Между небом и землей

Улица плавится под их ногами, словно плитка горького шоколада, оставленная без присмотра на подоконнике. Одинокие прохожие, слоняющиеся по улице с грацией изможденных улиток, хоть как-то оживляют безжизненный и липко-серый городской пейзаж, застывший в удушающем солнечном свете, от которого не спасают даже темные очки, которые Сонгю, к счастью, удается обнаружить в одном из потайных кармашков своей сумки.  — Куда пойдем? — интересуется он у младшего, который усиленно старается не то прийти в себя, не то извергнуть на свет божий все пять опустошенных им бутылок, — Может в парк? Там, наверное, не так жарко… И тебе будет легче… прийти в себя и… — последние слова ему никак не даются. Отчасти потому, что ему отчего-то стыдно произносить такое, хотя он сам не единожды напивался до зеленых чертиков, белочек и прочих представителей алкогольного мира.  — И спокойно проблеваться где-нибудь в уголке, — саркастично усмехается танцор, болезненно морщась, ибо желудок в очередной раз совершает какой-то немыслимый кульбит, слишком уж явно напоминая ему о том, что если и пьешь так много, то хотя бы закусывать начинай.  — И это тоже, — сипло тянет старший, крепко вцепляясь в его руку, — А то ты с каждой минутой все больше и больше на дохлую каракатицу похож, уж прости. — Ховон возмущенно закатывает глаза, но шаг все же прибавляет, ибо это палящее солнце, в самом буквальном смысле, выворачивает и его, и содержимое его желудка наизнанку. В парке и правда чуть прохладнее. Раскидистые кроны тополей надежно защищают от зноя немногочисленные скамейки, и бессильно раскинувшихся на них людей. Просканировав своим лисьим взглядом окружающее пространство, Сонгю торопливо устремляется к свободной скамейке, которая, не иначе как каким-то чудом оказывается в спасительной близости он миниатюрного фонтанчика, радужные брызги которого добавляют ещё минус пару делений к температурной шкале этого дня. Младший едва поспевает за ним, с каждым новым шагом его все больше и больше мутит. Он едва успевает приземлиться пятой точкой на деревянную поверхность скамейки, как тут же устремляется в ближайшие кусты, из которых, спустя всего каких-то пару десятков секунд доносятся звуки весьма и весьма определенного характера. За то время, что он приходит в себя, оглашая окрестности возмущенными протестами своего желудка, Сонгю успевает пробежаться до ближайшего лотка, купить пачку влажных салфеток и бутылку воды, приятно запотевшую в переносном холодильнике, и вернуться обратно, как ни в чем ни бывало. Так что, когда пусть все ещё и бледно-зеленый, но все же чуть посвежевший Ховон тяжело плюхается с ним, он может позволить себе с самым невозмутимым видом протянуть тому пару салфеток, загодя извлеченных из пачки.  — Вот, приведи себя в порядок, — Ким довольно усмехается, заметив удивленный и благодарный взгляд пусанца, — И водички выпей, холодненькой, прямо из холодильника.  — Хен, тебе никто не говорил, что ты волшебник? — сделав несколько глотков из бутылки, интересуется Хоя. Он смачивает пальцы водой и разбрызгивает её прямо в вырез майки, и без того влажной донельзя.  — Спасибо за комплимент, но нет, не говорили. Ты первый, — Сонгю едва заметно улыбается, наблюдая за тем, как младший ожесточенно растирает лицо мокрой ладонью. Непонятно почему, но тот отчего-то кажется ему на удивление близким и родным. Словно они знакомы, по меньшей мере, лет десять, а то и все двадцать. Проснувшись на следующее утро, Сонджон совершенно не помнит вчерашнего вечера. Нет, он, конечно, помнит, как странный парень по имени Ким Менсу буквально затащил в свою квартиру, оказавшись при этом, не то его собственной, требующей сатисфакции совестью, не то тем самым античным змеем-искусителем, о котором им столько талдычил преподаватель по античной мифологии. Помнит, как каждое из слов Менсу отточенно-выверенно вонзалось под ребра льдистой правдой, превращающей внутренности в мельчайшее крошево непонятного сожаления и стыда за никчемную и никому, даже ему самому не нужную жизнь. Помнит терпкую горечь кофе, вкус которого лишь добавлял остроты собственному самобичеванию на грани отрицания. Помнит, как злосчастный чемодан развалился прямо на пороге комнаты, явив на свет божий хаотичное разноцветье нижнего белья, вперемешку с разрозненными парами носков, полусмятыми альбомами для эскизов, ворохом тетрадей с лекциями и прочей рухлядью, за которую отчего-то так держатся люди. А потом пустота. Уснул ли он сразу же, как запихнул чемодан под кровать, застланную неправдоподобно белоснежным, цвета ангельского крыла, одеялом, или же долго лежал в пустоте комнаты, напряженно вглядываясь невидящими глазами в потолок, расцвеченный неяркими полосами лунного света, он не помнил. Как не помнил и утреннего пробуждения. Просто открыл глаза, неохотно вернувшись в реальность.  — С добрым утром! — насмешливый голос Менсу вывел его из состояния задумчивого оцепенения, заставив недовольно сморщиться, поворачиваясь в сторону источника звука, — Как спалось? — едва ощутимая издевка в голосе хозяина квартиры здорово раздражает, напоминая Джонни о том, что он всего лишь гость, причем не особо и желанный. Всего лишь временный объект интереса парня, стоящего сейчас перед ним в неизменном черном наряде. Только вот вместо толстовки и джинс на нем сейчас футболка с едва различимой от множества стирок надписью, и короткие шорты, подчеркивающие каждый изгиб по-девичьи округлых бедер.  — А тебе-то что? — довольно невежливо огрызается он, ожесточенно взъерошивая и без того всклокоченную макушку, — Восторженных отзывов ты все равно не дождешься! — Сонджон комкает в руках край одеяла, ни в какую не желая являть этому чертову искусителю себя самое. Чего доброго, тот ещё какую-нибудь шуточку насчет его нижнего белья отпустит. С такого как он станется.  — А они мне и не нужны, — хмыкает брюнет, запуская руку под футболку. Сонджон успевает заметить загорелую полоску кожи между краем футболки и поясом шорт, и непроизвольно облизывает отчего-то пересохшие губы, поспешно отводя взгляд. — Считай это простой вежливостью, — окинув Сонджона ничего не значащим взглядом, он удаляется на кухню, откуда, спустя буквально пару минут доносится ни с чем несравнимый аромат кофе, будоражащий обонятельные рецепторы Джона не хуже любого из афродизиаков. Этот запах сводит с ума своим совершенством, доводит до панического экстаза, до желания обладать тем, кто стоит сейчас на кухне, неторопливо размешивая кремовую бледность сливок, вошедших в соприкосновение с горьковатой терпкостью напитка. Сонджон с удивлением замечает в себе это желание. Желание впервые оказаться сверху, а не снизу. Желание доминировать, властвовать, и, как бы мерзко это не звучало, унижать. Унижать, как унижали его все эти насмешливые взгляды, это нежелание признать, что он чего-то стоит в этом мире, где слабый всегда подчиняется тому, кто сильнее его. В том числе и физически. Как подчиняется он сильным рукам Ухена. Как подчинялся Хое. Хотя, если честно, последнее лишь плод его больного воображения, полностью отравленного когда-то возникшим между ним и Ховоном непониманием, в котором Сонджон отчего-то склонен винить лишь старшего, не задумываясь о том, что в любой ссоре всегда виноваты двое.  — Мне кофе сделаешь? — задиристо спрашивает он, подходя к Менсу, смакующему свою порцию. Тот едва заметно усмехается, отставляя в сторону недопитую чашку, и отступает на пару шагов назад, внимательно разглядывая Сонджона, после чего едва слышно, но удивительно отчетливо произносит,  — Тебе нужно, ты и делай, — усмешка на его губах становится все заметней, она разрастается подобно просеке в лесу, обнажая идеально ровные, идеально белые зубы, — Я боюсь не угадать с твоими предпочтениями. — Тон его голоса чуть смягчается, однако, усмешка не пропадает, она лишь прячется в глубине корично-карих глаз, готовая в любой момент выйти наружу потоком язвительных, жалящих слов. Ибо лишь одному Менсу известно, чего стоит его показное спокойствие исследователя человеческих душ, в то время, как его собственная душа безуспешно ищет и никак не может найти искомого покоя. Ни в чем и ни в ком. Год за годом истончаясь подобно паутине, что не в силах выдержать жиреющего паука, питающегося его собственными страхами, в которых он никогда и никому не признается.  — Ну и сделаю. Подумаешь! — Сонджон слишком резко хватается за чайник, отчего струйка кипятка выливается наружу, обжигая тонкие бледные пальцы. Он сдавленно ойкает, подпрыгивая на одном месте и баюкая обожженную кисть. Менсу подлетает к нему спустя лишь долю секунды, и, не обращая внимания на мышиный писк, сорвавшийся с губ Сонджона, рука которого вдруг оказывается в железных тисках пальцев Эла, тянет младшего к раковине, без сожаления пихая обожженную руку под мощную струю воды.  — Дал же бог рукожопа на свою голову, — беззлобно ворчит он, вполне профессионально разыгрывая из себя заботливую мамочку. Сонджон даже не пытается возмутиться, когда после водных процедур его без малейших объяснений тащат за собой, мажут кисть странно пахнущей мазью, не переставая при этом бурчать.  — Я не рукожоп, — слабо возражает он, млея от странной теплоты, проникающей под кожу с каждым новым прикосновением Менсу.  — А то я не вижу, — улыбка на губах последнего сияет едва ли не ярче сверхновой, а прикосновения становятся все более и более нежными. По крайней мере, так кажется Сонджону, который за последний месяц как никогда соскучился по таким вот прикосновениям. Прикосновениям, не требующим ничего в ответ. По улыбке, за которой не скрывается лживой ухмылки. По простому человеческому участию, — Перебинтовать, или и так заживет? — интересуется он, отпуская руку младшего.  — Так заживет, — едва слышно шепчет в ответ Сонджон, не понимая с чего это вдруг ему хочется сорваться вслед за Элом, покидающим комнату своей обычной неспешной походкой.  — Ну и отлично, — Менсу на мгновение задерживается на пороге комнаты, окидывает его взглядом, словно пытается себя в чем-то убедить, — Меня не будет до вечера. Постарайся за это время не причинить себе вреда, — он едва заметно усмехается, возвращаясь к привычной маске равнодушия и пофигизма.  — А ты…. куда? — удивленно вопрошает Сонджон, приподнимаясь с кровати.  — На работу, куда ж ещё, — Менсу неопределенно хмыкает, заметив выглядывающую из комнаты макушку младшего, после чего тянется за ботинками, задвинутыми в самый угол узкой полочки, — Обед в холодильнике, кофе в жестяной банке на столе. Ключей от квартиры я тебя пока не дам, уж извини.  — Да я понял, — Сонджон плюхается обратно на кровать. Лишь бы не видеть этого равнодушия в глазах, ещё пару десятков минут назад горевших интересом. Или ему, как всегда, это лишь показалось? — Ты ведь к вечеру вернешься?  — Постараюсь. Если не задержат, — дверь с едва слышным скрежетом захлопывается и в квартире воцаряется странная тишина, изредка прерываемая неясным шумом за стеной.  — Не хочешь прокатиться? — словно бы невзначай предлагает Ховон, когда они проходят мимо немногочисленных аттракционов, чьи металлические механизмы маслянисто блестят в ярком солнечном свете. Сонгю широко распахивает глаза, совершенно не ожидая бессмысленного, на его взгляд, предложения. Им же, в конце концов, не по десять лет. И даже не по пятнадцать. Он уже хочет отказаться, но, к своему вящему удивлению, не может этого сделать. Язык не поворачивается отказать. Наверное, потому, что в Ховоне он видит собрата по несчастью. А может и совершенно по другой причине. Во всяком случае, быть может, впервые в своей жизни, Ким Сонгю вместо молчаливого покачивания головой и бесцветного нет, на которое и возразить-то ничего не получается, вдруг улыбается и соглашается.  — Только если на пару с тобой, — он первым шагает к кассе, оставляя позади себя несколько оторопевшего от такой податливости пусанца. Когда тот подходит к кассе, старший уже держит в руках два ярких билетика и поспешно запихивает в кошелек мелкие монетки сдачи, так и норовящие проскользнуть сквозь пальцы и звенящей металлической россыпью раскатиться по серому крошеву асфальта.  — Сколько я должен тебе, хен? — начинает Хоя, но понимающе кивает и отдергивает руку от кармана джинс, заметив выражение лица Кима, — Спасибо. — Едва слышно благодарит он, когда они усаживаются на свои места и терпеливо ждут, пока все остальные желающие потрепать свои нервишки, состоящие в основном из подростков от двенадцати до шестнадцати лет, присоединятся к ним.  — Не за что. Жаль, что изо всего, что тут было в наличии, самым страшным и, хоть как-то подходящим таким «старичкам» как мы, оказался лишь этот аттракцион, — Сонгю преувеличенно печально вздыхает, ожидая, что младший тут же начнет отрицать сам факт его, Сонгю, возраста. Но Хоя ничуть не оправдывает его ожиданий, как раз наоборот.  — Ну, в отличие, от тебя, хен, я на «старичка» никак не тяну, извини, — Хоя звонко смеется, заметив, как обиженно поджимаются губы старшего и как узкие щелочки глаз с немым укором впиваются в него, — Прости, прости, — поспешно извиняется он, не переставая при этом улыбаться во все тридцать два зуба. — Я всего лишь думал немного поддразнить тебя. Что поделать, привычка, — пусанец пожимает плечами и нарочито обеспокоенно проверяет надежность креплений, удерживающих их в относительной безопасности. Сонгю ужас как хочется ответить нахальному донельзя донсэну что-то такое же обидное, но не успевает, чертовы американские горки начинают свое движение, и его тут же вдавливает в сиденье, лишая всякой возможности на какую-либо членораздельную речь. Он успевает лишь сдавленно ойкнуть, прежде чем их уносит наверх. В промежутке между двумя мертвыми петлями он едва не теряет сознание от почти первобытного ужаса, параллельно завещая все свое движимое и недвижимое имущество, включая стопку конспектов по композиции, старшей сестре. Из его горла вырывается невнятный не то стон, не то всхлип, а дрожащие пальцы буквально вцепляются в гладкую металлическую поверхность удерживающей его в сидячем состоянии неведомой металлической херни.  — Хен, ты в курсе, что ты весь зеленый? — успевает прокричать ему Хоя, когда они на пару мгновений замирают на самом верху, прежде чем сорваться в пропасть под восторженные визги старшеклассников. Естественно, что никакого ответа он не получает. Сюнгю лишь зеленеет еще больше, бессильно прикрывает глаза, готовый умереть прямо здесь и сейчас. Когда его потной, дрожащей ладони вдруг касаются чьи-то пальцы, он едва не отдает богу душу. Конвульсивно дернувшись, он раскрывает глаза, с неподдельным ужасом разглядывая чужие, невероятно красивые пальцы. Так, словно это отрубленная рука, та, что верой и правдой служила семейке Аддамс. — Все нормально, хен, это я. Я с тобой, не бойся. — Голос Хои врывается в свист ветра за их спинами, прорывается сквозь пронзительные визги и крики всех остальных участников этой фантасмагории и остается под сердцем теплым комочком света. Светом, которого он так ни в ком и не нашел, — Ещё два круга и мы спустимся вниз. И больше никогда не пойдем на такие страшные штуковины. Обещаю, — он мягко касается сведенных судорогой пальцев старшего. Снова и снова. До тех пор, пока Сонгю не рождает на своих губах слабую, дрожащую, но все-таки улыбку. Но даже тогда руки не убирает. Словно знает, что она необходима тому больше, чем что-либо на этом свете. Рука поддержки для того, кто сам всегда поддерживал других, но в ответ не получал ничего, кроме одиночества и лжи. И, когда все заканчивается и Сонгю на подгибающихся ногах спускается вместе с ним по шаткой лестнице вниз, на такую родную и безопасную землю, рука Ховона по-прежнему покоится в ладони Кима. А тот даже и не думает её отталкивать. — Прости, что втравил тебя в это, хен, — делает очередную попытку извиниться пусанец, провожая Гю до общаги, — Но я же не знал, что ты так боишься высоты, американских горок, и вообще, что ты…  — Такой трус, да? — заканчивает за него Сонгю, останавливаясь рядом с торцом здания.  — Нет, я не это имел в виду, хен. Не начинай снова. Твоя самокритика меня просто убивает, — Хоя недовольно хмурится, с сожалением выпуская руку старшего.  — Она и меня убивает порой, — признается Гю, неловко переступая с ноги на ногу, — Но когда рядом нет никого, кто бы мог тебя поддержать, мне не остается ничего иного, уж прости.  — Теперь есть я, и закончим на этом, хен, — Ховон внезапно краснеет, и чуть отступает в сторону, словно боится этого внезапного проявления чувств, слишком нежных для его суровой пусанской натуры, — Мы ведь теперь друзья, да, хен? — Сонгю согласно кивает, хотя про себя думает несколько об иных отношениях, нежели дружба. — Ну вот и отлично. Я тогда, пойду, хен? Если захочешь увидеться, мой телефон у тебя есть. Звони, пиши. Буду рад встретиться, поболтать и не только. — Он разворачивается и, помахав на прощание несколько опешившему Киму, скрывается за углом. А тот ещё долго стоит у здания общаги, не зная радоваться ему такому неожиданному другу, или же, наоборот, насторожиться. Ибо за всю свою недолгую жизнь он, Сонгю, практически разучился доверять людям.