Нелюбимая жена

Нос щекочет легкий цветочный аромат. Но глаза все равно не хотят открываться. Недостойны. Закрыть бы их уже навсегда... Сегодня была ужасная ночь. Ужасная даже для Барад-Дура. У меня был месяц, чтобы это понять. Месяц позади, и впереди - бесконечность. Никаких цепей, пыток, смерти - нет. Сегодня все было гораздо хуже. С закрытыми глазами угадывать запах просто. Это осенние цветы. Те, что привыкли расти без обилия света и тепла. От них веет горечью, хороший запах. Родной. Анемоны и горечавка. И какая-то трава. Может быть, вереск. Наверное, выглядит красиво. Я поворачиваю голову на этот аромат. Он там, букетик, должен стоять на прикроватном столике. Скромный, фиолетово-голубой, прекрасный. - Нравится? Я подскакиваю на кровати, моментально подбирая под себя ноги и кутаясь в ночные одежды - еще раз не вынесу. Я забываю, что уже проснулась. - Что ты тут делаешь? - Трандуил давно, очень давно не заходил ко мне. По понятным причинам, встречаться с ним наедине я тоже не спешу. Но вот же, сидит на моей кровати. Соображай! Соображай скорее, как смотреть ему в глаза. - Я принес тебе цветы. - Не стоило... - я могу смотреть на свои ноги, да. На них я могу смотреть без угрызений совести. - Опять забыла, - на щиколотке, которую я прожигаю взглядом, которую еще несколько минут назад облизывал тот, отвратительный, на ней белые длинные пальцы. - Годовщина. Я сейчас заплачу. - Не время отмечать праздники. - Мы и не отмечаем. Просто подумал, что тебе понравится. Грязная, какая же я грязная. Никакого насилия, так Саурон мне пообещал. Меня тронут, только если я сама попрошу. Была уверена, что такого не случится. Была уверена. Надо взять себя в руки. Если Трандуил увидит - догадается. И будет смерть, будет боль... Кому они нужны? Нужно его руку своей накрыть. Прикосновение, которое не приносит отвращения. Улыбнуться тоже можно. Он подумает, что это из-за подарка. А я это потому, что слишком сладко – именно его трогать. - Мне очень нравится, - подними глаза, будь честней. - Жаль, что так не каждый день. Наклоняется, дотрагивается губами до губ. До моего грязного рта. Не увидел, не догадался. Значит, будет жить. Он уходит опять, а я еще долго сижу и смотрю на маленький букет. Синий, как море в ясный день. Как весточка из другой жизни. Меня не трогали весь долгий месяц. Там было, чем заняться. Пытки, смерть, боль, кровь. Очень интересно, очень увлекательно... А в эту ночь я себя нашла в комнате с кроватью. Золотой сидел на краю с широко и нагло разведенными ногами, облокачивался локтями на алый шелк. Он был совсем раздет, совсем будто беззащитен - убивай, не хочу. Совсем готов - стояло, гордо подпирая потолки, оплетенное чуть выпирающими венами. И смотрел он только на меня. Я ведь дух. Я там - в незримом. Но он видит, дети его видят, эльфы, некоторые люди. Все неважно. Главное - он. - Иди сюда, - сказал, но я головой покачала. Он обещал, а, значит, не тронет. - Тогда смотри. Моро мимо прошел. Стягивал одежду через голову, на меня не обратил внимания. Он, как зачарованный, пожирал глазами золото. А золото смотрело - на меня. Тот, что мне почти брат, опустился перед ним, как перед алтарем. Эти странные, как молодые побеги, руки побежали по гладким бедрам. Человеческих глаз я не видела, но что мне в них? Там обожание и поклонение. Они такие, его дети. Они его - обожают. - Нравится тебе это тело? - хриплым, слишком приятным шепотом. Каштановая голова того, который брат - между ногами. Льнет к паху, облизывает благоговейно. Дышит ли? Я качаю головой. Мне не нравится. Не тело - картины, что оно мне показывает. Они будят то, чего я не хочу чувствовать. Не здесь, не сейчас, не к ним. - Нравится, - кивает. - Мне тоже, не стесняйся. Красивое. Приятное. Оооочень. Моро брал его в рот. Колдовал, как мог. И старания были заметны даже из моего угла. Вылизывал, заглатывал, сосал. Там, в реальном мире, я бы слов таких не употребила, а тут...Тут это было так легко. Так приятно. - Делала такое? Мне говорили, эльфы фригидны. Под одеялом, в темноте и раз в сто лет, - улыбался, рукой за каштановые волосы хватал, насаживал. - Делала? - Делала. - Хорошо. Я догадывался, что мне врут. Все эльфы, которых я знал, холодны не были. А ему? Ему нравилось? Или ты не очень в этих ласках хороша? Я отворачивалась. Делиться я не собиралась, а смотреть было невозможно. Я закрывала уши руками, но стоны и голодное чавканье - долетали. - Хочешь, я научу? Ему понравится. - Я хочу, чтобы ты меня отпустил. Смеялся, закинув голову, и хохот перерастал в протяжный вой. Моро старался. Колдовал, как мог. Ногти - в кожу. Волосы - по белым ногам, белому напряженному животу. Движения - навстречу. - Я чувствую твой запах. Течешь, как сука. Иди. Хватит терпеть. Помогу. Я не слушала. Тогда пришла Кама. По-хозяйски, привычно стянула одежду. Без рабского обожания, не как брат, толкнула Саурона в плечо. Растеклась по нему сверху. Подставилась так, чтобы Моро удобно, а мне видно. Видно, как в розовое, тугое - похожие пальцы, до основания. Как язык по золотым губам - бежит. Как округлые бедра - поддаются, сминаются под руками того, что был мне когда-то дедом. Могла бы быть на ее месте. Могла. Они бы - в меня. Протяжно, сильно, до конца... Зажимала руку между ног, кусала кулаки, думала - казалось, что о разном. На самом деле - лишь об одном. Его дыхание, жар горы Ородруин - в ухо. Отшептывал, притягивал, облизывал мне этим голосом: - Горит же. Больно. Не терпи. Зачем. Все равно. Скажи. - Нет... Нет... - Давай. Одно простое. Только слово. Да? - Нееет? - Дааа? - горячий драконов язык - в ухо. Проникал, как плоть бы могла. Ритмично, твердо, настойчиво. Горело, правда горело. Ничего не было. Только плоть - стоящая, твердая, вкусная. И непонятно откуда, непонятно зачем - совсем небольшое расстояние. Он терся снизу, надавливал, дразнил, не заходил. Ждал. - Словоооо. Я трясла головой. Даже на отрицание сил не хватало. Я хотела. Сильные руки на боках - чувствовала. Дыхание на загривке. Принадлежность. Мне было непонятно, почему он еще не натянул. Почему я терплю. Щекотка - членом по набухшим губам. Вперед-назад. Вперед-назад. Провел - и снова не во мне... Не во мне! - Войди! Войдиии! Секунда - тишина. Секунда, за которую волна спадает, холод - в голову, в живот, по телу. Поняла. Но поздно. Пронзает, рвет, губит. Ноги - широко, не свести. И он - внутри рвется. Больно. Все. С той ночи Саурон больше не спрашивает разрешения. Зато теперь - я каждое утро нахожу рядом букеты. Не считая сына - единственное в моей жизни исполненное желание. Трандуил не знает, но именно они меня вытягивают из липкой дремы, из персонального ада. Я иду на свежий запах мокрых осенних листьев или спелых, подмороженных зимой ягод, на аромат первых подснежников или громкий, богатый аромат махровых пионов. Знаю, что скоро все закончится, если вдруг улавливаю там, в мордорской выженной земле, запах чего-то живого, свежего. - Ты улыбаешься, как дура, каждое утро. Почему? – сегодня пахнет ромашками, а, значит, уже почти время просыпаться. Саурон мучает человека. Даже не насилует - дерет. Гондорец давно уже здесь. Давно сражается и пытается выжить. Но погибнет он так же, как и все до него. Знает, наверное, и все равно сопротивляется. Так настырно, что я надеялась. Когда они долго сопротивляются, персональный темный бог теряет ко мне интерес, и можно просто отбывать свою повинность в темноте. Когда они сдаются быстро - он ломает меня. Ломать же у него выходит отлично. Я бросаю взгляд в растерзанное человеческое тело. Так легко они портятся, эти тела. Так легко становятся отвратительными. Это я тоже знаю уже не понаслышке. У человека агония, он умрет в ближайшие минуты. Очень жаль – майа больше неинтересно, у майа снова есть время посмотреть на меня. - Ты отпускаешь меня утром, почему бы и не улыбаться этому? - Мммм, - тянет золото, погружает пальцы в зияющую пульсирующую рану на животе. - Там что-то еще. Что-то личное. Расскажи. - Мне нечего рассказывать. Все личное ты забрал. - Разве все? Я ведь мужа твоего не трогаю. Сына не трогаю. Вообще веду себя хорошо. А ты все жалуешься, все недовольна. Иди сюда. Я иду. Сопротивляться прямым указам – плохая идея. Мне не сложно подойти. Мне вообще не сложно. - Выпей. - Не люблю кровь. Можно было уже заметить. - Я заметил. Давно, - соглашается красная морда. Ну что за дрянь? Я пью. Мне не сложно. По рту горячее, соленое, железное. Он стонет, человек, чувствует, как жизнь перетекает из его тела в мое. Но что я могу сделать, безымянный? Пить твою кровь, чтобы ты быстрее в забытье упал. Вкладывать свой дар, чтобы ты не боялся, чтобы просто засыпал. Мне не сложно. Спокойной ночи. - Молодец, - тянет за подбородок, лакает теплое из моего рта. Во мне эта кровь еще бежит, а в человеке уже нет. Так часто бывает. – Вкусная. Вкусная и тупая. Зачем его сознание погасила раньше времени? - Захотела. - Зря. За это с тебя опять должок. Долги мне придумывают часто. За все. Это только игра. Очередное испытание, которое нельзя пройти. Задача без правильного решения. Я думаю, что он ждет подчинения, а ему нравится смотреть, как я сопротивляюсь. Я подумала, что ему не нравится иметь женщин, а он берет меня снова и снова. Я хотела убить пленников, чтоб не мучились, чтоб ему не достались, но их он просто отдал мне на убой. Как скот. - Ты достал меня. Ты так мне надоел, - шепчу, пока его пальцы снова толкают меня к открытому мясу. Говорить можно все, что угодно. Откровения – еще одна часть игры. Я выяснила это в ходе платы очередного долга. Сорвалась, накричала, унизила, простилась с жизнью, возненавидела саму себя за то, что не вытерпела, что сдалась, что все усилия – напрасны. А его это только рассмешило. Но теперь я хотя бы выговариваюсь. – Как же тебя эти твари другие терпят? Я бы тебя забила до смерти. - Да ладно, даже до смерти? Покажи мне, сука, покажи. Он заходится в этом шепоте, раздираемый собственными желаниями, больными фантазиями. Но так лучше, так намного лучше. Когда он берет себя в руки – его не обмануть, не победить, не сломать. А сейчас – можно. Я хватаю хлыст. Мучить здесь несложно. Какое-нибудь обещание смерти и боли всегда под рукой. Сейчас – хлыст. Неплохо. Уже знакомое оружие. Мы общались – я, хлыст и какая-то девушка из Минас-Тирит. Девушки больше нет, а мы с хлыстом неплохо подружились. Меня аж трясет от сладкого. Я даже его кроваво-золотую одежду не трогаю, так не терпится начать. Ведь нужно пользоваться, пока разрешают. Ему-то, конечно, ничего не будет, но хоть развалина Ломилинд от меня получит. Я секу эту сволочь, долго, с оттяжкой, пока собственная рука не начинает болеть. Но даже тогда – даже тогда – слишком уж приятно смотреть, как расходится прочная расшитая ткань, как лопается белая кожа, как льется эта… красная... Только слушать не нужно. Смотреть – да, слушать – нет. Потому что стонет он не от боли. Нагло, протяжно, пошло. Кончает снова и снова. Но туда я тоже не смотрю. Я смотрю на разорванную спину и представляю, что он умирает. Вот от такой фантазии приятно и мне. Мокро и приятно. Пора ли уже говорить на равных, как он обещал? Кого обманывать - у него получается меня менять. Хоть я и сопротивляюсь, как могу. Окровавленная змея – липкий хлыст. Скользит в ладони, туда-сюда, как чья-то возбужденная плоть. Играть мне не нравится. Мне нравится убивать. Его. Подхожу сзади, обвиваю шею своим другом, тяну, что есть мочи. Шипит. Пальцы хватаются за удавку, ломается острый холеный ноготь. Глаза огненные на выкате. Морда красная, совсем уродливая. Смерть ведь никого не делает красивым. Умирай. Но он не умрет. Глаза зеленеют. Значит, тот, что хуже – уходит. Мгновение – и по ногам удар. Я падаю, я знаю, что сейчас будет наказание. Черное обвивает, бьет и надавливает на все больные точки сразу. Можно кричать, а можно не кричать – все равно не кончит, пока не успокоится. Я не знаю, сколько времени ему на это нужно. Знаю только, что уже давно пахнет ромашками, а, значит, скоро все пройдет. Во рту снова солоно – прикусила то ли язык, то ли губу. Неважно. Потихоньку, медленно-медленно гаснет острое, нестерпимое. Вздохнуть. Можно. Еще. - Тебе понравилось? – тень, это тень. Тот, что немного получше, кашляет где-то сбоку. Кашляй. Ты слаб, Ломилинд. Однажды я тебя убью. – Ну же, приходи в себя, давай! Он бы бил меня по щекам, но тела-то нет. Мне нравится, что неудобство это из-за меня. Невелика победа, но я улыбаюсь. - Сплошной… восторг. Он смеется, он ржет, так громко и противно, что это едва ли не хуже, чем только что закончившаяся боль. И тут подбегает тот, гадкий. Ногой в живот – вот под что я просыпаюсь, вот, что отправляет меня к моим ромашкам. Тот, гадкий, старается объяснять, старается свою правду рассказать. Как будто хоть что-то на свете его оправдает. Я не помню, сколько так живу. День, два, месяц. Сын растет. Это единственное, что отмеряет мое время. Все остальное не меняется. Хотя, оно и к лучшему. Эстелион уже не малыш. Когда он успел вытянуться ввысь? Сколько ему? Все еще пять? Шесть? Я не помню. Иногда я смотрю на него и не верю, что он был совсем крохой. Лежал у меня когда-то на руках, моргал нефритовым взглядом. Он ли это был? Сейчас по дворцу бегает почти незнакомый мне худой мальчишка. Серебряные волосы до плеч, глаза - огромные, зеленые, любопытные. Он сейчас - как маленькая копия Трандуила. Как маленькая копия Леголаса. Только разочарования еще нет. Холодности нет. Опыта - нет. Оно и к лучшему. Мое же время слилось в один не проходящий, постоянно повторяющийся день, в постоянно повторяющуюся ночь. Я его и не вижу, это время, ведь мои часы - это сын, а он почти всегда с отцом. Наверное, учится обращаться с оружием, учится думать и принимать решения. Иногда я хочу понаблюдать. Как тогда, в последний летний день до всего этого кошмара. Но я сама себя останавливаю. Потому что некого обманывать - у Саурона получается меня менять. Пусть будут вдвоем, пусть у них будет что-то общее светлое, доброе. Оно и к лучшему. Я как будто вовсе не сплю теперь. Или - наоборот - не просыпаюсь. Ловлю себя на странном. Реальность - как сон. Сон - как реальность. Я выхожу на террасу. Ту, которую когда-то готовила для приезда Леголаса. Что вокруг? Вокруг зима. И холодно. Пусть. Подхожу к перилам. Там, внизу, далеко, раскинулся лес. Его бы полечить. Но кто теперь этим занимается? Я устала держать спину, я ложусь на эти перила. Руки, голову - все вниз. Пусть течет кровь к вискам. Я носом утыкаюсь в мокрое дерево. Оно вкусно пахнет. И вокруг - тишина. Падают медленно снежинки. И слышно, как все спит. Спокойно спит, не так, как я обычно. Становится почти хорошо. Я пою. Хоть и редко это делаю. Но сейчас я слушаю свой голос, как со стороны. Он разносится - далеко. А лес слушает, не подпевает. Эхом по бесконечности. Потому что я пою про разлуку, про сильный морской ветер, что весть донесет до любимого. Мне бабушка ее пела, эту песню. Та самая бабушка, что легла под зверя. Как я. Песня красиво звучит, а на два голоса - особенно. Он, правда, изумительно поет. Молва ходила правдивая. Ломилинд тут рядом. Потому что я снова запуталась. Нет внизу леса, и мокрой от снега древесины нет. Есть каменный балкон над бесконечной выжженной пустыней Барад-Дура и маленькие черные фигурки орочьих полчищ, что ползут там, внизу, как муравьи. Но песню мы допеваем. В душном сухом воздухе она сама как свежий соленый ветер, который нас обоих нянчил когда-то. - Я помню, как она ее пела... скучаю по морю, - говорит и будто сам удивляется. Он не часто себя балует разговорами, не часто появляется. Жизнь того, другого - вот что его разум занимает. Но слова льются. - Помнишь, видела, наверное, в пасмурный день тучи над горизонтом расходятся, и оттуда льется солнечный свет. Льется прямо в море. И кажется, что появляется остров из серебра. Все вокруг сизое, серое, холодное. А это пятно светится так ярко, что хочется зажмурить глаза. Я туда уплыл, к таким островам. Нашел другое... - Жалости не жди от меня. У тебя бы и сейчас все это было. И у меня бы тоже. - Ничего у меня не было! - слабая рука пытается меня к себе развернуть, но без другого у него ни на что сил не хватает. А мне его, правда, не жалко. - У меня ничего не было до встречи с отцом. Бросает свои бесполезные попытки, отползает к стене, задевает плечом. Шатает его, потому что много сил ушло на песню, на касания, на слова. Как жив еще - непонятно. - Неужели у тебя по-другому было, Алассэ? - стекает на пол, спиной о косяк, упирает в меня свои глаза зеленые. И вдруг так на сына похож именно этим взглядом. Я только поэтому слушаю. Сажусь рядом на пыльный каменный пол. Горячий. Как все здесь, горячий. - У меня была семья. И у тебя она тоже была. - О да, семья, - улыбка грустная, слезная. - Мать, которая боялась на меня смотреть. Я как вечное напоминание о насилии по дому ходил. Она меня и молоком не кормила. Ей противно было. И этот, тэлери. Он, наоборот, жалел, тряпка. Заходил ко мне, рассказывал, как мать страдала, чтоб я ее прощал. По голове гладил, говорил, что наладится. Но врал, Алассэ, он все мне врал. С каждым годом - только хуже. Ты видишь, я похож на отца. Я, видите ли, слишком похож. Чем быстрее мужал, тем с большим отвращением она смотрела. А это заразно, отвращение, - зеленые глаза уже не на меня, куда-то вдаль, вглубь. Я знаю этот взгляд, хорошо у мужа запомнила. Не врет, не юлит - вспоминает. И горечь от этих картин... Лучше бы опять сегодня убивал кого. - Я там призраком был. Тенью у всех этих светленьких, счастливеньких. Что бы не делал, что бы ни говорил - все уходили. И, знаешь, в какой-то день вдруг понял - я-то существую, а вот их нет никого. Ни матери, ни тэлери, ни друзей... Никого нет, только сон. Ведь что ни делай, что ни говори - все равно один проснешься. Я пел на праздниках, все восхищались, а я один. Дрался, бился из-за мелочей, нарочно больно делал - и один. В любви признавался, нежным был, как мог, душу открывал - и снова просыпался в одиночестве. Да стоило мне только посмотреть на кого-то, как этот кто-то исчезал! Убегал! От меня! Сорвавшейся голос, злые глаза, обиженные. Но берет себя в руки, опять: - Тогда уплыл. В Аман дороги не искал. Я искал забвения. Но все это перестало быть важным, когда я отца увидел. Ты понимаешь, Алассэ? Понимаешь, как это - когда всю тебя принимают без остатка? Без условностей, без оговорок. Всю. Когда вдруг точно знаешь, что для этого жил и лучшего не будет? Я плачу, потому что знаю. - У меня так было. Было, пока вы меня себе не забрали. А теперь уже никто не примет, такую!.. Зачем ты домой вернулся? Лучше бы в Нуменоре сгинул. - Может, и лучше, - устал, молчит. Хорошо бы больше и вовсе не говорил. - Саурон сказал, чтобы я продолжил род, поэтому вернулся. Я нарочно твою бабку выбрал. Самая гордая, самая холодная, презирала меня всю жизнь, как будто была лучше. Но я умею заставлять любить. Как и ты, я это умею. - Не сравнивай. - Почему? Твой муж такой же. И ты поступила - так же. - Он сам меня просил. Он не любил меня, потому что не мог, а не потому, что презирал. - Глупенькая ты, Алассэ. Очень глупенькая. Мы же, эльфы, такие из себя прекрасные. Дети Илуватара, ха!.. Неужели думаешь, в сердце перворожденных не найдется свободного места для того, кто заслуживает любви? Деревья любим, птичек любим, звездочки - обожаем. А живой жаждущей душе так просто отказываем? Посмотри правде в глаза. Просто Трандуил не хочет тебя любить. Как моя мать меня - не хотела. Но ты не плачь, я тебе его заменю. Я и Саурон. - Пошли вы оба! - Ну-ну... Сопротивляйся, если хочешь, я теперь умею ждать. Он научил, когда я с дочерью поторопился. Я смотрю на него удивленно, потому что вдруг все складывается в незнакомую картину: - Мать тебе отказала, и ты ее убил? - Не сдержался, - разводит дрожащими руками. - Я ведь ждал, думал, она чувствует, что и я чувствовал, страдает одна. А она просто забыла, стала такой же, как и все там были. Несуществующей. Некого обманывать - у Саурона получается меня менять. Я бью полудохлое тело, я его пинаю. Ломилинд слабый, но почему-то никак не умирает, сколько я не пытаюсь. Ползет от меня в сторону трона, и вот уже бегут ко мне близнецы. Их задача - тело оберегать. Оба тела. Меня они поэтому не трогают тоже. Все мы - только тела и запасные варианты, слуги и игрушки. Только идиот этого не видит. Ломилинд этого не видит. Я висну у Моро на руках, пытаясь снова до деда дотянуться. - Успокойся ты, шальная, - стискивает, не отпускает. - Давно от отца что ли не получала? - Пусти меня! Пусти, я его прикончу! Мне же всего десять лет было, ублюдок! - кричу, но понимаю, что уж поздно. Снова не в этот раз. Разочарование пахнет холодной мокрой древесиной, замерзшими кленовыми листьями и рябиной. В далеком Лихолесье муж стоит рядом с моей смятой кроватью, кладет на стол очередной букетик и уходит. А развалина золотой змеей ползет к черному неудобному креслу, ища защиты у того, кто уж абсолютно точно любить не умеет.