***
Распахиваю глаза и тут же обвожу мрачную комнатушку лихорадочно-боязливым взглядом, нервически стискивая обмотанную тряпкой рукоятку ножа, который никогда не лежит дальше дюйма от кончиков моих пальцев. Кругом никого. Пусто. Но это едва ли успокаивает. Пячусь, рывком приподнявшись со спальника. Шаркаю пятками по деревянной поверхности тюфяка, стараясь отползти ближе к стене. Осматриваюсь с опаской, остервенело вцепившись в оружие, махая заточенным, начищенным до блеска лезвием перед собой. Плотно упираюсь в бетонную твёрдость перегородки спиной и только тогда выдыхаю с облегчением. Так ко мне не подобраться. Так никто меня не тронет. Несколько минут сижу в ступоре, сжавшись, сгорбившись, но упрямо вытянув вперед руку с ножом. Всё ещё сложно поверить в иллюзорную безопасность. Мне чудится, будто если я сейчас дам слабину, если хоть на секунду обмякну, ненароком выпущу из пальцев рукоять — шизы хлынут сюда неудержимым потоком. А пока я напряжена, пока не позволяю страху грызть себя изнутри — здесь пусто. Пусто. Пусто. Пусто. И пора уже это запомнить. Пора привыкнуть к одиночеству. Но реальное одиночество не помеха безумцу. Отравленный рассудок уже однажды подкинул мне отнюдь не смешной розыгрыш, втянул в липкую пучину сумасшествия, заставив поверить в увиденное, вынудив бояться наянливого, несуществующего призрака. Или всё же существующего? Нет! Нет-нет-нет! Всё неправда. Всё ложь! И вновь, как, собственно, и десятки дней до этого, в горячке вскакиваю с лежака, махом руки сбрасываю с крышки ящика потрёпанную спальную подстилку, подцепляю пальцами края деревяшки и откидываю её, высвобождая собственноручно запасённые вещицы. Шарюсь взглядом по разложенным сохранностям и цепляюсь за самый нужный предмет. Патрон. Всё такой же чистый, блестящий, не считая потускневших боков, затертых моими частыми изверившимися касаниями. Оболочка сияет. Почти безупречно. И нет и намека на кровь. Не убивала. Мне всё показалось. Просто показалось. Сглатываю да оторопело оглядываюсь, пугаясь надуманных образов. Надо бояться реального, Эл, реального! — набатом звучит в голове голос Хорхе. И я, конечно же, соглашаюсь. В очередной раз вытачиваю в собственном разуме некогда сказанное бывшим вожаком правило. Мысленно обвожу по контуру каждое словечко. Это меня утешает. Странно, но у каждого подобного убеждения неизменно металлический привкус. Выдумки, вызванные отчаянным, бесконтрольным страхом, изничтожают безропотно и бесповоротно, поэтому я почти не переставая диктую себе, что есть явь, а что — мираж. Но с каждым днём всё труднее выбираться из фантасмагории, всё труднее заставить себя поверить в реалию. Иссякают силы выпутываться из цепей Вспышки. Я теряю рассудок. Разум превращается в улей. Я всё путаю. Потрошу себя изнутри ножами самокопаний, дабы выбраться, выцепить истинность. Не хочу тонуть в болезни. Не хочу умирать! Собираю мысли в охапку. Дышу. Всё хорошо, пока я сохраняю самообладание, пока чувствую вокруг себя настоящий, подлинный мир. Трудно вырываться из ирреальности только первые несколько минут после пробуждения, потом вокруг медленно начинает закипать жизнь, дальше мутные домыслы попросту тонут в суматохе. Сидеть в тюрьме из арматурных сеток, доказывая, что это и впрямь действительность; царапать на стене «Х» в знак того, что ещё один бой с собой за плечами; и вспоминать — именно вспоминать, а не придумывать, — всякую всячину, чтобы окончательно не свихнуться — вот и все занятия на утро. Рутина, конечно же, обычно этим не ограничивается, но мне привычнее браться для начала именно за эти три отнюдь не простых дела. Вновь разглядываю пулю, зажав идеальное изделие между большим и указательным пальцами. — Я не убивала, — шепчу сама себе. — Мне привиделось. Патрон поблескивает боками в ответ. В голове, словно резиновые мячи, прыгают слова: Не убивала. Смотрю на стену, что напротив. Вмятина от пули глубокая. Круглая выемка расходится тонкими, недлинными, ломанными линиями по штукатурке, прорезая ровную гладкость изгороди. Или убивала? Вещица в пальцах теряет всякие очертания безупречности. Царапин и прочих неровностей можно разглядеть куда больше. Мгновение, и некогда совершенный боеприпас резко превращается в сплюснутую блямбу. Привет, здравомыслие! Я выстрелила. Однозначно. Только не понятно, в кого: то была галлюцинация или настоящий, живой человек? Готова поклясться, я видела, как тело раненной упало в эту разверзшуюся дыру в полу. Сама-то я вечно боялась оступиться и однажды свалиться в эту прорву, но меня опередил мираж — мираж ли? — вскормленный моими страхами. Иззи. Она была такой реальной. Пугающей. Ступала ко мне медленно, оставляя мокрые следы на бетонном полу. Тянула к моей шее длинные руки, покрывшиеся коростой и перепачканные грязью. Желала задушить. Пока она приближалась, время казалось мёртвым, а потом почувствовалось волнение, поднимающееся к горлу. Я сжимала зубы так сильно, что побоялась, как бы не стереть их вчистую. А бледная-бледная голубизна её глаз, словно отражение моря в дождевых облаках, казалась ненастоящей, будто истинный цвет радужек — грязно-зелёный, болотистый — поблек, потускнел и стал водянистым. Намокшие, спутанные волосы липли к голове и сосульками падали на костлявые плечи, кожа была пыльная, морщинистая, одежда висела бесформенными тряпками на острокостной фигуре. Я сжимала рукоять пистолета что есть силы, однако пошевелиться не могла, на меня точно кучу булыжников насыпали. В тупом оцепенении наблюдала за её приближением, будучи прибитой к тюфяку. Она не была не выше, ни сильнее меня, но нависала над моим поникшим тельцем, как гора. В какой-то момент Иззи ринулась вперёд, а дальше страх всё сделал за меня… Заменяю гильзу на фонарь, нож креплю на поясе да подползаю к опасно обрывающемуся краю, решив: если уж это была не иллюзия, если я взаправду убила человека, то её мертвенное тело обязательно осталось там, а если же это лишь подброшенная Вспышкой картинка — внизу никого не окажется. Жму на кнопку и робко направляю луч в тёмную бездну. Ну конечно же, чёрт побери. Конечно же. — Пусто! Внизу — расставленные мною силки, растяжки и ловушки. И ни единой души. Никто на меня не нападал. Я никого не убивала. Мне лишь почудилось. Дёргаю уголком губ. Докопалась до истины. Однако выводы, вытекающие из такого обоснования, меня не радуют вовсе. Пока это лишь одно видение, плотно засевшее в мозгу. Я мусолю его ежедневно, раскладывая по полочкам факты и убеждаюсь в его фиктивности, чтобы оправдать себя. Но когда понимаю, что это был глюк — отчаиваюсь. За первым наваждением потянется второе, а за ним — третье. И однажды разросшийся до бесконечности наплыв будет невозможно остановить. Я сойду с ума. Не смогу отличить правду от отравленных Вспышкой галлюцинаций, тогда и начну палить во всех и вся, ни черта не разбирая на своём пути. И самое страшное то, что выдуманный мир ничем не отличается от обычного. Солнце так же сжигает кожу до волдырей, затянувшиеся раны по прежнему зудят, а Вспышка, свившая гнездо у меня в голове, продолжает выжирать мой мозг. — Нет! — хриплю я себе под нос, мысленно ограждаясь от колких, не внушающих ничего, кроме ужаса, доводов. — Довольно! С меня довольно! — Слова впитываются в стены. Их никто не услышит. Поднимаюсь с колен — по ощущениям ноги у меня не толще зубочисток, — и намеренно делаю несколько шагов назад, подальше от обрыва — рано сдаваться. Завожу пятернёй слипшиеся пряди тёмных волос назад и зажмуриваюсь. Нужно закончить начатое. Открываю глаза. Берусь за нож и с неохотой плетусь выцарапывать на стене очередную метку. Новенький рубец так и просится на место. Два ровных ряда, по десять иксов в каждом и один ряд из девяти — ему-то явно не хватает последней меты. Тридцать дней мне удалось продержаться без какой-либо помощи. В полном одиночестве. И вот она — награда! Коллекция пополняется новой зарубкой! Не зря же я так яро копалась в различных путанных думах, мастерила силки и ловушки. Однако первые пять-шесть суток мне приходилось ой, как нелегко. Забиться в угол и прокручивать, прокручивать, прокручивать в голове последний разговор, выжидать, когда же, черт побери, он снова явится… Это всё, что я могла. — Ты справишься. — твёрдо изрекает Хорхе. — Здесь нет «слепых» зон, если уж кто нагрянет — обязательно заметишь и отобьешься, — он подхватывает с пола рюкзак, быстро перебирает внутренности вещмешка и, наконец, извлекает глок. — у тебя теперь есть настоящее оружие. — Я не умею с ним обращаться, — мямлю я, не решаясь принять подачку. — Научишься. — Голос по-прежнему непоколебим. — Добавишь кое-где сетей, и ты в безопасности. — Да какая здесь вообще может быть безопасность?! — Срываюсь я, вскинув руки, но тут же спешу сгладить свой порыв и добавляю шёпотом: — Так, клетка бетонная. — да бессильно приземляюсь на тюфяк. — Лучшего ты всё равно не найдешь. Только тогда я начала осознавать, насколько сильно погрязла в зависимости. Вечное присутствие Хорхе давало мне надежду и совершенное ясное осознание защищенности. А потом, абсолютно неожиданно, грёзы стали рушиться. Я запросто свыклась с довольно комфортной мыслью о заступничестве, а вот отучиться от прижившегося спокойствия оказалось в разы сложнее. — Уже нашла! — и вновь горечь по трахее. — Но ты почему-то вышвырнул меня оттуда. — Тебя там убьют. — Меня и здесь могут убить, — протаскиваю я сквозь горло жалящую правду. — Ну так не дай этому случиться. Учись выживать, Эл. Очередное наставление в копилку для зубрёжки. Пустые слова, не способные подействовать, но вгрызающиеся в мозг и постоянно всплывающие в памяти. Сколько правил Хорхе вбил в мою больную голову? Десятки? Сотни? Мне не сосчитать. Однако выявить закономерность, заезженную тему каждого шаблонного высказывания несложно: убивай и выживай. Простая истина жизни в Топке. — Можешь остаться. Мне плевать. — цедит мексиканец. — Только учти, если кто-то попытается тебя прирезать, я его останавливать не буду. Занавес. Хорхе больше не сказал ни слова — а мне и не требовалось, в принципе, — и слинял на следующий день. Всё, что мы добыли, бывший главарь оставил мне. Даже приправил доход своими подачками: пистолет с неполным магазином на двенадцать патронов, моток лески для ловушек и силков, да коробок спичек. Неплохой набор для выживания, учитывая, что все эти необходимые предметы множатся ещё и на собственноручно выцарапанные консервы и мазь. Уход Хорхе выдался вполне оправданным. Он сделал достаточно для меня, поэтому обиды на него я держать ну никак не могу. Здесь каждый сам за себя, я это понимаю. Волочить за собой ни на что не способную девчонку — глупо и рискованно. Фундамент для попытки уцелеть выстроен, дальше дело за мной. Я обязана справляться сама. Пока я существовала в своеобразном постапокалиптическом достатке, приступы апатии и неконтролируемой тревожности так и тянули меня на дно. Безвылазно сидя в углу, с извечно зажатым в пальцах ножом, я проводила сутки за сутками, отказываясь осознавать своё бедственное положение. Натиск кошмаров вытравил весь здравый смысл. Рассудок опутывался тяжкими слоями из надуманных страхов, а раны на теле твердили об их правдоподобности. И начались галлюцинации. Вспышка отрезала меня от настоящего мира, безысходность не выпускала из душной комнаты самобичевания, ужасы стесывали всякие хорошие воспоминания. Но по-настоящему напугала меня лишь одна иллюзия, с которой я разбираюсь и по сей день. Три ряда, заполненные крестиками, свидетельствуют о моих победах над разумом. Можно похвалить себя за каждый рубец на стене. И пожалеть за те, что на теле. А потом вновь попытаться во что бы то ни стало выкарабкаться из этого ада. Плевать на изнурение. Выживание никогда не казалось простой задачей. Прятаться за прочно сваренными остовами пусть и выглядит надёжным вариантом выживания, но на деле это не спасает вовсе. Чтобы жить в подобной беспечности, нужно иметь не хилые запасы провианта. Но где уж тут разживёшься? Мир-то догнивает, ресурсы иссякают на глазах. Так или иначе приходится выбираться наружу, рыскать по улочкам и заброшенным магазинам в поисках чего-нибудь съестного. Вчера была буря (вторая на моей памяти), поэтому воды у меня предостаточно. Удалось доверху заполнить канистру, тазик и притаранненую Хорхе бочку. Главным источником жизни я обеспечена, остаётся только набить рюкзак провизией, и как минимум неделю точно продержусь, а дальше будет видно. Покончив с назойливыми размышлениями, я нацеливаюсь на выполнение одной-единственной задачи: раздобыть провиант. Самый верный способ заполнить мешок — сбыть что-нибудь такое же ценное, например, патроны. За бутылку питьевой воды можно было бы получить раза в два больше вяленого мяса или консервов, но в засуху, продолжительность которой растягивается аж в месяц, если не больше, куда полезнее оказывается именно жидкость, поэтому её однозначно стоит приберечь. Разминаю затекшие суставы — спать на деревянной крышке тюфяка, заправленной выпотрошенной лежанкой, очень дискомфортно. У меня слипаются глаза, в них будто песку насыпали. Перипетии жутких ночей плохо сказываются на моём самочувствии. Но утром всё меняется. Похоже, все эти испытания, подвернувшиеся мне в минуты безумства, так и остаются там, в прошлом, в моём параноидальном сне. Стоит только с ним расправится — и всё кругом проясняется. Сквозь изрешеченное колкими прутьями окно сочится теплый свет. Голубое небо окаймляют рваные облака. На Топку будто опустился купол, и шизы затихли. Поутру всё выглядит так безобидно. Вода в железной бочке успела нагреться. Неплохо было бы отодвинуть эту махину подальше, в тень, но она неприподъёмная. Окунаю ладони в прозрачную водицу. Некогда мерная гладь рябит, расходится к округлым краям чана мелкими накатами, лижет заржавелые устьица, тревожно колеблется. Моё отражение расплывается, будто я сама вот-вот испарюсь, исчезну. Но нет. Ничего подобного не происходит. Я не двигаюсь и вода застывает тоже. Я простояла бы так вечность, честное слово. Закрыв глаза, растворившись в покое, в недвижимом, непоколебимом мире, где нет ни чертовой Вспышки, ни шизов, и все живы. Апокалипсис оказался бы страшным сном, моей галлюцинацией. Прятки от смерти — выдумка. Топка — дурная иллюзия. Оружие в руках — игрушки. А шрамы напоминают только о неуклюжих падениях с велосипеда. Жуткий год скитаний по свихнувшемуся миру, болезнь и два бонусных месяца в городе-пустыне — история, которую можно прочесть в книге и забыть на следующий день. Отец по-прежнему жив и здоров, мама и Крис рядом, меня не отделяли от родных, не запихивали в конуру, кишащую зараженными. Это не более, чем плод воображения. Нужно открыть глаза, сделать волевое усилие, тогда всё обязательно встанет на свои места. Опять обман. Блеф. Притворяться бесполезно. Мир-то вот, на ладони. Грязный, свернувшийся и затянувшийся чугунными непрошибаемыми прутьями. Отсюда не выбраться, сколько не мечтай. Но пытаться стоит, правда же? Вдруг однажды получится? Загребаю в пригоршню побольше воды и умываю лицо. Чищу зубы пальцем и остатками зубной пасты, споласкиваю лицо и руки мыльной водой в специально отведенном тазике — гигиенические принадлежности я откопала в ближайшей распотрашенной лавчонке. Становится так свежо. Тру мокрыми руками шею. Бережно провожу влажными пальцами по плечам — рана, дарованная мне Иззи, зажила, но уродливый рубец, похоже, останется вместе с этой фантомной болью, что преследует меня после леденящего душу случая. Странно ощущать холодное лезвие заточки, вновь проходящееся по коже, после стольких-то утонувших в памяти дней. Яркие, искрящиеся весельем и радостью мгновения изничтожаются, а страх и боль пускают тугие корни глубже, к самому сердцу. Я выуживаю из рюкзака мазь, когда-то выменянную на рынке, да плетусь к зеркалу. Ставлю компактную алюминиевую баночку на край тумбы, стягиваю с волос тонкую резинку и принимаюсь равнодушно распутывать колтуны, раз за разом проводя пятернёй по отдельным прядкам, а в особо затруднительных случаях нещадно раздираю раскосмаченные кудри, сбившиеся в гнездо. Когда с очередным ежеутренним занятием покончено, снимаю с себя борцовку и стаскиваю узкую бретель лифа с некогда покалеченного плеча. Пристально рассматриваю взбугрившийся рубец, пролегающий ломанной линией по коже, начиная с точки, где встречаются ключицы и заканчивая у плечевой кости. Рана затянулась и всё ещё чешется, но я не рискую раздражать пострадавший участок. Беру в руки мазь, бережно отворачиваю крышку и окунаю два пальца в вязкую, мерзко пахнущую, отвратительную на вид жижу. На запястьях и скуле не осталось и следа ожесточенной бойни. Гематома, украшавшая чуть ли не половину моего лица расплывшимися кровоподтеками, испарилась за жалкие пять-шесть дней, а длинные, тонкие полосы от Иззиных ногтей, тянувшиеся красными болезненными нитями по рукам, исчезли и того быстрее. Я провожу пальцами по ранению, негусто смазывая пораженный участок кожного покрова лекарственной смесью. Под скальпом, ровно на том месте, покуда вошло острие заточки, начинает невыносимо зудеть. Мясорубка воспоминаний так и будет перетирать мои внутренности. Это всё мои выдумки. Возможно, никакой боли и не было бы, если бы у меня однажды получилось стереть ту стычку из памяти. Но один страх пластом ложится на другой, так и формируется исполинских размеров плотина из кошмаров, и чтобы порушить её, достаточно изничтожить сердцевину. Жаль, что мне до нутра дамбы никогда не добраться. Запечатываю банку с остатками целебной жижи, поправляю бретельку лифа и натягиваю борцовку. Волосы наспех стягиваю в высокий хвост. Взглянув на себя в зеркало, ищу признаки страха, волнения, сомнения, но нахожу только усталость и разочарование. Каждый бессонный, голодный день выгравировал на моём лице тускловатый след: тени под глазами углубились, кожа осунулась и истончилась, щёки впали, губы сделались сухими и бледными. Наладившаяся изнурительная последовательность высушила тело и разум. Я больше не похожа на ту девочку, которая угодила в Топку два месяца назад. Будто с того момента, как я заснула под боком у брата в «Лагере для выживших» прошло гораздо больше времени. Но мне этот промежуток не упомнить. И воспоминания кажутся чужими, словно детство, что я прожила, принадлежит кому-то другому, ребёнку, которого уже не существует. Теперь вместо него есть лишь эта девушка в зеркале. Вымученная и забитая. Тяжко вздохнув, спешу приняться за свои пожитки. В рюкзак утрамбовывается всё, что ранее покоилось в ящике. Хоть я и ухожу на пару-тройку часов, оставлять свои припасы без присмотра нельзя. В Топке всякое может произойти. Шизы не привыкли церемониться. Захотят — ввалятся в первый попавшийся дом да сгребут всё, что только им на глаза попадётся. Потому лучше заранее обезопасить себя и своё добро. К тому же, вещей у меня не так уж и много. Припасы иссякли за месяц и теперь с легкостью помещаются, заполняя только дно вещмешка. Покончив со сборами, поправляю лежак и хватаюсь за экипировку. Накидываю куртку, завязываю бандану так, чтобы скрыть нижнюю часть лица, надеваю перчатки и покрепче зашнуровываю ботинки. Нож сую в кобуру на левом боку, как раз под выхват правой рукой. Опустошаю магазин огнестрельного оружия на шесть патронов — достаточно, чтобы расплатиться на рынке за несколько банок с консервами. Глок сую за пояс — оружие ценное, поэтому прикрываю его ещё и курткой, нарочно скрывая от чужих вороватых взглядов да лапищ. Взваливаю на плечи рюкзак, напоследок пробегаюсь взглядом по комнате — не забыла ли чего? Вспоминаю про фляжку с водой и шагаю к укромному уголку, где и хранится вещица. Я припасла её ещё вчера, во время бури, и специально запрятала подальше от утренних солнечных лучей, чтобы потом поживиться прохладной влагой. Отыскав манерку, позволяю себе отхлебнуть немного водицы. Та и впрямь оказывается бодрящей, освежающей. Потом крепко-накрепко закручиваю крышечку, чтобы драгоценное содержимое ненароком не вылилось, и прячу сосуд в боковой карман ранца. Собравшись с мыслями, накинув капюшон и вооружившись фонариком, следую к выходу. Первый этаж плотно заставлен ловушками, а пробираться между ними в темноте — не лучший из вариантов. Единственный способ выбраться из собственноручно забаррикадированного дома — спуститься по пожарной лестнице. Однако и до неё лежит путь не из лёгких. Миновав жилую комнату, я попадаю в обитель из развалин. Узкое пространство обезображено рухнувшими, разбитыми в хлам балками, а расчищенная от камней и досок дорожка к лазейке редко заставлена рукотворными «капканами». Пытаясь разглядеть силки во мраке комнатушки, я аккуратно ступаю вперед. Солнечный свет едва пробивается сквозь прорехи в потолке. Лучи косо падают на оголенные сваи, чугунные рамки и булыжники, но пола так и не достигают. Жму на кнопку — желтоватый свет фонаря заливает узкий проход. Но, как оказывается, ненадолго. Только я успеваю шагнуть, как компактный светильник, пару раз «моргнув», гаснет. Не веря в поломку, с усилием надавливая на выпуклую кнопочку — ничего. Проскулив парочку ругательств, отправляю нерабочую вещицу в рюкзак и решаю идти на ощупь. Первые путы находятся примерно в метре от меня, за ними ещё две ловушки, а перед самым выходом натянута бечевка с нанизанными на неё пустыми консервными банками. Мне удаётся успешно обойти первую пару сетей. Прежде чем ступать дальше, я мнусь на месте. Темно, хоть глаз выколи, а оступаться никак нельзя. Мало того, что себя покалечу, так ещё и силки попорчу, а новую проволоку приобрести будет трудно. Почти не отрывая подошв от бетонки, скольжу к лестнице. Отсчитываю ровно десять крохотных шажков и вновь замираю. Предположительно, именно здесь очередная ловушка. Понадеявшись на удачу, широко шагаю, высоко задрав ногу - ну, чтобы наверняка. Неустойчиво становлюсь на носок, нащупывая твердую поверхность, а потом встаю на обе конечности, уверившись, что путы не будут случайно задеты. Аллилуйя! Зацепить своеобразную гирлянду из банок (последнюю из растяжек) я не боюсь, она вполне заметна в пыльном жёлтом свечении, упрямо пробивающемся сквозь тонкую щель между порогом и покорёженной дверцой. Банки, стянутые бечёвкой, глухо звякнут, столкнувшись друг с другом, вот и всё. Никакого урона. Но я всё же благоразумно остерегаюсь и, перестраховываясь, легко касаюсь ладонью ближайшей балки, пытаясь сохранить равновесие, да перемахиваю через натянутую верёвку. Бинго! Все тернистости позади. Нащупываю щеколду и, зажав между пальцами железную пластинку, с небольшим усилием тяну рычажок. Дверь отворяется сама, своевольно распахивается, выпуская меня в рухнувший мир. Я придерживаю створку и высовываюсь из укрытия, оглядывая ближайшие заброшенные углы — нет ли кого? Поблизости и впрямь никого не обнаруживается, и я быстро юркаю на железную площадку да тихо захлопываю за собой дверь, вдобавок подперев её камнем — не слишком надёжно, но зато непримечательно, и потому одно компенсирует другое. Ржавые ступени страдальчески стонут, когда я ступаю на них. Оглядываюсь и подбираюсь от каждого шороха, готовая защищаться. Уверена, вид у меня бескомпромиссный и решительный — настрой самый подходящий для вылазки. Боль, причиняемая этой жизнью, пульсирует уже не так сильно. И мир вокруг становится почти нормальным. Я спрыгиваю наземь и ещё раз обвожу взором ближайшие окрестности. Чисто. Долго не раздумывая, тут же подрываюсь и трусцой бегу в тень уродливых домов, надеясь там укрыться.***
Прошел всего месяц с последнего моего визита, но это место стало почти неузнаваемым: из вшивого сувенирного магазинчика, по самую крышу набитого всякой чепухой, торжище преобразилось в настоящий разношерстный цех. Народу в просторном ангаре значительно прибавилось, большинство прилавков сменились станками и незамысловатыми машинками. Повсюду стоит такой гам от ритмичных ударов многочисленных молотков, что у меня каждая косточка в позвоночнике подпрыгивает. И всякий обыватель занят своим делом: кто-то куёт, кто-то отмеряет, кто-то шьёт. Жизнь кипит здесь в бешеном ритме. Должно быть, в этом хаосе скрывается какой-то внутренний порядок, но мой непривычный к круговерти глаз не сумел его выявить. «Эй, шуруй отсюда!», «Посторонись!», «Разуй глаза!» — слышу я со всех сторон, едва успевая отскакивать от очередного торопыги. Рыскаю взглядом по захламлённым столикам, роюсь в оцинкованных лоханях, кручу в пальцах хрупкие фигурки игрушечных человечков с потрескавшимися от горячего солнца лицами, и аккуратно опускаю их обратно в корзины. Они никому не нужны. Эти статуэтки — жалкий остатки жизни, который больше не существует. Ещё немного — и они сотрутся в пыль. Точно как и выжившее человечество. Вспышка — это болезнь, которую нельзя предотвратить. Это как пуля, что уже летит в тебя. От неё не увернуться, не укрыться, не убежать. Я повсюду ношу с собой этот удушающий страх: прячусь от выдуманных фантомов, забиваюсь в угол, страшась собственных мыслей, которые стали похожи на грязную, скользкую тропинку. Я вижу так много кошмаров, так много измученных тел, душ, разумов. Но здесь их нет. Здесь жизнь, и я её ощущаю на своей коже. Пусть чужая, но она липнет ко мне, и я невольно заражаюсь ею. Весь мир пошёл прахом, а тут, в забарахлённом ангаре, ещё пульсирует последняя жилка человечества. Это ненадолго. — раздаётся прямиком из самой тёмной части моей личности, поднимается с илистого дна души. Мир переворачивается, но я всё ещё остаюсь на месте. — Купишь што-нибудь? — доносится до меня мужской голос, и «ш» в нём шипит, словно клубок змей. Я оборачиваюсь, а завидев перед собой собой широкую, раскрасневшуюся морду с чёрными пеньками сломанных передних зубов, тут же вся подбираюсь. — Да, — не подумав, брякаю я, отчаянно пытаясь сдержать бегущие по позвоночнику мурашки. Бесовская ухмылка омерзительного на вид амбала растягивается от уха до уха, пока моё сердце взлетает, как футбольный мяч, отправленный пинком ввысь. — Што будешь брать? — интересуется бугай, потирая потную мясистую шею. Я незаметно прижимаю нож к бедру и пробегаюсь взглядом по товарам, разложенным на фанере. Да чтоб мне сдохнуть! Пялюсь на разнообразие вкусностей, раскрыв рот, словно ребёнок, прилипший к телевизору, по которому показывают какой-нибудь ужастик, только поспевая утирать слюнки. Тонкое подобие столешницы прогибается под тяжестью припасов, грозясь в любой момент переломиться. Жестяные банки с пастой, галлоны с водой, нетронутые пачки сухого печенья, куски вяленого мяса в вощеной бумаге, орехи, сухофрукты в прозрачных пакетиках, консервированная кукуруза со сливками… Ох, я начинаю жалеть, что моё рюкзак слишком мал, для того, чтобы вместить всё это добро. — Сколько за пару печений и шесть банок консервов? — спрашиваю я, чувствуя, как желудок стягивается узлом от голода. — Нож, — без всяких раздумий обозначает цену торговец. — Нож? — решаю уточнить я, нервно натягивая рукава куртки на пальцы. — Всего лишь нож, — подтверждает он, улыбаясь мне какой-то абсолютно жуткой, пугающей улыбочкой. Я уже готовлюсь выплюнуть твёрдое «Нет!», но взгляд вперивается в округлые бока жестянок со съестным, и я чуть ли не давлюсь отказом. Обхватываю слабыми пальцами рукоятку, обёрнутую тряпкой, и всё-таки выдавливаю: — Так не пойдёт. — Мой ответ звучит смешно, отчаянно, как будто слабый голосок просит о помощи со дна колодца. — Показывай тогда, што у тебя есть. — Говорит толстяк, поправляя на пузе пустой поясной патронташ. Надежда вспыхивает у меня внутри, как факел, и я суюсь за припасёнными заранее патронами, понимая, что сегодня точно не останусь голодной. — Вот, — с нетерпением перекладываю в грубые ладони все шесть пуль, грезя лишь о том, как следующие пару минут буду запихивать поживу в рюкзак. — Этого должно хватить. Здоровяк даже не стал как следует рассматривать и оценивать по достоинству врученную мною плату — сразу упрятал патроны в широченные карманы штанов. — Должно хватить. — Лениво повторяет он, а я уже тянусь за первой баночкой. — Ровно на половину того, што ты выбрала, дорогуша. — Внезапно ляпает, хитро сощурив один глаз. — Так что не вздумай свищнуть што-нибудь лишнее. Я слежу. Я замираю и удивлённо-испуганными глазами уставляюсь на торгаша. — Чего-чего? — Растерянно бормочу я. Челюсть у меня отвисает так низко, что, наверное, напоминает распахнутую оконную фрамугу. — Шего-шего… — передразнивает меня он, скорчив рожу и подбоченившись. — Бери, пока я не передумал. За эти пульки тебе всё равно никто ничего не продаст. Бугай благородно расправляет покатые плечи и выпячивает вперед грудь, словно возгордившись проявлением собственного благодушия к девчонке-оборванке, которую все шпыняют. — Мы так не договаривались! — Гаркаю я, ощущая, как в груди распаляется огонёк чистой злобы. Ну ты и кретинка, Хелена! Дура безмозглая! — В следующий раз отдавай нож, — советует сбытчик, тыча толстенным пальцем мне в плечо. — или ничего не получишь. Я уворачиваюсь от грязных лап и огибаю прилавок, чтобы быть как можно дальше от этого ублюдка. — Лучше отдай мне патроны, — угрюмо ворчу. — Найду другого продавца. — Нет уж, — шипит он, не сводя с меня суровых глаз, говорящих «сама виновата», и добавляет, перегнувшись через хрупкий фанерный столик: — Сделка есть сделка. — Только когда она честная, — парирую я. В моём голосе послышалась угроза, он словно принадлежал другому человеку. Скупердяй выпрямляется и нагло, беспардонно оглядывает моё тело с головы до ног, — от самой макушки, с надвинутым поверх капюшоном, до дырявых сапог, — между делом почёсывая своё толстенное, горой нависшее над штанами пузо. Его взгляд останавливается и принимается изучать полоску голой кожи между поясом джинсов и сбившейся резинкой куртки. Всё это вызывает в моём желудке спонтанные конвульсии. Я одёргиваю ветровку и ёжусь, стискивая руки в кулаки. — Заберешь в два раза больше своей начальной ставки, если окажешь мне одну услугу. — чеканит он с карикатурной улыбкой, выставив ряд гнилых зубов. Тошнота большим комом подкатывает к глотке, как только я усваиваю предложение торгаша, и моё горло сжимается. Большого ума не надо, чтобы сообразить, чего он хочет. Такие, как он — серьёзно, самая гнусная порода паразитов на божьей земле. — Иди к чёрту, — без раздумий выплёвываю я, скорчившись от отвращения. Жирдяй пожимает плечами и выдаёт: — Тогда забирай три банки и катись. — Эй, это не честно! — Мой голос срывается. — Хочешь уйти ни с чем? Ох, до чего же охота в кинуть что-нибудь в отместку! Злорадства сейчас во мне столько, что я готова лопнуть от распирающей изнутри язвительности. Да только каждая выстрастка, видно, будет стоить мне довольно-таки ценной жестянки со съестным. Потому я молча стаскиваю с плеча сумку, наморщив при этом лоб так сильно, что, скорее всего, выгляжу как шарпей. В немой ярости отправляю в вещмешок первую банку с кукурузой, но за остальными тянуться не спешу. Медлю, всё раздумывая, чего бы ещё закинуть в широко разинутое жерло рюкзака. Мои пальцы порхают над крышками пузатых баночек, но так ни единой и не касаются. Слишком сложно выбрать при таком разнообразии ассортимента что-то конкретное. — Проклятье, — тихо ругается здоровила, поправляя кепку. — поторапливайся давай! Насупившись, я хватаю с прилавка консервы и не глядя кидаю вторую жестянку вслед за первой. Они мелодично брякают, столкнувшись, а в мозгу начинает свербеть от мысли о своём бедственном положении. Через пять-шесть дней мои слабости повалят меня на землю и растопчут. Если продолжу так же пресмыкаться перед бесчестными сбытчиками, вскоре точно останусь ни с чем. С прихрамывающим в груди сердцем, цепляюсь за третью банку, осознавая, насколько трудно будет коротать следующие деньки. Рано или поздно мне придётся вернуться на рынок, вновь отдать патроны за жалкую поживу, а дальше будет совсем худо. В расход пойдет всё, что на данный момент поддерживает мне жизнь — вода, оружие… Придётся выгребать из закоулков своей хибары всё до последней крошки. Шизы, как народ скупой и подлый, заграбастают не глядя что только им не сунь. К тому же, по всей Топке подобных продавцов-хитрюг хоть отбавляй, и потому честной торговли ждать не остаётся. Конечно, сейчас я сглупила. Мои собственные желания меня же и обвели. Но исправить свою ошибку пока не поздно. В голове за считанные секунды созревает ясный план. Сердце бьётся так гулко, что я чуть ли не глохну, стоя неподвижно и разглядывая свою идею с разных углов, выискивая изъяны. Недостатки, конечно, есть, но они в миг решились бы волей случая. Если всё получится, я, возможно, заберу с собой гораздо больше, чем рассчитывала. Смутно осознавая, что это дикое, спонтанное решение убьёт меня, окидываю взглядом длинный, как пещера, рынок, попутно баюкая в ладони последнюю из проданных мне жестянок. Крытый металлическим потолком павильон хоть и выглядит довольно просторным, но добраться до выхода будет весьма проблематично… Однако, как бы там ни было, другого плана у меня нет. Я не позволю этому ушлёпку вернуть меня в тот период жизни, когда от голода потеряется способность думать и начнутся галлюцинации — сначала обонятельные, а потом уже и визуальные. — Может, всё-таки сообразишь, — вопрошаю я холодным, лишенным эмоций голосом, — и дашь мне забрать своё по-честному? — да отправляю банку в сумку, хмуро зыркая на толстяка. С удивлением понимаю, что не испытываю страха перед предстоящим. Вместо тревоги или злости меня гложет лишь нервное ожидание. — Проваливай! — кряхтит он, тряся тяжёлой рукой. Усмехнувшись, я решаю действовать. Ринувшись вперед и выставив перед собой расстегнутый рюкзак, с хищной жадностью одним махом сгребаю с прилавка продукты. Большая часть прихваченного, брякая да шурша, сваливается в нутро вещмешка, другая же — с треском грохается на бетонный пол по обе стороны расслоившегося прилавка. Воспользовавшись секундной оторопью верзилы, я отскакиваю от столика, молниеносно застёгиваю сумку и рву когти в сторону выхода. — Воровка! — Обвинение незамедлительно влетает мне точно с спину. — Лови её! Бросаюсь наутёк, страшась, что хоть кто-то из здешних бродяг и впрямь выполнит его указку. Бегу что есть силы, совершенно не замечая мимолётных столкновений с чьими-то бедрами, локтями и плечами. Целеустремлённо прорываюсь сквозь всполошённую толпу, вперив взгляд в светлую арку выхода. Оступаюсь, задеваю боком кадку с товаром, но на ногах кое-как удерживаюсь. В кутерьме редко мелькают ошарашенные, испуганные лица. Огоньки ламп, водруженных на столешницы, сливаются в желтоватые хвосты. Чьи-то руки вскользь цапают меня за куртку, но я огрызаюсь и злобно дергаюсь, тогда чужие пальцы тут же разжимаются, а я продолжаю свой безумный марафон по захламощенному амбару. Резко оборачиваюсь, решив удостовериться, нет ли за мной погони, однако позади лишь скопище раздраженных физиономий, уставившихся на меня, да яростные выкрики увальня-обманщика, кинувшегося скрупулёзно подбирать упавшие продукты, видно опасаясь, что жестянки тут же расхватают другие проныры. Продираюсь через бесконечный строй лавчонок, толкаясь и спотыкаясь. Рвусь наружу, одержимая желанием поскорее исчезнуть отсюда. Адреналин огнём распространяется вверх по позвоночнику до самого затылка. Перемахиваю через опрокинутые алюминиевые прутья, стянутые верёвкой, и шустро ныряю через тесные стойки с инструментами, увиливая от парнишки, неожиданно осмелившегося ринуться за мной. Такого расклада я не ожидала. Точнее, я предполагала, конечно, что кто-то обязательно решит преградить мне путь, попытается отобрать добычу, но всё же больше надеялась, что сработает одно правило: «Никому нет дела до чужой беды» — замечание, так удачно вписывающееся в устои Топки. Но ошиблась. Опять. И в этот раз величина моей ошибки кажется мне удушающей, как дым в лёгких. Проглотив горький ком из отчаяния, огибаю груженные ржавыми железяками тележки, создающие в рядах заторы и, наконец, выскальзываю из гудящего амбара. Мысль о том, что я вот-вот окажусь пойманной — невыносима. Ох, лучше бы я взяла то, что дают, и скрылась… На улице оказывается в разы тише и спокойнее, тем не менее пульсация крови в висках сродни рёву толпы на трибунах. Шум такой оглушающий, что на секунду я забываю о панике, неожиданно показавшейся необоснованной вдали от источника волнений. — Эй, а ну стоять! — рявкает преследователь вдогонку, а я моментально оживляюсь да трусливо пускаюсь через широкую улицу черт-те куда. Мысль о возвращении домой изничтожается сиюсекундно. Мало того, что я рискую раскрыть своё место жительства, так ещё сама себя загоню в ловушку, если отправлюсь туда. А мне-то никак нельзя проиграть эту гонку, и потому остаётся только мчаться куда глаза глядят. Руки ноют под тяжестью рюкзака. Я взваливаю его на плечи, стараясь не сбавлять скорости. Кидаю короткий взгляд в сторону нагоняющего меня парня. Ветер стеной вырастает между нами. Его тёмный силуэт дрожит в столбах вздыбившейся пыли, словно в мареве. Как выясняется, он больше не гонится за мной. Стоит, согнувшись пополам и, по-моему, кричит что-то вроде «Не смей сюда возвращаться! Хуже будет!» И сомневаться в серьезности его слов не приходится. По телу мгновенно разливается физический страх, тяжелый и затмевающий остальные чувства. Преследователь так и остаётся тонуть в туче из размолотых в пыль камней. Но я не уверена, что он единственный, кто попытался бы отобрать у меня новообретённые пожитки. Лоб покрылся испариной. Вдыхаю слишком быстро и часто, кашляю — сухо, отрывисто, — прижимая руку к груди. Горячий, горький воздух, вперемешку с пылью и песком, жжёт носоглотку и камнем застревает в глотке. Я мокну и задыхаюсь от жары. Силы испаряются при каждом шаге. Усталость медленно одолевает меня. Всю неделю я спала урывками по четыре часа; мой сон нарушали кошмары, голоса или то и другое. Когда я просыпалась, паника унималась лишь через несколько минут, полные дыма видения растворялись в ночном небе, а я лежала неподвижно до самого утра в попытках забыться. Пиная носками ботинок пыль, заставляю себя передвигать отяжелевшие ноги. Я бегу, а весь мир под грубыми подошвами будто превращается в зыбучий песок. Награбленное подпрыгивает в рюкзаке, болтается из стороны в сторону, будто пустые бутылки на корабле во время шторма. Инстинкт велит спешить, убираться куда-нибудь как можно скорее, но реальность неумолима: я выдохлась. Любое промедление будет стоить слишком дорого. Обидчиков я не вижу, но это не значит, что и они(?) меня тоже. В то же время я не исключаю варианта, что никакой погони за мной не ведётся, это всё моё параноидальное состояние, вызванное хронической бессонницей и постоянным страхом. В любом случае, оба исхода меня не тешат. Домой я вернуть никак не могу — рискую быть разоблаченной, — а скитания по улицам с таким-то добром за спиной просто-напросто губительны. Нужно спрятаться. Дорога расширяется, как устье реки, и расходится по бокам узкими тропками. Я увиливаю в ближайший из поворотов, рассчитывая скрыться. По левую руку тянутся бесконечные строительные заборы, за которыми высятся массивные бетонные цилиндры, разрисованные граффити. По правую же, словно по волшебству, средь разломившихся надвое домов и покорёженных, сплющенных, точно банка из-под Колы, сараев, обнаруживается потенциальное временное убежище, представляющее собой обшарпанный магазинчик. Это шанс! Адреналин вновь хлынул в голову при мысли о возможном спасении. Без промедления кидаюсь в сторону убежища, резво перескакивая через обломки рухнувших высоток, навалившихся на крышу крепкого двухэтажного домишки и сошедших по краям, как лавина. — Ну же! — Рычу я, в нервной спешке дергая металлическую ручку. — Давай же! — Мой отчаянный голос шипит, как электрический ток. Петли задребезжали, но дверь так и не открылась. Прильнув к чудом уцелевшему эркерному окну, пытаюсь различить хоть какие признаки жизни внутри здания — неспроста же оно заперто. Но стекло настолько грязное и кривое, что создаётся впечатление, будто смотришь из-под воды. Второпях топаю по осыпавшимся каменным останкам, в поисках любой щёлочки, куда можно было бы пролезть. И не нахожу варианта лучше, чем попытаться пробраться через балки да поискать чёрный выход (если таковой вообще имеется). Протискиваюсь через завал из обломков бетона и гнутых арматурных прутьев. Битое, раскрошенное стекло хрустит под ногами и впивается в подошвы ботинок. Приседаю, чтобы проползти под огромной балкой. Аккуратно обступаю булыжники. Согнувшись пополам, дабы не задеть чего головой, миную поломанные части каркаса. Рюкзак зацепляется за одну из решеток, и я бессильно дёргаюсь, пытаясь вырваться. Я так напугана, взвинчена и потеряна одновременно, что, похоже, у меня нет больше сердца, только горящий, пульсирующий комок ярости. Рыкнув и рванувшись вперёд, всё-таки вырываюсь и неуклюже шлёпаюсь. Когда я поднимаюсь, обнаруживаю, что мелкие камушки впились мне в ладони. Они не отклеиваются, даже когда я трясу руками. Ногтями отковыриваю их и медленно продвигаюсь дальше. Боковая дверь и впрямь находится — щербатая, покрывшаяся пылью от стёртых, рухнувших блоков. Я кое-как сдвигаю заедающую створку. Она со скрипом отворяется, оставляя мне узкое пространство. Стараюсь оттолкнуть её дальше, надеясь расширить лаз, но грузный брус и навалившиеся друг на друга бетонированные плиты не дают мне сделать это. Сбрасываю с плеч вещмешок и кулаками пропихиваю его в скважину, вовсе не заботясь о сохранности содержимого. Сама осторожно выпрямляюсь и боком пытаюсь протиснуться в магазин. Встаю на носочки и вся подтягиваюсь, лишь бы проскользнуть в убежище. Обдираю лопатки об косяк, но своего добиваюсь. Захлопываю дверь. Опрокидываю небольшой шкафчик и двигаю его ближе к порогу, дабы усложнить задачу возможным преследователям. Подцепляю с пола рюкзак и решаю спрятаться на втором этаже. Оббегаю заброшенный прилавок, ныряю в арку и взлетаю по пружинящей лестнице. Добравшись до верхней ступени, натыкаюсь на дверь. Толкаю створку и оказываюсь в душной, маленькой комнате, где пахнет пылью и сухой краской. Запираю дверку на щеколду, ищу, чем бы забаррикадировать вход, но этой конуре ничего и нет, кроме пустых полок, прибитых к стене. Пересекаю каморку. Ботинки повизгивают на деревянном полу. Падаю на колени. Подползаю к окну и выглядываю из-под узкого подоконника. Запыхавшаяся и выбившаяся из сил, неотрывно гляжу на улицу сквозь дыру в оконном стекле. Какой-то мальчишка появляется из-за угла, пробегает пару метров и останавливается рядом с лавчонкой, в которой я притаилась. Он осматривается. Вытаскивает из петли на поясе молоток, а потом вдруг оборачивается. Я пригибаюсь и даже задерживаю дыхание, боясь, что он сможет обнаружит меня в куче развалин, как акула способна учуять пару капель крови в океанской воде. Когда я, выждав ровно минуту, поднимаю голову, его уже не оказывается на прежнем месте. Мимо моего приюта проносятся ещё двое безумцев. С звучными возгласами, хищными улыбками и голодными глазами. Они явно охотятся. Благо не за мной. Мои плечи облегченно опускаются. Я отползаю в угол, вжимаюсь в стену, и, примостив раздутый рюкзак на коленях да покрепче обвив его руками, упираюсь затылком в облупившуюся поверхность плохо выкрашенной перегородки. Смотрю на пылинки, танцующие в солнечных лучах, проникающих в конуру. Пытаюсь отдышаться. Здесь так душно, что воздух становится похожим на жидкость. Комнату будто охватывает пожар. Вода не должна гореть, и тем не менее я тону и пылаю одновременно. Стаскиваю капюшон и бандану. Расстёгиваю куртку. Смотрю на старое расплывшееся пятно чёрной, неотстиравшейся крови. Достаю из бокового кармана сумки фляжку и в три жадных, больших глотка осушаю её. Солнце греет мои вытянутые ноги. Голова кружится от переутомления. Меня терзают тяжёлые мысли о том, что я сделала и том, что теперь со мной будет. На рынок для меня все пути теперь закрыты. Твержу себе, что это ерунда, но всё равно извожусь. Отчаяние, вынырнувшее из недр на поверхность со свистом, подобным эху летящего снаряда, вновь зажимает в свои тиски. Закрыв глаза, жую нижнюю губу и молюсь. Не то, чтобы я уж слишком это жалую и умею, но всё же беззвучно произношу: «Господи, пожалуйста!» — сейчас мне жизненно необходимы одиночество и покой. Я толком не спала уже несколько дней — всегда была начеку, даже во сне следила, на заявился ли кто. Отдых стал далёким, недостижимым миражом. А теперь, будучи сморённой заоблачной жарой и не менее изнуряющей пробежкой, я чувствую, как густой туман моей усталости омывает меня, подобно волне, и проплывает мимо. Пробую абстрагироваться от шума, доносящегося с улицы. Раз за разом произношу молебные слова — они срываются с губ и, шелестя, летят к потолку. Уныние уходит на глубину, туда, где его уже не слышно. Наконец моё тело сдаётся, расслабляется. Я затихаю и прекращаю сопротивляться. Сознание отбывает за грань бодрствования.***
Когда я открываю глаза, за окном уже царит темнота. И это не сгущающиеся сумерки раннего вечера с наползающими тенями, а густая, холодная полуночная мгла. Прошло около двенадцати часов, а может и больше. Тело онемело. Я поднимаюсь с трудом, облокотившись о стену. Тру ладонью глаза, скулы и затылок. Тянусь за рюкзаком, сползшим с колен к ботинкам, хватаюсь за матерчатую ручку и подтягиваю его к себе. Полоска света, тонкая, как карандаш, пробивается сквозь разбитое окошко и рисует линию на стене. Припав к расколотому стеклу, разглядываю окрестности. Тьма опустилась плотной тяжёлой завесой. Она повсюду, как море без берегов. Небо кажется шире — простирается от одного конца низкого горизонта к другому, заливая тёмно-синим пыльные глыбы изничтоженных небоскрёбов. Полная луна высится точно по середине увешенного редкими звёздами полотна, бросая на крыши сараев жёлтый цвет бесконечного лета. С улицы тянет свежим морозным воздухом. В первый раз, казалось бы, за миллиарды лет моё тело не ощущается таким сдавленным, таким горячим. Я вдыхаю полной грудью и расправляю плечи, поправляю волосы, спадающие вдоль щеки, и наслаждаюсь преобразившейся Топкой. Ещё довольно зябко, однако я уже чувствую, что в воздухе притаилась жара. Я бы, несомненно, посетовала насчет здешнего климата — аномальные перепады температуры, мощные буйства стихий, — но я не ела со вчерашнего дня, и желудок такой пустой, что тошнит. С каждым голодным часом реальность ускользает от меня. И мне это ужасно не нравится. Расстёгиваю рюкзак и обнаруживаю жестянку с консервированным супом. Выуживаю банку и хватаюсь за нож, решив, что он будет полезен в качестве открывалки. С размаху вонзаю острие в тонкую округлую блямбу и проворачиваю. Мышцы руки слабнут. Железяка больше мне не поддаётся. Сдавшись на полпути, отгибаю крышку пальцами и прикладываюсь к острому округлому краю, не заботясь ни о чем. Сытость сейчас важнее возможных незначительных порезов. Пью кисловатую жижу, даже не останавливаясь, чтобы вздохнуть. Кем-кем, а привередливым едком быть не приходится. Осушив банку до дна, оставляю ее под подоконником. Утираю губы. Сую ножик обратно в кабуру. Заранее вытаскиваю спички. Закрываю и закидываю на плечи рюкзак. Плетусь к выходу. Оставаться здесь я больше не могу. Просто не имею права. Половицы скрипят под ногами. Такое ощущение, будто я шагаю по десятилетиям. Стараюсь ступать медленно, но размашисто. Впившиеся в подошвы осколки хрустят и врезаются всё глубже. Прикладываюсь ухом к двери. Прислушиваюсь. Тишина. Не спеша тяну за язычок щеколду и всё внимаю спокойному тёмному умиротворению, воцарившему кругом. Крадучись миную три ступени, но, тревожась оступиться, решаю зажечь спички. Зажав в кулаке сразу несколько, провожу по широкой полоске сбоку коробка. Сначала вспыхивает одна, потом остальные, и в моей руке уже пылает целый шар трепещущего пламени. Огонь подбирается к моим пальцам, пока я переступаю через выступы. Когда, наконец, добираюсь до первого этажа, подушечки пальцев больно зудят, и я бросаю спички прямо на линолеум да на всякий случай притаптываю их носком ботинка. Внизу пахнет кислым молоком и немытым человеческим телом. Морщусь и натягиваю бандану до середины лица. Здесь гораздо светлее и просторнее, по сравнению с верхним этажом. Да и всякого барахла навалом. Поэтому я даже подумываю задержаться ещё хотя бы на несколько минут. Любые находки лишними уж точно не будут. Гляжу поверх полок на холодильник — огромный, серый и страшный, с разбитой прозрачной дверцой. С надеждой бросаюсь к неработающему морозильнику, грезя отыскать воду или что-нибудь съестное, однако кроме протухших молочных продуктов там ничего не обнаруживается. Отхожу подальше от зловонного уголка, фыркая и ёжась. Возвращаюсь обратно к стеллажам. Плетусь не спеша — жду, пока уляжется буча в животе. Вожу ладонями по белым, затянутым паутиной полочкам. Нахожу и тут же раздираю коробку с овсяными хлопьями в сахаре, но внутри не оказывается ни крошки. Сжимаю в кулаке обнаруженные фантики, ожидая нащупать там шоколад, леденец, пастилу или ириску, но все обёртки просто сминаются в пальцах — внутри ничего нет. Натыкаюсь на большущую квадратную корзину со шмотками прямо между стойкой с надписью «ЖУРНАЛЫ» и пустым лотком для газет. Над металлической сеткой, вмещающей в себя одежду, высится ценник, сохранившийся с безбедных времён: «Три футболки за пять долларов». Я, особо не раздумывая, беру верхнюю из высокой кучи — белую, с вышитой миниатюрной эмблемкой на груди. Сразу же переодеваюсь, желая поскорее расстаться со своей старой, потрёпанной борцовкой на которой тёмным пятном расплылось не менее мрачное воспоминание. Я надеюсь распрощаться с ним тоже. Новенькая лёгкая футболка оказывается мягкой, приятной к телу. Натягиваю куртку и сую в рюкзак ещё одну майку про запас. Решаю порыскать под прилавком, и, только нагнувшись, тут же обнаруживаю — кто бы мог подумать! — аптечку. Откидываю крышку и быстро провожу инвентаризацию. Кроме бинта, перекиси, йода и полной банки с таблетками, там, конечно, ничегошеньки нет. Но все найденные медикаменты незамедлительно отправляются в вещмешок, кроме пилюль — этикетка с упаковки содрана, потому проку от них никакого. Прежде чем закрыть сумку, бросаю туда пластиковую ложку, отысканную в выпотрашенном полиэтиленовом пакетике с прочими столовыми принадлежностями. Взваливаю забитый под завязку рюкзак на плечи и ещё раз пробегаюсь взглядом по всему магазинчику, проверяя, не упустила ли чего. В поле зрения попадается ещё неисследованная мною комната — видно, прошла мимо неё, будучи увлечённой прочими отысканиями. Подбираюсь к закрытой двери, выкрашенной в тёмно-бурый, будто кровь, которую оставили высыхать. Посередине дверцы круглое, заляпанное окошко, похожее на иллюминатор. Ещё по ходу я замечаю прилепленную к стеклу бумажку со свернувшимися краями, но вот что на ней написано издалека разобрать не могу. Приближаюсь вплотную к до сих пор не обысканной комнатёнке и, прежде чем ворваться туда, предварительно срываю записку. Разворачиваю скрученные уголки пальцами и вчитываюсь в слова, выведенные корявым убористым почерком: «Берите всё, что вам нужно и бегите! Здесь опасно!» А ниже приписано крупными буквами: «НЕ ОТКРЫВАТЬ!» Я вожу пальцем по синим чернилам, а как только поднимаю глаза, меня прохватывает озноб. Шизуха мчится на меня из глубины комнаты и с силой врезается в створку. Стекло задрожало, петли задребезжали. Я отскакиваю в сторону, точно ошпаренная. Безумная вопит и лупит кулаками по преграде. Связки у меня в горле сжимаются и в глубине раздаётся клёкот. Сердце припускает. Невыплеснутые крики собираются под рёбрами. Инстинктивно зажимаю рот рукой. От её визга — глубокого, голодного и отчаянного — закладывает уши. Хоть он и издаётся из-за запертой двери, но всё равно сводит с ума. Я, замерев на месте, с вящим ужасом смотрю на изувеченную сумасшедшую. Кожа её иссохлась, сморщилась, как скорлупа грецкого ореха. Лицо серое, цвета пепла. На щеках залегли кровавые полосы, тянущиеся длинными извилистыми струйками из огромных, зияющих глазниц. Тонкие болезненно-синие вены опоясываются запястья, ветвятся вверх по шее, расползаются, подобно змеям, к уголкам губ и, вздувшись, пульсируют под ободранной кожей на висках. Разинутый рот кривится, точно она хочет что-то сказать, но слов нет. Только крик. Дикарка воет и скребёт пальцами по стеклу. Я делаю шаг назад — крошечный, незаметный, а потом что-то щёлкает в мозгу — меня словно ударяют под дых. Я пячусь до самого черного выхода, до тех пор, пока пятки не упираются в некогда опрокинутый мною шкафчик. С боязнью осознавая, что отступать больше некуда, позволяю себе развернуться, чтобы наспех сдвинуть его и добраться до двери. А дальше — по старой схеме: сбрасываю распухший рюкзак и, приложив максимум своих сил, просовываю его в скважину, затем протискиваюсь сама и как можно резвее шныряю между изъеденными временем камнями, разбитыми дверными рамами и бетонным щебнем. В этот раз пробираюсь я неаккуратно, чувствую, как куртка цепляется за острые углы арматур и прочие железяки. Рюкзак просто тяну за собой, сбрушивая обо что ни попадя. Адреналин жидким серебром пускает мне корни в мозг, разливается по моим венам и скользит вверх по рукам и ногам. Мне хочется реветь и выть от кошмарного образа, до сих пор стоящего перед глазами, но это непозволительно. Такое чувство, будто кто-то давит мне на середину грудной клетки и тянет за затылок. Меня колотит от холода и ужаса. Всё, на что я надеюсь — та безумица никогда не вырвется из комнаты. Спотыкаюсь и прикусываю кончик языка. Ругательство вылетает, как будто его выбивает ветер из моих лёгких: — Чёрт! Всхлипываю. Горячие слёзы больно жгут глаза. Ещё не хватало распустить нюни, плакса! Выпрямляюсь, закидываю рюкзак на плечи и озираюсь: кругом тяжёлые мрачные камни и груды покореженного металла. Метрах в десяти от меня шизы роются в чужих вещах, словно голодные звери, раздирающие падаль. Я бесшумно, но спешно двигаюсь в противоположную сторону от них, слушая, как кровь стучит в висках, а как только заворачиваю за угол, срываюсь и бегу по знакомой дороге. Мне уже не терпится поскорее нырнуть в щель между накренившимися домами, чтобы очутиться на неприметной тропинке, по которой я обычно добираюсь до дома. Я несусь до тех пор, пока ноги не начинают гореть, а сердце не начинает колотиться в груди, будто птица в клетке. Затем перехожу на быстрый шаг, неожиданно понимая, что я никогда не убегала куда-то, всегда только — откуда-то. Единственным исключением стало захолустье, в которое месяц назад меня привёл Хорхе. Со всех сторон на меня направлены тёмные глазницы окон. Редко «кровоточат» огни костерков, разведённых спасающимися от холода неумёхами. Улочка кажется узкой и… какой-то подавляющей. Я мысленно успокаиваю трепещущееся сердце: тихо, тихо, я уже почти пришла, почти дома. Там меня ждут сны наяву и беспечность. Спокойствие. Ловлю себя на том, что сжимаю в пальцах обтрепанный край куртки. Делаю над собой усилие и расслабляюсь. Поднявшийся лёгкий ветерок касается моих полыхающих щёк. Спокойствие. Жар понемногу испаряется. Зябко ёжусь, накидываю капюшон, подтягиваю бандану, застёгиваю куртку и сую руки в карманы. Сосредотачиваюсь на том, как переставляю ноги, одну за другой. Спокойствие. Не замечаю, как оставляю позади себя безлюдную тропку, как осторожничаю, прежде чем войти в свой приют, или даже как взлетаю вверх по чёрной пожарной лестнице, но зато чётко осознаю, что мои мечты о безопасности и одиночестве тают в миг, стоит только мне отворить дверь. Краем рассудка ощущаю, что что-то не так. Возникает предчувствие смутной опасности. Наскоро проверяю, на месте ли глок и нож. Чувствую знакомую дрожь, разражающуюся где-то в желудке и, набрав силу, раскатывающуюся по всему телу. Паника. Я глубоко дышу, приказывая ей уйти. Вдох-выдох, вдох-выдох. Комната полнится глухим шумом: звуки шагов, шёпот. Слушаю, как они сбивчиво тараторят. Украдкой разглядываю их лица, когда они мелькают в лунном свете — перепачканные, израненные и усталые. Я их не знаю, но уже боюсь. Завожу руку за спину, касаюсь трясущимися от растерянности пальцами пистолета. С мучительным чувством неуверенности, застрявшим в горле, как галька, тихо закрываю за собой дверь и перешагиваю через растянутую бечёвку. Хочется бросить всё и бежать. Только вот некуда… Свою хибарку нужно отвоевать. Достаточно я уже натерпелась, на одну жизнь хватит. Первый, кто попадается мне на глаза — азиат, облокотившийся о стену так, точно без её поддержки рухнул бы на пол. Однако, несмотря на слабость, выглядит он довольно-таки угрожающе: широкоплечий, крепкий и мускулистый. Он смотрит то вправо, то влево. Челюсти его сжаты, а ноздри раздуваются, будто он только что пересёк всю Топку от начала до самой Окраины. И даже здесь, стоя на приличном расстоянии от него, я слышу грубое, как наждачка, дыхание. В его напряженной осанке я вижу нетерпение. Он прищёлкивает языком и выдаёт своё умозаключение: — Нет её здесь. Хорош уже шарахаться. — Голос у него — как хруст сухой ветки под подошвой. Хочу подступить ближе, но незнакомец вдруг резко расслабляет плечи, которые до этого были напряжены и подняты, и издаёт судорожный звук — нечто среднее между вздохом и всхлипом. Двое ребят подлетают к нему, с тревожными возгласами «Минхо!», но он их слабо отталкивает, резко сгибается и оседает на пол. — Может, здесь найдутся какие лекарства? — предполагает высокий, худощавый парнишка, и, прихрамывая, следует к тюфяку. Только он поддевает крышку, как мне невыносимо остро начинает хотеться захлопнуть её, а заодно прищемить его пальцы, с криком «Проваливай! Там для тебя ничего нет!», но приходится чуть ли не кулаками запихивать обратно все слова, которые готовы сорваться у меня с языка. Он несколько секунд пялится на содержимое ящика, потом тянется за чем-то и наконец извлекает сплющенный патрон. — Ну чё там? — хрипит азиат. Юноша ещё мгновение рассматривает в раскрытой ладони пулю, а потом выгибает кисть. Боеприпас скатывается с пригоршни и глухо — совсем не так, как во время выстрела, — ударяется о деревянное дно хранилища. — Да ни черта. — Разочарованно отзывается светловолосый голосом низким и густым. Он выдыхает, опрокидывает крышку и плюхается на ящик. Упирается локтями в колени и сосредоточенно смотрит куда-то. Я даже замечаю, как на его левой щеке дёргается мускул. Если бы он чуть-чуть повернул голову и прищурился — смог бы разглядеть меня. Я передвигаюсь бесшумно и медлительно. За чужими речами, доносящимися аж с первого этажа, моих шагов не слышно, и это мне однозначно на руку. Перемахиваю через очередную растяжку и всё крепче прижимаю ладонь к глоку. Прикидываю шансы на выживание. Надеюсь, что патронов в магазине хватит на каждого нежданного гостя. Я однозначно в меньшинстве, но оружие, похоже, есть только у меня (по крайней мере, у тех двоих, представших моему взору, никаких средств обороны не имеется). Естественно, есть путь к соглашению и более благородный. Правда, все любезности мною уже давно позабылись — в этом мире от них мало проку. — Внизу её тоже нет. — Раздаётся говор басовитый, но сочный. Слышу, как его обладатель резво поднимается по серым истёртым ступенькам. Я его не вижу, но у меня всё внутри поджимается. — Будем надеяться, вернётся к утру. Говоривший пересекает комнату и подступает к перегородке, исчерченной метами. Лунный свет смывает тени с его лица. Моё дыхание пресекается, а сердце пикирует прямо к земному ядру. Смысла тихариться больше нет. — Хорхе… — голос дрогнул, но снова выпрямился. — Хорхе! Мексиканец хмурится, глубокая линия пересекает пространство между его бровями. Он делает движение головой — лёгкий кивок в сторону, будто мои тихие, нетвёрдые позывы показались ему слуховой галлюцинацией. Однако тут же поворачивается всем телом и уставляется прямо в темноту, в сердце которой застыла я. Луч фонаря, незамедлительно направленный в мою сторону, режет привыкшие к темени глаза, но я не смею двинуться, чтобы прикрыться ладонью. Щурюсь и борюсь с желанием ущипнуть себя. Не верю в происходящее. Растерянность и что-то незнакомое — облегчение, а может, даже радость — закружились во мне вихрями. Я закусываю губу, сдерживая улыбку изо всех сил, пока он меряет меня взглядом. Круглый сгусток света соскальзывает на пол. Последняя растяжка, вытянувшаяся в считанных дюймах от моих ног, оказывается разоблаченной. Еле я успеваю переступить через неё, как тут же натыкаюсь на твёрдую как камень грудь Хорхе. Он хватает меня за руки — именно благодаря этому я не откидываюсь назад. — Эл! — Моё имя звучит в его устах призывом, заклинанием, вопросом. — Ты давно здесь? — Н-нет… Что ты здесь делаешь? — Я сама удивляюсь тому, как обвиняюще звучит мой вопрос. Смотрю поверх крепкого плеча бывшего вожака на скопившихся в облезлой комнатёнке парней и шёпотом задаюсь следующей порцией вопросов, вылетающих, как автоматная очередь: — А они кто? Ты их сюда привёл? Зачем они здесь? Но мексиканец, кажется, вовсе не замечает ни дрогнувшего тона, ни моего негодования. Он оттаскивает меня подальше от ловушки, однако в свет выйти не даёт, заключает между обвалившимися балками и своей крупной фигурой. Мне стоит больших усилий не оттолкнуть его. В затылке снова тянет, а грудную клетку сдавило. За время, проведенное в одиночестве, я начала ценить личное пространство. Но ему это невдомёк. — Выслушай меня, — он смотрит прямо в упор. Пытаюсь привести в порядок разбегающиеся мысли и повинуюсь. — Я знаю, как абсурдно это прозвучит, но, поверь мне, кем бы ни были эти ребята, они — наш шанс на спасение. — Что за бред ты несешь? — брякаю я, отпихивая нависшего надо мной брюнета. С таким же успехом я могла бы сдвинуть с места столб. — Мы с тобой можем излечиться от Вспышки. — выдаёт он. Я замираю. — Понимаешь? Они знают где… — осекается, выжидая моей реакции. — Что? — в нетерпении выпаливаю я. Но не уверена, что готова услышать ответ. — Лекарство. — Говорит Хорхе так, будто в мире больше нет ничего несокрушимого.