Горят города, горят страны

      Сегодня Гилберта не станет. Ему вручат револьвер, и под усмешку Артура Пруссия будет ликвидирована. Первого марта 1947 года надежда на хороший исход дела испарится.       — Ты не выстрелишь, — Родерих не особо себе верит. Он видел страны куда менее горделивые, которые убивали себя из-за поражения. Гилберт не умеет проигрывать. Не умеет просить и сдаваться.       — Не выстрелю.       ...Людвиг был умным мальчиком, умным взрослым мальчиком. Гилберт был готов ему доверить самого себя. Но он не заметил, когда Людвиг захлопнул для него дверь в Рейхстаг, а после — на совещания Третьего Рейха. Гилберт не заметил, когда Людвиг откопал какого-то жалкого австрийца (может, это все заговор Родериха? решил отомстить за распад Империи и развод с Лизаветой) и сблизился с Феличиано. Гилберт не заметил, когда именно Людвиг бросил к его ногам поверженного Родериха, когда на коленях стоял дуэт Чехословакии. Гилберт не заметил, когда Людвиг вырос и выставил его прочь, вышвырнул из управления страной.       Даже у Родериха было больше влияния. Его хотя бы изредка пускали в зал.       Пруссии не стало с 1932 года. Гилберт продолжал жить.       Когда началась Вторая Мировая война, он лично извинился перед Феликсом за все пригрешения, прежде чем нанести удар. Скоро они будут на равных.       Когда Гилберт впервые увидел Артура после блицкригов, он отвернулся. Всего на мгновение, чтобы найти в себе силы улыбнуться ему в глаза. Никто не должен знать, что Пруссии больше нет. Никто не должен догадаться, что во всем виноват Людвиг.       Людвиг просто ребенок, попавший под дурное влияние «миллитаризированного» Гилберта и поганого австрийца.       Когда Гилберт впервые увидел Родериха, без сил спрятавшего лицо в ладонях, он вспомнил, что от Австрии не осталось даже названия. Видимо, ему оказалось хуже...       Когда по твоему сердцу едут не твои танки, это странное чувство. Родерих помнит его до сих пор. Помнит переполненные торжеством глаза Гилберта. И только сейчас узнает в этом празднестве крик о помощи.       Потому что сейчас Гилберт смотрит почти также.       — Я надеялся, что ты убедишь меня покончить с собой, Ostmark, — он так усмехается, почти выплевывая это «Восточная марка», что Родерих ему ни капли не верит. Нет, Гилберт, конечно, мог ждать именно этого, именно обвинений.       — С сорок пятого Австрия.       — Что, хочешь выйти сухим из воды, аннексированный ты наш? — у Гилберта в глазах не ненависть, а надежда. Родерих ничего ему не может ответить. Он не управляет своей страной, а на его территории до сих пор союзные войска. А еще он смотрит на закованного в цепи — словно пес! — Гилберта и боится узнать, что он следующий.       Родерих помнит, что Гилберт не виноват. Но ликвидация Пруссии оправдает Людвига. Вдруг этого мало? Вдруг следующей будет Австрия?       — Аншлюс был незаконен.       — Ложь, — нет, это абсолютно честная... ложь.       — Людвиг устроил пропаганду в стране и обещал разнести Вену к чертям, если плебисцит не удастся.       — Гитлер — австриец.       Родерих боится, что на полу этой камеры будет его кровь. Гилберт виновато прикрывает лужу плащом своей военной формы. И надменно вздергивает подбородок. Его запястья стерты до костей, начинается гангрена. Они превратят его в кусок гнилого мяса, если Гилберт не сделает этот роковой выстрел.       — Только не убивай себя, хорошо?       — И что, ты меня вытащишь? Ты — жалкий оруженосец Третьего Рейха, мальчик на побегушках?! — Родерих отводит взгляд, чтобы не видеть, как Гилберт сам топит свою надежду. Потому что это правда. Сейчас Родерих не то что Гилберту, он даже себе и Австрии помочь не в силах. — Прости. Не буду.       ...Когда Иван истекал кровью на глазах Гилберта, что-то надломилось в обоих. А Людвиг продолжал наносить удар за ударом.       К 1942 году Иван падает на полях сражений. Его сестры не могут встать с постели, а другие союзные республики заперты дома, чтобы не наворотили дел. Наверное, Иван считает, что им достаточно боли от разрушения территорий. Из республик он сражается один. Держится на возможности увидеть Артура, на их договоре. Гилберт читал рапорт. И на Артура тоже. Эта английская сволочь, почти точно, его использует.       После очередного падения Ивана Гилберт отвлекает Людвига от дел. Достаточно, чтобы сдать своего генерала под Сталинградом. Людвиг впервые избивает его. Теперь под ребрами красуется Железный Крест Третьего Рейха. Взгляд у Людвига безумный, и Гилберт понимает, насколько виноват: никакой австриец не сможет так свести с ума ни одного немца. А вот пруссы могут все. Особенно, если создают этих самых немцев.       После Сталинграда Иван смотрит на Гилберта по-другому. Как на Родериха. Гилберт убивает советских солдат чаще, чтобы не выглядеть жертвой. Чтобы на него перестали смотреть с жалостью.       После Сталинграда Людвиг вызывает его к себе каждый день. Третий Рейх проигрывает, отношения с Феличиано у Людвига портятся, Кику отмалчивается. У Гилберта под ребрами три креста и звезда на спине.       Когда Родериха отправили работать в концлагерь, Гилберт упал на колени перед Людвигом. Крестов четыре, звезды две. Родериха вернули, отправив сражаться. Звезды перекрыл одноглавый орел с серпом и молотом, увенчанный короной. В цепях. Родерих перебирает бумаги далеко от боевых действий.       Гилберт сам почти падает в сражениях. Артур смеется, пиная прямо по кресту. Слишком близко к Берлину.       Людвиг стреляет дробью, на поражение. Артура больше не видно. Иван с ненавистью наступает на Берлин.       Гилберт думает, что зря передал свое сердце Людвигу, а себе выбрал Кенигсберг...       — Почему ты здесь, Родерих?       Ответа у него нет. Потому что нельзя оставлять брата по несчастью одного перед смертью? Потому что нельзя, чтобы Гилберт покончил с собой? Потому что...       — Ты боишься здесь быть, так почему ты здесь?       У Гилберта волосы белые-белые, словно пепел над Перл-Харбором. А глаза нечеловечески глубокие, янтарно-алые, словно пламя Хиросимы и Нагасаки. И Гилберт не виноват ни в чем. Не он атаковал США, не он уничтожал Японию. Не он внушал Гитлеру идеи нацизма и мирового господства, не он управлял Германией.       — Почему ты здесь, Родерих?       Да, почему?        — Потому что ты не должен умереть.       А еще Гилберт не снимает окровавленной грязной одежды, хотя Родерих принес ему переданные Людвигом вещи. Будто стыдится чего-то. Шрамов, которые оставил себе не он. В не своей войне.       ...Когда кровавое знамя Союза развевается над Рейхстагом, Гилберт ничего не делает. Он видит, как падает на колени Людвиг, захлебываясь слезами, видит, как на него горой накатывает понимание того, что он натворил. А может, и не помнит всего?       Он не должен быть наказан за безумие. Франциска с Иваном же не убили за революцию? Даже Альфреду простилась война за независимость.       Союзники шли дружным строем, будто и не враги номер один друг другу. Гилберт видел досье на каждого.       Артур замечает его первым и отдает распоряжение схватить. Иван, смотрящий на (не)своего Керкленда так преданно, что Альфред с Франциском смеются в кулак, даже открывает рот, чтобы...       — Что, и этот меня победил?! — Гилберт тычет кровавым пальцем в Франциска, не сводя умоляющего взгляда с Ивана.       Едва заметный кивок со странным, подернутым кровью голубым взглядом. Гилберта скручивают за несколько минут до Родериха. Людвига не смогли успокоить, а Феличиано — оторвать от него. Кику в Берлине предусмотрительно не оказалось...       — Тебя не тронут, Родерих, — вздыхает Гилберт, пытаясь размять руки. Кандалы мешают.       — Откуда ты знаешь? — Родерих проводит рукой по белым волосам, по холке. Неестественно холодно. Сколько Гилберт здесь, в этом сыром и холодном подземелье?       — Московская декларация 1943 года, — Гилберта прошибает дрожь, но он не подает вида. Он же сильная несломленная Пруссия. — Аншлюс незаконен, тебя вынудили сражаться на стороне Рейха. Ты не нацист.       — Гилберт.       — Во всем виноват я.       ...Допросы были разные. Альфред требовал признать его «главным победителем» нацистской Германии. Артуру нужны были репарации и максимум страданий. Франциск просто устал, он смотрел с ненавистью, но никогда ничего не спрашивал, он был уничтоженным. Ван интересовался ролью Кику. В глазах Ивана была только грусть. Он задал лишь один вопрос:       — Зачем?       Гилберт не знал. Зачем вообще что-либо происходит? Зачем Российская Империя участвовала в Семилетней войне? В Первой мировой? Зачем Союз напал на Польшу и Финляндию?       — Зачем ты взял вину на себя?       — Потому что я виноват?       — Тебя ликвидируют.       — Я прожил долгую жизнь.       — Чего ты хочешь?       — Виноват во всем я. Пусть Людвига оставят в покое, он был не в себе и раскаивается. И Эдельштайна, этот слабак даже оружие поднять не в состоянии. Я захватил его, как Чехословакию, в качестве плацдарма на пути к Польше.       — И тебе никто не помешал?       — Никому никогда не было дела до бедствий участников Тройственного Союза.       — Значит, Великий Пруссия готов умереть за другие страны?       Гилберт не готов умирать. Но невиновные не должны пострадать. И Иван это прекрасно знает.       — Великий Я готов умереть за свою семью.       Допросы закончились после того, как Артур лично спустил в Гилберта обойму. Только потом Великая Пруссия, одна из сильнейших стран мира, влиятельнейшая в прошлом Империя, была брошена в подземелье...       Родерих не знает, что хуже: умирать за других или страдать за себя. Потому что он не страдает. Его душа не народ, его душа — власть, как у Ольги. И сейчас его власть — союзники, которым от Родериха нужны только репарации. Какие деньги могут быть у развалившейся империи, чей бюджет высасывала сначала Германия, а теперь прихватизировало америко-англо-французско-советское правительство? Они разделили даже Вену. Если бы не Иван, буквально вырезали бы и разорвали сердце. Но он привык за два года.       Он присутствовал на Нюрнбергском процессе и верил, что Паулюс послужит своей родине, спасет Гилберта.       Гилберт не хотел быть спасенным.       И вот он тут уже как два года.       — Почему ты еще здесь, Эдельштайн?! — нервы у Гилберта наконец сдают.       — Потому что ты не хочешь быть один.       — Какое нахрен дело!       — Гилберт, я не уйду.       — Хочешь увидеть, как меня четвертуют?! Валяй!       — Твою территорию поделят между Польшей и Советским Союзом. Ты можешь остаться у меня.       — На мое место захотелось, укрыватель источников нацизма?!       — В таком контексте — да.       Они оба не хотят умирать. И оба готовы к этому.