Горят города, горят страны

      Гилберт ни капли не изменился. Он никогда не меняется. Родерих бы не хотел его видеть еще добрые пару-тройку лет. Но кто его спрашивал?       На танках, под восторженные крики ослепленных германским величием, он с десятками лучших солдат въезжает в Вену по правую руку от Адольфа. Наивные горожане считают это часом своего триумфа. И только Родерих со своим канцлером знают, что начни они сопротивляться — сердце Австрии сотрут с лица земли.       Взгляд Гилберта блестит кровавым торжеством. Опять победил, конечно. Родерих чуть кивает в знак приветствия: подальше от греха. Ему хочется броситься под этот чертов танк. Чтобы люди поняли, что их ждет! Он готов позволить Гилберту парадным маршем пройтись по своим костям.       Он уже это позволил.       Солнце светит ослепительно ярко, будто насмехаясь, и Родерих лишь сильнее прячется за полами шляпы. Сердце невыносимо колет, но все это мелочи в сравнении с разрастающейся в душе обидой. Ждать помощи было глупо. Адольф оказался прав: Австрия одинока. Родерих абсолютно один.       И для всего мира он окажется предателем: референдум был. А какой — уже неважно. Аншлюс — не захват, присоединение.       Родерих смаргивает злые слезы от резкой вспышки боли — может, фантомной? от нелепого предчувствия? — и думает, что в какой-то мере это справедливо. Его граждане сами отдали свою страну во власть Германии. Родерих теперь принадлежит Гилберту, захватившему власть, разум Людвига. Как и положено, единый народ — единая территория.       И только одна проблема: Родерих противен им всем. Адольф считает свою родину предателем. Гилберт всегда был его врагом. Людвигу же все равно.       Наверное, срок Австрии уже вышел. С этим можно только смириться. Родерих готов умереть, даже если это подарит наслаждение заклятому врагу. Любимому из врагов.       Люди голосовали за объединение. Австрия желала быть частью Третьего Рейха, единой немецкой семьи, Германии. Родерих сам подарил себя Гилберту.       Надеясь получить немного тепла и сильное плечо.       Получит забвение.       И это — вполне по правилам их многовековой игры.       Родерих падает на колени под цепким и самодовольным взглядом.       — Завтра будет лучше, — рука канцлера опускается на плечо, но в его словах ни капли правды.       Оторвать глаза от земли не получается, хотя Родерих почти физически ощущает надменную улыбку Гилберта. Выходит лишь прошептать то, что царапает горло и слух:       — Проблема лишь в том, герр, что завтра — никогда не наступит.       Гилберт победил. Теперь уже окончательно.