Горят города, горят страны

      Душа Гилберта Байльшмидта — которой, по негласной аксиоме, конечно же, нет — рвется на части едва ли не с самого первого вздоха. Грех, Гилберт Байльшмидт, — это все, чем ты дышишь. Это твои мысли, чувства, слова, действия. Ты родился для святых дел, а стал грешником.       Потому что Он сводит тебя с ума, доводит до иступленного безумия уже не одну сотню лет. Бегает, словно мышь от кота. Не может сделать выбор. Не может «запачкаться» сам.       И поэтому «пачкается», падая в самую бездну греха, Гилберт. Горит огнем — внутри и снаружи. Его пожар искрится в янтарных глазах, его пожар сжигает до тла мир вокруг, сжигает его самого. Горят города, горят страны... Ты помнишь Берлин в огне? А Вена умеет гореть?       Гилберт не может так жить. Но живет: из года в год, из века в век. Их с Родерихом отношения даже хуже, чем у Франциска с Артуром. Потому что франко-английские союзы хотя бы добровольны. А Пруссия с Австрией даже вместе по разные стороны баррикад. Почему? Один простой вопрос — паутина вековых ответов, ни один из которых не может считаться верным.       Душа Гилберта Байльшмидта — которой, аксиома, нет — скулит и стонет забитым псом. На губах только одна улыбка, в руках — кожаная плеть. Насилие над католиком-протестантом — над самой Священной Римской Империей, пусть в прошлом, пусть уничтоженной! — грех. И он горчит на языке, он вовсе не сладок. Библия солгала. Как лжет павшая Священная Римская, изображая испуг. Как лжет Родерих, поддерживая свою игру.       Один взмах — глухой удар — вскрик.       Кожа бьется о кожу, подрагивая в руке, оставляя алые полосы. Цепи, сковавшие чужие руки, звенят, насмехаясь. Будь Гилберт человеком, он бы не выдержал — упал бы на колени, сцеловывая каждый багровый след с кукольно-фарфоровой спины. Хорошо, что Гилберт — Великая Пруссия.       Страна, у которой — как аксиома — нет души. А значит, ничего болеть не может.       Родерих выгибается, смотрит по-особенному затравленно, пытается сжаться в комок. Он жертва. Это такая же аксиома, как отсутствие души у Гилберта Байльшмидта. Поражение за поражением. Родерих оказывается в цепях, на полу, отвратительно униженный, оступившийся раз за разом: война за австрийское наследство, наполеоновские войны, австро-прусско-итальянская, Первая мировая, развал Австро-Венгерской империи, аншлюс... Каждый раз в этой комнате, в подвале берлинского дома.       Приказ — сопротивление — удар — приказ — подчинение.       Ненависть в глазах напротив подергивается поволокой, туманится чувствами. Эмоциями, которые аристократам не к лицу. Эмоциями, которых не должно быть у стран. Они проступают вместе с кровоподтеками, со стертыми в кровь коленями, локтями, с отвратительно пульсирующими рваными ранами. Душа Гилберта Байльшмидта — увольте, откуда такая роскошь, ведь ее аксиомой нет! — истекает кровью, захлебывается слезами глубоко внутри. А снаружи рука рассекает кожу острым лезвием. Почему, счастливая Австрия, твои знаменитые браки не могут спасти от войны в душе, от стали, врезающейся в тонкую кожу? Кожу, предназначенную исключительно для поцелуев.       Сейчас Родерих стонет, изгибается и умоляет. На бело-синем ажуре кожи так ярко горят пятна крови, так вырисовываются голубые вены. Гилберт накрывает ладонью изящную шею, чувствуя, как ходит ходуном жизнь под ней. Дергается в бешеном ритме пульса. Потом, если вдруг доведется спросить, Родерих спишет все на испуг. Но сейчас они оба знают, что плавятся в чужих руках. На проступающих ребрах — коронованный орел, а в руках — абсурдно — трепетное сердце. Сжать чуть сильнее, и не станет его. И не станет Гилберта.       А завтра Родерих, гордо вздернув нос, будет проходить по улицам, ловя чужие сочувствующие взгляды. Потому что костюм не спрячет протертых до мяса кандалами шеи и запястий. Они видят посиневшие отпечатки на атласной коже и точно знают, кто их оставил. Они ненавидят Гилберта Байльшмидта почти так же сильно, как он ненавидит себя. Но Великая Пруссия — победитель. А победителей не судят. Завтра Гилберт поймает такой же полный снисходительного презрения взгляд и молча вонзит лезвие себе под ребра. Это не больно, это тягуче тоскливо. Водить по ребрам куда больнее.       На запястьях Гилберта двухглавый австрийский орел. Под плотными манжетами на рукавах. На ребрах — раны от клинка. Под парадным военным мундиром. На спине — самое сокровенное, полосы от не-своих ногтей. Под шелковой тканью не-своей рубашки.       Родерих способен чувствовать что-то только по принуждению. Когда может назвать все происходящее «безвыходным», оставляя себе плацдарм для отступления. Он сбегает, что бы ни сказал. А душа Гилберта съеживается на земляном полу и воет, воет, воет... Душа Гилберта Байльшмидта, которой, в соответствии со всем известной аксиомой, нет. Потому что она помнит благодарность в родных глазах. Помнит пожар, пробивающий вековые льды, смешивающий лазурь с янтарем. В те единственные моменты падения Австрии, когда Гилберту позволено быть рядом, глаза Родериха похожи на темные океанские воды с оттенком лиловых кораллов. Тогда Родерих улыбается.       Гилберт вовсе не хочет помнить, что приказал улыбаться.       Он кидает оскорбление за оскорблением, чувствуя, как с каждым словом расслабляется тело под ним, и так хочет просто признаться, что так чертовски помешан на одной фарфоровой кукле с глазами цвета фиалок. Но вместо этого сильнее, до треска, сжимает ребра, быстрее двигается, впивается ногтями. Цепи гремят. И кажется, что принадлежат они вовсе не Родериху.       Удар — приказ — удар — подчинение.       Души у Гилберта Байльшмидта нет — это аксиома. У него не сжимается болезненно сердце, он не ненавидит себя, он не проигрывает. Гилберт нападает на Австрию совсем не потому, что Родерих слишком далеко или смотрит с едва заметной просьбой. Это было бы абсурдно.       Приказ — подчинение — приказ.       Сквозь запястья Родериха проглядывают кости, о них бьется холодный металл, но он все равно прижимается ближе. Традиция. Еще секунда — и душа Гилберта Байльшмидта будет уничтожена. Потому что ее не должно быть, аксиома. Полушепот сродни молчанию, но для них двоих это — гром и молния, гроза.       «Не останавливайся».       Родерих никогда не признается в этих словах даже себе, Гилберт знает точно. Потому что жертвам не положено просить продолжения. И Гилберт охотно спишет это на свое воображение, потому что задыхаться от упущенного шанса на невозможное — разбиться о самое дно его персональной бездны.       Пощечина за дерзость — приказ — подчинение.       Традиции греха нерушимы. Как и то, что Австрия не проигрывает никому, кроме Пруссии. Родерих всегда достается Гилберту, чья бы война ни была и кто бы ее не вел. Потому что никто не смеет портить фарфоровое совершенство и видеть живые глаза без защитных стекол. Никто, кроме Гилберта.       За эту возможность он отдаст все, что потребуется. Даже себя.       Это его привилегия, его проклятье.       ...возможно, в последний раз.       И Гилберт прижимает к себе Родериха, со всем трепетом, всей безнадежностью, на которые способен. Уже не страна — человек. Нет больше Великой Пруссии. Есть Гилберт Байльшмидт — призрак государства, которого нет. Руины сотен Империй.       Душа, которой как аксиома нет, рыдает, чувствуя, как холодные музыкальные пальцы проходятся по позвонкам. А Гилберт задушенно смеется.       — Пруссии больше нет, Родерих, — пальцы замирают лишь на мгновение. — Я больше не смогу быть захватчиком, — холодные подушечки по холке. — Тебе придется выбирать.       В детстве все твердили, что Господь Бог будет испытывать притягательностью греха. Гилберт провалил испытание в первые же секунды. Его государства больше нет. Больше некому проигрывать.       На самом деле, Пруссии не стало в тот момент, когда Гилберт столкнулся глазами с тогда еще лазурным взглядом.       Родерих не говорит ни слова, продолжая водить пальцами по позвонкам, и уходит с первыми лучами солнца, стоит только упасть кандалам.       Что есть годы в сравнению с вечностью? У виска револьвер, в руке коньяк, внутри пустота. Восемь лет — ни взгляда, ни встречи, ни касания. Гилберт готов объявить Третью Мировую, но он никто.       Только спустить курок.       В коридоре шаги, стук в дверь. Гилберт не может подняться: его душа — пепел. Пепел, в котором он задыхается. Но Великая Пруссия — которой нет, и это не аксиома — не может быть проигравшим. Он восемь лет держится победителем.       Восемь лет не может спустить курок.       На ступенях одно письмо. Резануть лезвием — какой знакомый блеск! — по конверту, открывая. Может, следующим по венам? Он может вдоль, ему не больно. Нет, больно, не тоскливо.       Два листа.       Декларация о независимости Австрии и дополнение от 26 октября о ее нейтралитете. Если некому проигрывать, не за чем воевать.       Знакомый коронованный орел — такой родной, прусский! — с щитом в цвета австрийского флага и разорванными цепями. Новый-старый австрийский герб. Австро-прусский.       И короткое изящным аристократическим почерком: «Я сделал свой выбор».