Нелюбимая жена

Он смотрит на меня еще плохо раскрытыми глазами цвета бледного нефрита. Они почти желтые, его глаза. Как жаль, что они изменят цвет со временем. Это чувство почти невозможно описать словами. Я помню свое видение, подаренное зеркалом Галадриэли. Того царственного, величественного, так похожего на отца эльфа с моими зелеными глазами. Помню это видение и никак не могу осознать, что маленькое существо в моих руках - и есть тот будущий король. Сын тянет ко мне ладонь, дотрагивается до лица, будто ощупывая. Он, наверное, случайно это делает. Маленький кулачок бьет по щеке, доказывая, что все это не сон, не видение. Он - реален. Мой сын. Мой и Трандуила ребенок. Я уже, наверное, несколько часов пытаюсь это осознать, но почему-то так плохо получается. Может, отвлекает боль. Тело подводит, но стоит ли этому удивляться после только что пережитого. Странно - отголоски того кошмара все еще явно ощущаются, но воспоминания будто прячутся за сгущающийся туман. Помню, что эти сутки были непростыми для Лихолесья. Я не смогла себя контролировать, и за окнами бушевала настоящая буря. Но что конкретно тогда чувствовала - этого уже нет в памяти. И теперь над лесом сгущаются спокойные, хоть и холодные весенние сумерки. Муж заходит неслышно, садится за моей спиной, обвивает руками. Он уже не в первый раз приходит. Он бы вообще не уходил, я знаю. Но что-то случилось, и его постоянно зовут в тронный зал. Теплое дыхание согревает шею. Я не вижу, но чувствую с каким восторгом он смотрит на ребенка. Может, он, как и я - старается осознать это непомещающееся внутри чувство. - Эстелион, - шепчет он мне в ухо, и по коже почему-то бегут мурашки. Такое простое и красивое имя. Сын надежды. Это так, это правда так. Мой ребенок будет жить совсем в другом мире - я почему-то абсолютно точно это знаю. Но он будет надеждой для своего народа. Эльф, которого зачали без любви. Эльф, который родился в лихие темные годы. Эльф, который все равно будет счастлив и найдет место для себя и подобных себе. Потом, когда все изменится. - Аранор*, - имя само приходит ко мне. - Все-таки не смогла без квенья, - качает Трандуил головой. - Как ты себя чувствуешь? - Я никак не привыкну к мысли, что у меня есть сын... Как будто не со мной все. Разве это нормально? - Поверь, ничего нормального в ближайшие несколько десятилетий не будет, - серьезно обещает муж, но я слышу в его голосе счастье. Впервые за все эти годы - без всяких "но", воспоминаний, опасений. Просто счастье. - Смотри, как он умеет. Трандуил протягивает сыну свой палец, и тот сразу его хватает, даже особо не разглядывая. Его маленькие руки, которые обвиваются вокруг пальца отца, выглядят почти нереально. Такие маленькие, что удивительно, как они вообще могут существовать. - Рукопожатие крепкое, - улыбается муж, не торопясь его прерывать. - Ты уже спала? - Нет. Я... я боюсь оставить его одного. Трандуил разрывает объятия и садится напротив: - А мне ты его доверишь? Конечно, да. Кому, если не сильному, надежному отцу... Я уже хочу протянуть ему дитя, но почему-то наоборот инстинктивно прижимаю его к себе. В одну секунду вдруг понимаю, сколько опасностей царит в мире, в который я привела это дитя. Темный лес, холодный дворец, сгущающаяся тьма. Даже его собственная мать. Как я могу обещать сыну безопасность? Я? Наследница черной крови, которая постоянно сама с собой воюет. Ох... Этот страх входит в душу, как острый нож. Такое четкое, ясное понимание, что проклятие искаженного майа - и в моем сыне тоже. Говорили, что у Саурона были огненные, почти желтые глаза... Что огонь был его стихией. А я дала это имя собственному сыну. Воздух стремительно кончается, но вздохнуть снова не получается. Эстелион будто чувствует мое смятение и неумело кричит. Я смотрю в его почти желтые глаза, но ничего не могу с собой поделать. Внезапно на мое лицо ложатся сильные пальцы и разворачивают от ребенка. Трандуил смотрит лишь секунду, а потом заговаривает так, будто перед ним целая армия, которую нужно воодушевить на смертельный бой: - С ним все будет хорошо. С ним. И с тобой. Я позабочусь о вас обоих. Чего бы сейчас ни боялась твоя усталая душа. Ты веришь мне? - Да, - дыхание так сперло, что я лишь беззвучно открываю рот. - Тебе нужен сон и отдых. Дай мне сына. Мы никуда не уйдем. Мы будем тут, рядом с тобой. Руки трясутся, а тело подводит. Оно как будто решает за меня и не слушается приказов разума. Неимоверных усилий стоит - отдать ребенка мужу. И какая же пустота накатывает, когда я больше не чувствую тяжесть его маленького тела. Я не знаю, как мне защитить его. И как собирается защищать его Трандуил - тоже не знаю. - Ложись, - это почти приказ. - Ты правда не уйдешь? Муж внезапно улыбается, правда, грустно: - Лютиэн, ты не первая, кто стала матерью, и не единственная, кто наконец-то понял, что теперь ответственен не только за себя. Мне нечем тебя успокоить. Это волнение больше никогда тебя не покинет. Это и значит быть родителем. А теперь спи, - он едва касается губами моего лба и отходит к креслам. Слова долетают до меня не сразу, но почему-то успокаивают. И место страха постепенно занимает усталость и осознание боли в изломанном теле. Я даже удивиться такой перемене не могу - глаза просто закрываются, и разум гаснет. Еще вижу, как муж бережно держит нашего сына. Умело и привычно, не то, что я. Он садится и погружается, наверное, в то же созерцательное оцепенение, что и меня не отпускало. Устало сползаю вниз, расслабляя так сильно уставшие мышцы. - А что случилось внизу? - спрашиваю уже в полусне. - Не о чем беспокоиться. Даже если сюда явится сам Саурон, я попрошу его подождать, пока ты отдохнешь. - И сына держать ему не давай, - шучу, но, кажется, уже во сне, потому что сильный свежий ветер ощущаю более отчетливо, чем шелк мятых простыней. Все еще больно, и я никуда не иду. Хотя и идти пока некуда. Темный лес лишь шумит и гнется, окружая меня на многие лиги. Черные стволы уходят глубоко в черную землю, а черные ветви - в такое же черное беззвездное небо. Нет луны, нет огня, нет даже случайно залетевшего из лета светлячка. Понятия не имею, как могу отличать одну черноту от другой, но они разные, и угадывать силуэты не сложно. Ветер тоже темен, но на удивление свеж. Пахнет большой водой, чего в лесу уж точно быть не может. Ноги не держат, надо уйти или спрятаться или найти более подходящее место... но зачем? Ведь идти так больно. Я опускаюсь прямо на то место, где стою, чувствуя под собой мягкий мох. Он кажется таким же черным, маслянистым, теплым. Его прикосновения так приятны коже. Будто руки любимого, которые едва касаются в самом начале жаркой ночи. Не его руки. Трандуила здесь нет и не может быть. Даже самой темной ночью, в самых глубоких подземельях и в дальних проклятых уголках Лихолесья его волосы сияли звездным светом. Я видела. Он жил еще до того, как на небо взошли луна и солнце, он умел не пропадать во тьме. А здесь правит беспросветная, уютная, приятная мгла. Сюда ему нет пути. Мох под спиной становится почти горячим. Он словно прогревает сведенное напряжением тело, расслабляет, дарит облегчение. Я вытягиваюсь во весь рост, пытаясь погрузиться в него еще больше. Пусть пачкает, пусть обжигает, только заберет эту тянущую боль. Мягкое марево будто слышит, вторит желаниям. Обвивает руки, гладит поясницу, погружает в себя усталые ноги... Но разве это удивительно? Это мой сон и мой лес. Он делает так, как я хочу. Может, сама моя душа лечит тело. Может. Боль после долгих родов будто вытекает, медленно, по капле оставляя навсегда. Я переворачиваюсь на живот, всем существом желая поскорее избавиться от всех меток минувших суток. Жар обнимает, совсем погружая в маслянистую мягкую темень. Лишь краем сознания понимаю, что вся обнажена, но это не плохо. Ведь уже не одни руки дарят ласку, их великое множество. Они трогают, массируют, успокаивают. Настойчиво оглаживают опустевший живот, мнут набухшие груди, настойчиво подбираются к растерзанному лону... Сердце начинает отбивать рваный ритм. Долго не замечая очевидного, понимаю, наконец, что все это уже совсем не похоже на лечение. И это совсем не похоже на любовь. Это огонь. В один момент становится страшно. Отголоски тех самых опасений трезвят, заставляют вырываться. Но это так... невыносимо - возвращаться к своей боли. Тут, в глубине поглотившего тело черного марева горячо и приятно, а там - снаружи - холодный ветер и постылая мука. Я уже почти решилась, почти отважилась на этот рывок, но горячее касание проникает внутрь. Будто чей-то настойчивый палец обжигает изнутри. Я кричу, но не могу вырваться. Этот огонь нарочно задевает растерзанную сыном плоть, но прижигает рваные края ран. И когда уже кажется, что терпеть невозможно, настойчивая рука покидает. Я плачу. Я понимаю, что стала жертвой обмана. Но не могу уйти, не могу закончить, и лишь тянусь за оставившей меня рукой. Здесь уже не пахнет морской свежестью. Пахнет гнилым лесом. Это тот самый запах - так пахло мое разочарование и сильнейшее искушение поддаться минутному порыву. Так пах лес, когда Трандуил рассказывал мне о той, что на самом деле любит. Мерзкий запах наполняет легкие, а мягкий жар продолжает сладко мучить. Будто чьи-то жадные губы я ощущаю на своих сосках. Это больно. Еще больнее, чем делал сын. У меня еще нет молока. Но настойчивый мучитель издевается, сминая грудь. Совсем другая боль, но я не могу оторваться. Черный лес и гнилой запах шепчут простую истину - надо наслаждаться тем, что есть. Муж больше не притронется ко мне. Я выполнила то, что было должно, и теперь навсегда останусь в холодном одиночестве. Но не здесь. Здесь жаркое марево, пусть и терзает, но наполняет огнем, жаждет, владеет. Стоит только сказать одно простое слово, и вся эта прелюдия разгорится в настоящий пожар. Я знаю, что выдержу, знаю, что мне понравится. О, да... это понравится мне гораздо больше, чем все, что было прежде. Потому что алчное сладострастное пламя - это то, чего нет у моего мужа. Когда-то, может, и было, но давно истлело. В лоно снова проникает обжигающее и твердое, заполняя и растягивая заживленные стенки. Больше, ну... Из груди вырывается стон, я не могу его сдержать. И мучитель довольно получает первые капли моего молока, хлынувшие из растерзанных сосков. Молоко... Плохо раскрывшиеся нефритовые глаза вспыхивают в памяти, как яркие звезды. Для него... это молоко для моего сына. Тьма недовольно отрывается от тела, отступая, давая отдышаться. Морок словно тает и едва уловимый порыв свежего ветра пробегает по моей потной горячей коже. Это отрезвляет, дает пощечину. Как я могла так далеко зайти? Почти сдалась, почти забыла... Цепляясь за скользкие гнилые растения, я лезу наружу, прочь из мокрого горячего плена. Всеми силами пытаясь саму себя убедить, что еще не поздно, что тьма еще недостаточно глубоко впилась в мое тело. Лишь на краю непонятно откуда взявшегося обрыва, почти выныривая на ровную черную поверхность, ощущаю последнее горячее прикосновение к своим бедрам. Оно властно тянет меня обратно, снова подминая, и в самое ухо едва уловимый мерзкий шепот: "Не говори потом, что я о тебе не заботился". Распахнутые глаза в первые несколько мгновений ничего не видят. Вокруг все так же темно, и я не сразу понимаю, что уже не беспросветно. Из огромного окна льется звездный свет, и в его тусклом сиянии я вижу очертания королевских покоев. Трандуил сидит все там же, в кресле. Он дремлет, клонясь головой вперед. Туда, где - я точно это знаю - спит наш сын. Муж так и не лег в постель. И больше не ляжет. Минувшими, сладкими для меня ночами он обнимал свое дитя, а не жену. Я могу оставаться здесь, на его ложе. Но это лишь снова прогонит его в другие комнаты. От грустного откровения меня отвлекает неприятное чувство. Мокрая рубашка липнет к телу. Я смотрю вниз, и понимаю, что это собственное молоко намочило одежду, испачкало простыню. Все еще нетвердыми ногами я встаю с кровати и с удивлением понимаю, что боли нет в моем теле. Усталость, слабость, разочарование и... злость. Но боли нет. Я подхожу к мужу и аккуратно забираю у него спящего сына. Мои руки трясутся. Я только сейчас понимаю, что бы со мной стало, не вспомни я о своем ребенке. Даже любовь к мужу... даже она дрогнула. Сажусь в соседнее кресло, спуская с плеча рубашку. Сын чувствует, просыпается, сам тянется к своему молоку: - Прости, прости меня, - шепот сам вырывается. Я знаю, что он не поймет и никогда не вспомнит. Но я... я не забуду, что не сын первым выпил моего молока. - Что случилось? - голос Трандуила отрывает меня от горького разочарования. - У меня появилось молоко. - Ты поэтому плачешь? - Скажи... - я смотрю на него с надеждой, но понимаю, что она - насквозь сплошная ложь, - скажи, ты ведь больше не будешь со мной? Померкло недолгое счастье. На его лице чуть ли не сострадание. И это жестоко. - Я могу это делать, если тебе нужно. - Будешь брать меня из жалости? Раз в год? Как подарок на очередную годовщину? - желчь выливается из уст, и я даже не успеваю себя остановить. Обида так сильно сжимает горло, что это почти физически больно. Он не отвечает. Ему нечего мне сказать, ведь мы не врем друг другу. И сейчас я это ненавижу. Сын счастливо наедается - впервые за все время в этом мире - и снова радостно сопит, прижимаясь к моему теплу. Будешь ли хоть ты любить меня, маленький король? Я встаю и снова иду к кровати. Переезд я оставлю на завтра. А сегодня я больше не выпущу сына из рук. Страх снова подкрадывается к сердцу, но теперь это не абстрактное волнение. Тьма следит за мной. Трандуил молча следует за нами, наблюдая. От него, конечно, ничего не скрылось. Он хорошо меня знает. Но таков негласный уговор. Его прошлое, мое темное настоящее - обсуждаются лишь тогда, когда мы сами хотим об этом говорить. А я не хочу. Рассказывать то, что только что произошло, как низко я упала, как далеко ушла от своей семьи - не сегодня, а лучше никогда. Я так виновата... - Подари мне эту последнюю ночь. Поспи с нами. А завтра я снова переберусь к себе. - Я могу сделать еще что-то? - Да, - внезапно понимаю я. - Сделай так, чтобы я больше никогда не видела снов. *Аранор - огонь на восходе, огонь нового дня