Нелюбимая жена

Все, теперь совсем надо детей от экранов уводить. Искажение вещает. Под The Knife "Marble House" Подобные дни - дни без начала и конца - уже случались со мной с тех пор, как я вышла замуж за Трандуила. И я ненавижу такие дни. Огромное количество изматывающих часов, которые сливаются в сутки, в двое, у которых нет конца и края, даже если я ложусь спать, даже если молю о том, чтобы все уже, наконец, просто закончилось. Я бы хотела, чтобы не только день, но и вообще все закончилось прямо сейчас, когда я вырвалась из объятий мужа. Потому что это - отвратительно. Отвратительно снова брести одной в сторону собственных покоев. Говорят, если привыкнуть к гномьему табаку, то бросать так же сложно. Мучительно. Тянет. Обратно. Вдохнуть. Опять. Но этот день не закончится на приятном. И пьянящий запах его тела я снова не вдохну. Ступени, коридор, ступени, дверь. Комната. Странно. Даже когда я жила с Трандуилом, "своей" я мысленно называла именно ее... Путь до кровати недальний. Я иду по темнеющему пространству, внутренне отмечая, что надо бы уже выделить сыну отдельные покои. Он так смотрел на сгусток тьмы... Не детский взгляд. А как он будет смотреть на меня после того, что я сделаю? С таким же любопытством к черноте? Нет уж, хватит спать с матерью. Пора становиться взрослым, пора начинать бояться тьмы. Сердце скручивает. Отпускать его не хочется, хотя надо. Надо. Надо, чтобы еще одна близкая душа меня покинула. Сын Трандуила, а не наследник Саурона. Эстелион мерно посапывает в самом центре моей большой кровати. Он всегда спит в центре, как вальяжный кот. И волк, конечно, тоже здесь. Зверь поднимает голову, слыша мои шаги. Даже в темноте я вижу следы засохшей крови вокруг его пасти. Конечно, ни одна из служанок не осмелилась его мыть - моя забота. Хотя вряд ли он теперь подпустит. Мы смотрим друг на друга, не разрывая зрительного контакта, как будто выясняя, кто сильнее, кто теперь из нас - всегда прав. И волк, разумеется, первым отводит взор. Не со мной ему тягаться... Зато он хотя бы не рычит. Зверь провожает мои движения внимательным взглядом. Можно даже подумать, что не обижается. Не обманывай, дружище. Я знаю, что теперь ты - не мой. Могу заставить слушать. Но зачем? Стаскиваю через голову расшитое платье. Королевские одежды тяжелы, даже если к ним привыкнуть. На прикроватный столик летит легкий обруч с черным агатом и лазуритом. Туда же со звоном отправляю богатое ожерелье, сковывавшее шею в течение всего дня. И - впервые с тех пор, как родила сына - на столе остается мое маленькое серебряное колечко с опалом. Совсем нагая. Никакой защиты. Бери - кто хочет. Муж сделал это кольцо сам, чтобы не заговаривать каждую ночь, и украшение работало отменно. Как и просила - больше я снов не видела. Простая понятная темнота глотала меня, а потом выплевывала. И это было чудесно. Только сегодня придется отказаться от подобной роскоши. Я подхватываю с кровати уже помятую сыном сорочку, которую оставили служанки, и натягиваю ее через голову. Может, не стоило раздеваться... С другой стороны, какая разница, в чем я сплю. Во сне же я могу быть как в парадном платье, так и голой. Если честно, не уверена, что уже не сплю. Весь этот бесконечный день - от пикника на лесной поляне до окровавленного волка на белых простынях - все похоже на сон. Смешно. В дреме поддаться забытью, ведь сон - единственный способ связаться с Сауроном, который мне известен. Я ложусь в кровать, привычно обнимая сына. Он, не просыпаясь, разворачивается, тянется к моему телу, обнимает. Непонятно откуда взявшийся комок счастья. Непонятно, как мы смогли его создать, оба неправильные, испорченные, меченные. Запах молока, свежести и тепла ударяет в нос... Как ни странно, волк тоже привычно кладет свою морду мне на колени. Будто и не летал несколько десятков метров из окна. Искаженная подлиза. Как твой чертов создатель. Мне так хочется просто заснуть. Отдаться теплу своего ребенка, вплести в этот странный и очень личный узор своего бывшего подопечного, укутать всех, по привычке, одеялом. Просто заснуть. Но сегодня все будет по-другому. Ведь должна же я как-то сообщить о своем решении. Усталость берет свое, и сознание медленно гаснет. Уходи, уходи. Никому ты в этом мире уже не нужна. Как и всегда в этом пограничном состоянии, мне мерещится Трандуил. Совершенный, красивый, знающий - все. Ласковый, нежный, любящий - меня. Стоит только заглянуть туда, куда он ушел, чтобы увидеть это. Его улыбающееся, такое притягательное лицо. Тут будто светит теплое солнце, освещая родные комнаты желтым утренним и почему-то осенним теплом. Будто вокруг поет песни морской ветер, не залетавший в Лихолесье на самом деле никогда. Тишина да шаги. И чайки, да. Как вечно жаждущие соития кошки, они кричат, пока я иду солнечными коридорами. Ты так совершенен, мой любимый. Манящий, зовущий. И вот же ты, поешь мне свой легкий шепот, и полы одежд мелькают где-то за ближайшим поворотом. Я, смеясь, бегу за тобой, потому что ничего плохого не может здесь случится. Все уже случилось и ушло давно. Тут только мы и наша семья. Тут столетиями тишина да покой, почти мертвое, но долгожданное одиночество. Я бегу, бегу за ним по пустым дворцовым коридорам, даже не думая, почему тут больше никого нет, почему меня так радует, что все умерли. А меня радует. Очередной поворот - и большая комната. Тут должен быть тронный зал, и, в общем-то, он тут и есть. Только вместо привычного мне кресла мужа, украшенного огромными рогами, в дальнем углу стоит черное аскетичное кресло. Наверное, железное, закоптелое. И, наверное, сидеть на нем неудобно. Справа от трона - странное существо. Кажется, что высокого роста, хотя это, наверное, обман. Необычное похоже на молодой побег дерева - очень уж тонки кости. Наверное это всё-таки девушка. Хотя ничего женского в ее фигуре нет. Как и мужского, впрочем. Длинные пальцы лежат на рукоятях двух изогнутых ножей, которые крепятся к поясу. Почему-то это первое, на что смотрю. Смотрю и вижу. А уж потом - глаза миндальные, злые, не жалеющие. Черты лица резкие, острые. Будто вырезанные из белейшей бумаги. Пышные волосы собраны в небрежный узел, открывая человеческие уши. Косички спадают к плечам. Невероятна, потому что не понять - красива ли она или страшна. Как алмаз под пляшущим светом, теряет грани, стоит хоть немного угол поменять. Нет, некрасива. Притягательна - слишком. Я такое видела. Видела, но не в живую, как замершая картина. Слишком необыкновенная, чтобы быть реальной. Нет иллюзий. Видит меня и смотрит на меня в упор, очевидно, не испытывает симпатий. Вскидывает бровь, скользит глазами по фигуре, изучает. Взаимно. Смотри - не жалко. Не мой дворец. Поворачиваюсь кругом, и вижу, что не дома. Комната велика, но тонет, тонет в красном зареве. Оно и от жаровен, что везде стоят, и от огромного окна с балконом. Там, из него, вид на выжженную землю, на сухое и мертвое. Барад-Дур. Мгновение - слева появляется практически идеальная копия. Такое же лицо, такая же гибкая, будто налитая, скрученная в пружину, фигура. Только плечи заметно шире и на впалых щеках легкая небритость. Близнецы. Тот, что мужчина, ведет под локоть орка. Я бы плюнула. Слишком свежи воспоминания. Этот - как тот, которого я отправила в небытие. Но они уже прошли мимо: один ведет, второй - ведется. Удивительно гармонично. И вот тот, что мужчина, кидает на меня тот же изучающий взгляд. Щупает, пробует, отходит к трону и к сестре, пока скованный орк сидит тут со мной недалеко. - Тебе нравится? - по залу разлетается незнакомый, но потрясающе приятный голос. Кажется, что теплый бархат скользит по самым нежным местам - таков этот звук. - Справа - Кама. Слева - Моро. Вы, кстати, родственники. Я, наверное, оглядываюсь по сторонам. Ищу говорящего. Это не тот голос, что я слышала в своем дворце, но это он. Сомнений нет, чувствую - Саурон. - Он везде, дура, - чеканит слова девушка. - И он сам тебя найдет, - заканчивает ее брат. - Нуменорцы? - удивление скрыть не получается, как ни стараюсь. Волшебный людской материк погиб эпоху назад. Эти двое не могли быть чистокровными наследниками. Слишком короток век. - Ну-ме-норрррр, - поет бархатный. - Веришь ли, то был прекрасный край, совершенно непохожий на твой скучный и серый мир. Там, в Нуменоре, люди считали за великое благо, что я одаривал их своим семенем. Большинство моих детей погибли, увы. Но вот их предки, - указывающая пауза, - выжили. Когда-то от меня родились близнецы. Их мать - в отличие от твоей глупой прабабки - очень ценила того, от кого понесла. Считала богом. Была права. И с тех пор, поколениями, они совокупляются исключительно между собой, чтобы не разбавлять мою кровь. И всегда снова получаются разнополые близнецы. Правда мило? - Очень, - мерзко, а эти смотрят, будто взаимно во мне ненавидя все до последнего волоска, выбирают место, куда ударить. - Будь осторожнее с ними, - этот слишком приятный голос начинает горячо отшептывать в ухо. - Они не любят эльфов. Слишком завидуют недоступной вечности. - Тогда убери их от меня, - ставить свои условия, сильнее быть, не лебезить. Обойдется. Смех. По залу ползет обволакивающий смех, и тот, кто льет мне свои слова в уши, наконец, появляется перед взором. Эльф, нет сомнений. Высокий, тонкий, очаровательно прекрасный. Яркое расплавленное золото волос струится куда-то вниз. И поразительно знакомые черты. Виденные так много раз. И на гравюрах, и даже просто - в зеркале. - Ломилинд?.. - Он самый, - шепчет тень не своим голосом. Голосом того, что когда-то оставил все родное. - Твой дед - прекрасен, не находишь? Единственный, кто может вынести мой дух. При этом так похож на меня прежнего... На то тело, что разбилось и улетело в морскую пропасть по прихоти этих мерзких валар... Знаешь, именно в такие моменты приходит осознание, зачем нужны дети. - Они не для этого нужны. - О да, не сомневаюсь, что у тебя на этот счет свои соображения, - куда-то в губы, слишком близко. Он разгибается, высокий, статный, золотой, идет к черному, размалеванному трону. Скользящий взгляд, почти режет, по притащенному сюда орку. Ему все равно. Давно уже и долго еще будет. Ничего в этом условном дедушке - моего. Только он, далекий темный предок. Внезапной золотой стрелой он подлетает к пленному. Откуда взялся клинок - я не знаю. Лязгает сталь, и дикий вопль заполняет все вокруг. Орк визжит, зажимая лапой место, где секунду назад еще было его ухо, а золотой держит его брезгливо длинными пальцами, рассматривает, как пойманного червя. Падает на пол острый клинок, и ухо летит обратно к бывшему обладателю. Это уже неинтересная игрушка. Жестокость ради жестокости. Боль ради боли. Даже не развлекает его, наверное, не трогает. Длинные окровавленные пальцы ко рту. Облизывает их медленно, будто смакуя, будто предлагая присоединиться. Смотрит на меня. Там, за ним, стонут - эти двое друг друга трогают. Мне не понять, что их зажгло. Пока, слава Эру, все еще не понять. Ведь гадко. - Гадкая кровь, - улыбаются тонкие губы, соглашаются, но язык все равно старательно вылизывает пальцы, пока они не сияют опять этим своим золотом. - Я вот обещал тебе тело попривлекательнее. Не прошло и суток, мой сладкий подарочек, а ты уже тут. Заинтересовалась, значит. Такая умница. Время говорить. На моих условиях. Не на его. Вдох-выдох. - К чему вся эта патока в словах? Я слышала твой истинный голос и твои настоящие мысли. И сейчас их слышу. Не трать красноречия. Будь правдив. В зале виснет пауза, в зале решается судьба. - Хорошо, королева, желание выполнено. Только с тебя должок теперь. - Нет. - Да. Ты загадала, я исполнил. Впредь будешь осторожнее со своими словами, - садится в черное, лыбится, радуется, ждет. Слишком светлый для всего этого лик. Слишком. - Он там, - отвращение мешается с жалостью, - он еще жив? По залу катится нездоровый смех золотого, совершенного, прекрасного. Смотрит так, будто презирает. А, может, и правда. - Конечно, там. Он сам ко мне пришел. Давно, еще в Нуменоре. Приплыл на своем суденышке, влекомый моей силой. Тогда я не понимал, зачем мне сын. Теперь - понимаю. Нравится? Могу дать поиграть. Ему вот очень нравится. Его влечет. И сложно ведь сказать, что невзаимно. Ты же помнишь, как он тебя трахнуть пытался после родов. Думаю, одной маленькой королеве было хорошо. - Нет! - тошнит. - Да... Мне вот больше нравится твой муж, но чувство сына к тебе я понимаю, они схожи, эти чувства. Вожделение, - лишь нагинается, сидя на троне, но расстояния тут нет, он снова близко, слишком близко, слишком близко. - Раздвинь ножки - будет хорошо. - Я не сделаю. Этого - не сделаю. - Жааааль... - Не верь сучке, - шепчет все то же тело, но будто постаревшее на тысячелетия, уставшее, видящее чуть больше или, наоборот, гораздо меньше... - Она обманывает тебя. Золотое выгибается, отстраняется. Между нами снова - целая зала. - Как видишь, дед тебе не верит, эльдиэ. - Я не к нему пришла и не его буду заверять в своем выборе. Трескаются идеальные губы, выпуская наружу смех. Глаза не смеются. Глаза выжигают и говорят правду, я же сама и попросила. - Правильно. Что же ты решила? Скажи мне. - Я принимаю твои условия. Никто из Лихолесья не выступит против тебя. А ты нас не тронешь. Никого. Сил мне твоих за это не надо. И видеть я тебя больше не хочу. - А вот это почти обидно, - тянет, отворачивается. Он смотрит на близнецов, те без льющейся крови лишь лениво скользят друг по другу руками. - Так долго не виделись, так долго друг к другу шли. Наконец, вся семья в сборе, а ты - не хочу. Пауза. - Так бы я с тобой говорил. Но ты просила откровений, маленькая сука. Так что слушай то, что я скажу. Не тебе ставить условия. Не тебе решать. Сделка между нами заключена, и, пока твои эльдар сидят смирно, я их не трону. Выйдут на бой - убью. Синда - в первую очередь. Его - с особым желанием. Ты же не глупая. Понимаешь, наверное, чувствуешь - я не вижу особой разницы между обладанием и болью... Последнее мне даже больше удовольствия приносит. А этот - гордый, сильный. Он будет так долго и яростно сопротивляться мне... Его рука ложится на промежность, оглаживает лениво. Но он перестает, словно вспомнив резко: - Обещание - есть обещание. И пока ты держишь мужа при себе, он живет. Поняла? Я молчу, к чему слова. - Ты. Поняла? - Да, я поняла. - Отлично, - снова губы режет, растягивает в разные края. - А теперь вернемся к твоему маленькому долгу. Как видишь, я откровенен, хотя мог бы с тобой и поиграть. Я это люблю, меня развлекает. Но я откровенен. Ценишь? Молчание. - Ценю. - Молодец, быстро учишься. Но отняла у меня развлечение, а ведь до рассвета далеко. Вон орк. Целуй. - Это плата за честный сговор? - мне почему-то смешно, противно и смешно. - А какие-то еще мысли, кроме как о совокуплении, у тебя есть? - Ты, правда, хочешь это узнать? Я не хочу. Я иду к орку. Он все ближе, скулящий, воющий, вонючий. Глазки горят. Будто не ему больно, будто боли в этом мерзком теле вообще нет. Только похоть да страх. - А если откажусь? - вопрос становится привычным. - А если ты нарушишь договоренность, то и я ее начну нарушать. Не только наше маленькое условие говорить откровенно. Понимаешь, гордая дырка, или показать наглядно? - Не нужно... Объясни лучше, что тебе за удовольствие в этом? Я и так уже искажена. - О, нет, - шипит. - Разве это искажение - самопожертвование? Это ваша эльфийская гадость, гордость. Вот когда ты начнешь сама этого хотеть, сама от этого наслаждаться - тогда мы с тобой поговорим про свободу, про силу, про право выбора - на равных. А сейчас - целуй. Нагибаюсь к уродливой морде, но не могу. Шаг уступить и вовсе упасть - тут одно, в этом сне и в этом мире. Люди смеются за спиной. Он прожигает огненным взором. А у меня только мысли о собственном сыне остаются. И то, что никогда я не посмею поцеловать его этими грязными губами... В конце концов, веселить и развлекать Барад-Дур можно по-разному. Тут же он лежит, только руку протяни. Я и протягиваю. Мерзкий ножик легко ложится. Как родной. Почему насилие лучше похоти? Но лучше. Точно - лучше. От уха до уха. Кровь еще мгновение течет по привычным перерезанным сосудам, а потом вырывается, выливается. И на меня, и на пол, и на все вокруг. Я жду окрика, жду новых обещаний о собственных страданиях, но слышу смех. Заливистый. - Держись подольше, эльдиэ. Я тебя умоляю - держись подольше. Ломать тебя - умопомрачительно. Оборачиваюсь к твари, хочу бросить кинжал туда, в сердце этим спаянным чудовищам, но черная тень вылетает из красивого тела. Вылетает, и красота гаснет, тускнеет на глазах. Скрипучая темень растворяется, а на троне - лишь слабое, изруганное вечное тело. Волосы путаются, падают на глаза. Будто больной, будто умирающий, заразный, гадкий, похотливый. Зубы кровавы, кашель кровав. Нелегко носить в себе ублюдка. Но зарождающуюся жалость подсекает на корню. - Еще увидимся, внученька, - шепчут расплывающиеся в улыбке губы. Глаза словно грязно лапают, рука снова ложится на промежность, начинает быстрые движения. Одно радует - до конца я этот ритуал не наблюдаю. Все растворяется в темноте. Меня отпустили домой. На сегодня.