные ручьи поднебесья вдыхают новые жизни в некогда омертвевший мир. Но, кажется, этому никто не рад. — Сюда, — голос Хорхе звучит слишком глухо. Я поворачиваюсь — его силуэт не различим вовсе из-за песочной пелены, повисшей между нами сплошной занавесой, но зато его грубоватые пальцы на предплечье весьма ощутимы. Мы ныряем в проём одного из домов. Мне чудится, будто я оказалась в другом мире — здесь нет ни песка, ни порывистого ветра, ни даже шума. Так тихо, темно и спокойно. Пусто. Кошусь на главаря. Тот тяжело дышит, трёт ладонями лицо, гордо расправляет плечи, а когда ловит на себе мой взгляд, шепчет: — Осмотримся? Я коротко трясу головой в ответ. Мы разбредаемся. Я поднимаюсь на второй этаж, Хорхе остается исследовать первый. Здесь светло, так же просторно-пусто как и на нижнем уровне. Возможно, это обман зрения — разверзшаяся пропасть слева на полу и незастеклённый оконный квадрат справа на стене создают иллюзию открытой клетки. Украдкой наблюдаю за тем, как собирается вода на каменном выступе в отдельные набухающие капли, которые позже срываются одна за другой и с каким-то плохо прослеживающимся ритмом разбиваются об подоконник. Тут нет дверей (только входная, и та еле держится на хиленьких петлях), захламощенные углы и пыль на туманно-серых стенах вместо обоев. Дом без внутренностей. В ванной — белый кафель, выпачканный кляксами грязи, проржавелый скелет из труб, заросшая плесенью душевая и треснувшая алюминиевая раковина. Я проверяю, есть ли здесь вода, заведомо зная, что ни черта не обнаружу, но всё-таки выкручиваю ручку. Кран плюется отвратительными рыжими сгустками, хрипит, задыхаясь, хлюпает, а потом стихает. Пф, так и знала. Но опробовать стоило. Вздрагиваю, когда на Топку обрушивается первый раскат грома. Ненадежный каркас из труб, растянувшийся вдоль стены, дрожит вместе со мной. Осторожно вступаю в следующую комнату, и тут же примечаю боковое движение уголком глаза. Машинально выхватываю из-за пояса нож и направляю острое лезвие прямо на источник всполоха. Незнакомка делает то же самое. Я застываю — и она застывает. Хорхе, внезапно появившийся позади меня, прыскает коротким смешком в кулак. Я жду от него какой-нибудь колкости, но брюнет только широко улыбается, молчаливо глумится над моей дуростью, даже не пряча лица. Рядом с ним я чувствую себя никчемной и глупой. Поспешно прячу нож, надеясь вместе с лезвием упрятать подальше стыд, предательски вспыхнувший багровым румянцем на щеках. Благо, слой грязи, налипший к коже за время вылазки, синяки от Иззиных пощёчин и россыпь почти незаметных ссадин надежно скрыли смущение. У меня ломит виски и тошнота к горлу подступает от собственного вида, поэтому я ускользаю от зеркала, а заодно и от Хорхе, шелестя горящими от жажды губами. — Надо расставить ловушки у входа, — говорит парень, вытаскивая из рюкзака проволоку. — Справишься? — Угу, — мычу я, сбрасывая с плеча сумищу, и разминаю затекшие позвонки. В Топке можно ожидать чего угодно, и если уж хочешь уберечь свою шкуру от внезапных нападок, стоит позаботиться о том, чтобы все входы были забаррикадированы. Но пути для отступления себе, естественно, стоит оставлять. Лучший способ оградиться — ловушки. Так можно незаметно сбежать при малейшей опасности, ну и заодно досадить врагу. Я натягиваю врученную мне леску возле покосившейся двери, почти у самого порога — если нагрянет нежданный гость, ноги он себе изранит точно, или запнётся, а, соответственно, ослабнет ненадолго, что даст нам с Хорхе фору. Далее сооружаю незатейливые силки возле лестницы — темень низовья благополучно скроет своеобразный капкан. Закрепляю ещё парочку подковырок на ступеньках. Не очень-то угрожающе, зато эффективно. Ну, по крайней мере, это лучше, чем ничего. — Готово, — оповещаю я Хорхе, с топотом взабравшись обратно на второй этаж. Дожидаюсь одобряющего кивка и падаю на тюфяк, изготовленный бывшим или, возможно, настоящим жителем этого захолустья. Оглядываю ночлег. Вожак тоже времени зря не терял: успел откопать из-под рухнувших балок кресло, установил ранее притараненную кем-то железную бочку так, чтобы дождевая вода стекала прямиком в неё — утром будет, чем умыться, — и только принялся перетягивать колючей медной нитью квадратное зевало окна. Так предусмотрительно, но… Мы здесь всего на одну ночь. Ловушек вполне должно хватить, чтобы пережить её без происшествий. А юноша так трудится, будто собирается здесь остаться. — Зачем ты это делаешь? — вопрошаю и с интересом наблюдаю за вожаком. — А сама как думаешь? — он кидает на меня беглый взгляд. — Нет, я о другом… мы всё равно завтра вернёмся домой. — затихаю, а потом с боязливой осторожностью добавляю, усомнившись в верности своих убеждений: — Так ведь? Брюнет туже наматывает леску на гвоздь, напрягается, челюсти крепче смыкает. Я жду ответа и слежу за тем, как влажно лоснится от пота кожа на его шее и в круглой ямке между ключицами; отмечаю, как темнеют его глаза и желваки неровно движутся под загорелой кожей. Не выдерживаю и окликаю: — Хорхе?! — Бля, — он выпускает из пальцев железку, — ты серьёзно хочешь вернуться туда? — шагает ко мне, — Тебя чуть не прирезали, а ты рвешься обратно?.. — сжимает кулаки, а потом прячет руки в карманы. А толку? И так видно: злобы в нём немерено. Боязливо передёргиваю плечами, а осознание моментально влетает кричащей мыслью в мою голову. — Так ты специально меня сюда притащил? — я подрываюсь с подстилки и удивленно пялюсь на мексиканца. — Тебе там не место. — Он смотрит мне в глаза, хмурит брови. — А здесь хотя бы есть шанс выжить. Проглатываю зреющий на языке ком из колкостей, складываю руки на груди. Под ребрами почему-то так пусто — ни ледников, ни боли, будто разом излечилась. А потом сердце резко прошивает холодом. — А ты? — слова заунывно царапают гланды. Терплю, договариваю: — Ты останешься? — Нет. — отрезает он и отворачивается. — Теперь будешь выживать в одиночку.