Горят города, горят страны

      — Где твое сердце?       — Сыграем в игру.       — Тебе некуда деться.       — Беги.       — Убегу.       Стук сердца в груди. Колотится бешено, долбит в самую голову. И без того раскалывалась, зараза, а теперь... бешенее сердца только та лиса, которая на днях покусала любимую собаку.       Если что-то пошло не так, значит, теперь все будет через задницу.       Руки стягивает что-то грубое, царапающее. Похоже на джутовую веревку, висевшую в саду. Запястья саднит, и на какое-то мгновение это перекрывает даже ломоту во всем теле. Ненадолго. Сколько часов его били? Или Родерих спал на ледяном полу? Или он долго сидел без движения в неудобной позе?       Что произошло?       Глаза открываться абсолютно точно не хотят. Веки будто склеились намертво. И лучше бы такими же склеенными и оставались. Потому что стоит им слегка разлепиться, как в глаз — а по ощущениями, и в самый мозг — ударяет свет. Вспышка боли дробит не только мысли, но, кажется, и череп. Отвратительно. Тело дергается непроизвольно, и взять его под контроль практически нереально.       Страшно.       Просто иррационально страшно. И этот ужас морозцем покалывает кончики пальцев, а от них перетекает к легким, пронизывает до костей в каком-то не менее иррациональном предвкушении.       Яркий луч бьет в глаза, усиливая головную боль, а вокруг темнота и пустота. Перетянутые запястья горят, и попытка пошевелить руками становится настоящим мучением: от вида кровавого джута и металлического запаха подташнивает, а боль усиливается в разы. Ноги не ощущаются, будто их и нет.       Касание выбивает воздух. Шея воспламеняется, жар охватывает тело снаружи, а страх морозит изнутри. Это — это! — проходится вдоль шеи, почти не задевая ее. Щекотно, страшно, жарко. Хочется отстраниться, сбежать, укрыться.       Получается только нервно сглотнуть.       — Давно не виделись, — знакомый голос проходится лезвием по венам, прорывается терновником изнутри. Конечно, иначе не могло и быть. Гилберт никогда не остается без выигрыша.       Хочется ответить, плюнуть в рожу, но даже слабый рывок высоковольтным разрядом проходится от запястий по костям. Мерзкие пальцы обхватывают шею. Тошно и от них, и от себя самого. Родерих дергается снова, игнорируя испачканные руки, пытаясь отшатнуться, пнуть. Стул стоит на месте. Ноги не чувствуются. Хватка на шее усиливается.       — Спокойнее, ты же знаешь, что будет, — жаром обдает ухо, но становится только холоднее. Мерзко. Это не первая их встреча.       Не первое столкновение.       Родерих всегда проигрывает.       Гилберт всегда получает свой приз.       Пальцы сдавливают горло, мешая сглотнуть вязкую накопившуюся слюну, и она стекает по губам, по подбородку. Мерзко и от себя, и от происходящего. Грубые, царапающие пальцы сдавливают подбородок, и Родерих изо всех сил трясет головой, пытаясь вырваться.       И это единственный протест, который он себе позволяет.       — Мне приходится играть в злодея, — выдыхает Гилберт в лицо, заставляя прикрыть глаза, — чтобы ты мог быть героем.       В конце концов, именно ради страха Родерих и затеял эту игру.       Он готов делать людей монстрами.       Если это сделает его святым.       — Где твое сердце?       — Сыграем в игру.       — Тебе некуда деться.       — Уходи.       — Не уйду.