И в квартире их — мироздания ось Shinigami Yui, Город дышит
Вещи они перевезли на ближайших выходных. Большую часть багажника заняли разномастные собрания сочинений, составленные из купленных на распродажах отдельных томов. Других вещей у Джона оказалось мало. Хорошо — не придется покупать второй шкаф, второй шкаф просто не влезет в комнату. Книги на полки поместились и вписались, как родные. А Джон, как родной, вписался в квартиру. Миссис Хадсон радостно щебечет и заваривает смущенному Джону чай, пока тот двигает посуду в столах и пристраивает рядом с розеткой настольную лампу. Разумнее будет все это переждать. Если на суету не обращать внимания, она пройдет быстрее. Голоса Джона и миссис Хадсон доносятся из кухни, словно через проложенный под Атлантикой телефонный кабель. Может, все закончится скорее, если их игнорировать. — А я ей: дорогая, новую серию повторяют днем, вовсе не обязательно проводить вечер перед телевизором. Джон хмыкает и высыпает что-то из железной банки в мусорное ведро; шуршит бумага, тихий плоп, с которым Джон открывает другую банку и пересыпает содержимое. Он хочет утянуть Джона в спальню и не выпускать до понедельника. Они еще не обсудили, что делать с другой комнатой. Скорее всего, Джон перетащит туда вещи нужные, но занимающие, по его мнению, лишнее место в гостиной. — Ну, вот мы и остались с мистером Чаттерджем пить чай вдвоем. У него просто чудесные булочки, Джон, вы должны как-нибудь попробовать. Я хотела сегодня принести, но… Мистер Чаттеридж — это, видимо, новый хозяин Спиди. Он еще не успел с ним познакомиться, а миссис Хадсон оказалась шустрее. Лучше б ему закончить отчет для Джуд, он должен был сдать его вчера. Он не хочет отчет, он хочет Джона. Когда они ехали домой — домой, боже, это теперь их дом; теперь он может, не опасаясь, употреблять местоимение «мы» и «наш», он обожает «мы» и «наш» — Джон предложил взять вина и еды на вынос, чтобы отметить переезд. Он согласился и повернул к своему любимому итальянскому ресторану, слушая, как перекатываются в багажнике книги; он бы предпочел отпраздновать сегодняшнюю субботу охренительным сексом, но до этого они тоже дойдут. Если миссис Хадсон смилостивится и оставит их, наконец, наедине. Если бы он был один, он бы взял миссис Хадсон за плечи и прямо сказал, что ей пора навестить миссис Тернер, но он не знает, как отнесется к такому Джон, Джон может сжать губы и посмотреть своим это-было-не-правильно взглядом. Сейчас он не один, он уже никогда не будет один, если все пойдет хорошо, разумеется, все пойдет хорошо, не может не пойти, он же гений, он знает, как сохранить отношения, он прочитал семнадцать разных журналов о семейных отношениях. Они же теперь семья, да? — Я могу спросить у мистера Чаттериджа рецепт, если вам понравится, обычно он не делится рецептами, но мне, я думаю, расскажет. Глупость какая, Джон не станет возиться с булочками, булочки — это не обязательный компонент здорового ужина, скорее, наоборот, хотя Джон и не такой уж приверженец здоровой пищи, он не против ресторанной еды, но и сам готовит неплохо. Или все же нет? Или они должны оформить отношения законодательно? Но им для этого придется ехать в другую страну, возможно, в Голландию. Его никогда особенно не тянуло в Голландию, но, в принципе, он согласен провести медовый месяц и там. — Я уверена, что готовить ему будешь ты, он совсем не умеет готовить, пока тебя не было, он жил на полуфабрикатах из магазина. — Миссис Хадсон! — Он поднялся с дивана, переступил через стол (голова слегка закружилась от резкого движения). — Я вас прекрасно слышу. — Он подошел к Джону, догрызающему печенье, обвил руками плечи и положил подбородок на голову. Миссис Хадсон вскочила и замахала на них руками. — Убегаю, убегаю. Мне нужно к миссис Тернер, забрать вафельницу. Она у меня одолжила сто лет назад, а вернуть забыла. Как только за миссис Хадсон закрылась дверь, он пробормотал, чувствуя, как подскакивает голова с каждым движением челюсти: — Она эту вафельницу уже три раза забирала. Новостями побежала делиться. Джон хмыкнул и продолжил пить чай. Ему явно не мешал прилипший к спине огромный репейник. Глупости он себе надумал. Джон выбрал его, Джон втиснул Вирджинию Вулф между «Кембриджским журналом», Джон занял стул за кухонным столом и кресло в гостиной и поставил свою кружку на его (их) стол. К черту Голландию.~~~
Никогда не считал он себя импульсивным человеком, скорее наоборот: долго думал, чтобы потом не жалеть. Ради бога, они с Сарой два года танцевали вокруг друг друга! Шерлок во многих случаях был исключением из правил. Он не передумает ни за что, потому что увяз по уши. Вопрос в том, надолго ли хватит Шерлокова энтузиазма. Шерлок любил быть один; даже находясь в одной комнате, умудрялся уплывать куда-то в мыслях, так что с первого раза не дозовешься, молчал по полдня, дергая струну скрипки раз в два часа и поднимая ноги при приближении звука пылесоса. В такие дни он от Шерлока отдыхал, позволяя себе отвлечь мозг на книгу или очередную серию «Детективного агентства «Лунный свет» (Шерлок на телевизор громко фыркал, даже если лежал с закрытыми глазами, притворяясь спящим) потому что обычно Шерлока было слишком много: кто бы ни находился кроме него в комнате, именно Шерлок неизменно перетягивал на себя центр внимания. Его невозможно не видеть, не слышать или хотя бы игнорировать. Возвращаясь в реальность, Шерлок первым делом искал его глазами. Выражение, которое мелькало во взгляде, и которое он несколько раз замечал, сидя в кресле с газетой, давало право надеяться, что, возможно — возможно, — нелюбовь Шерлока к обществу не распространялась на него: после уроков Шерлок предпочитал ждать его в машине, а не в учительской или хотя бы в кабинете. В школе все старательно делали вид, что ничего не замечают. Они, разумеется, не обжимались в коридорах и пустых кабинетах (по крайней мере, не часто — очень-очень редко) — внешне все осталось как прежде: они обедали вместе и иногда пили чай во время окон. Разве что вместе приезжали и уезжали. Грег засек их на второй день и, осторожно выведав, серьезны ли они или это просто случайность, хлопнул по спине, улыбаясь во весь рот. Ну а Джуд, наверное, по лицу догадалась. Или по Шерлоковому лицу. Дома ничего особенно не изменилось. По сравнению с рождественскими каникулами. Он уже тогда понял, что Шерлок ужасный лентяй по части домашней работы. Шерлок может часами ничего не делать. Думать. Может сидеть рядом за кухонным столом, когда он готовит, и гипнотизировать его руки, но никогда не предлагает помочь. Впрочем, Шерлок достает банки с верхних полок, если оказывается поблизости, не дожидаясь просьбы или хотя бы намека (не то чтобы он намеревался просить). И кто только додумался повесить шкафы на такую высоту? С душем у Шерлока были странные отношения. Нет, то, что они встречаются как минимум два раза в день, он давно понял. Но по времени эти моменты почти всегда совпадали с его моментами и значительно превосходили их длительностью. Шерлок словно боялся оставлять их с душем наедине. Не то чтобы он возражал, конечно. В первый раз они столкнулись в дверях в субботу; он выходил, расставив на полке свои принадлежности (изрядно подвинув при этом Шерлоковы), а Шерлок именно этот момент выбрал, чтобы помыть руки. И мыл минут десять. Потом ему пришлось вернуться, чтобы поставить в стакан зубную щетку, которая не понятно как оказалась в кроссовке и потому не успела на новоселье вместе с гелем для душа. К этому гелю Шерлок относился самым загадочным образом. Он подозревал, что Шерлок тайком изменяет с ним своему навороченному бренду с незнакомым логотипом. К привычке Шерлока разбрасывать по гостиной вещи он привык быстро и скоро уже сам стал осматривать диван, прежде чем на него опуститься (после того, как однажды услышал тихий хруст карандаша). Что действительно было сложно понять — так это почти стерильную чистоту спальни. Шерлок однажды заглянул в его ящик с носками и потом долго потешался над видом содержимого. Он считал, что у него поводов для насмешек больше, чем у Шерлока. — Это просто носки! Их не нужно сортировать по спектру оттенков, и они не мнутся. И вообще, посмотри на свой рабочий стол и заткнись. На столе вперемешку с конспектами, планами уроков и контрольными работами всегда оказывался Цвейг или Кафка. Причем сам он обычно старался убирать книги на полку или уносить в спальню, чтобы потом не рыться в бумажках в их поисках, но книги (и Шерлок) упрямились. По этому поводу он тоже не возражал. А кружки, — кружки можно было найти где угодно. Однажды он чуть не наступил на одну на лестнице. И он на всю жизнь запомнит выражение лица Шерлока, когда тот в первый раз протянул ему телефонную трубку: губы мелко подрагивали, с трудом удерживаемые на месте, а глаза сияли радостью и удивлением. Запомнит еще и потому, что с тех пор на телефон стал отвечать он сам; Шерлок в нужный момент всегда умудрялся оказываться на другом конце квартиры.~~~
Ладонь Джона по среднему пальцу короче на 0,71 дюйма, но толще в запястье; он еще не выяснил, на сколько, потому что для этого нужна нитка или бумажная лента, но намеревается в скором времени измерить до миллиметра. Волосы на руках Джона короткие и плотные, но цветом почти совпадают с кожей, и поэтому заметны мало. Мокрые волосы темнеют и блестят, как на солнце. На голове у Джона примерно четверть седых волос; они тоньше остальных, мягче на ощупь и немного длиннее — последний факт почему-то умиляет. Он любит ловить подушечками пальцев короткий волосок, такой тонкий, что почти не ощутимый, и вести до кончика, чувствуя щекотку миллионами нервных окончаний; Джон обычно вздрагивает и оборачивается. Один раз Джон чихнул; он так и не понял, есть ли здесь связь. Он любит смотреть, как с каждым днем волосок в его пальцах становится длиннее; разумеется, заметить рост волос невозможно, но ему нравится думать, что замечает. Он намерен отваживать Джона от парикмахерских как можно дольше. Джон пьет чай по пять раз на день, и пачки ему хватает дней на десять. Джон всегда покупает разные сорта и иногда добавляет тимьян к дарджилингу. Он не понял, как Джон выбирает тот или иной сорт; он спросил однажды, Джон просто пожал плечами и придвинул к нему кружку. И еще Джон не пил кофе. Вообще. У Джона родинки: 1) под левой лопаткой, 2) справа от пятого позвонка, 3) с задней стороны мочки левого уха, 4) на левом локте сзади, 5) на внутренней стороне правого бедра и 6) одна, совершенно крошечная, еле заметная, — полудюймом выше большого пальца правой ноги. Интересно, на сколько она увеличится через десять лет. И через двадцать. Джон любит ризотто, домашнюю лазанью, пельмени цзяоцзы и лапшу с кунжутом. Джон не любит шпинат, сладкий перец и пиццу с морепродуктами. Джон ненавидит спаржу и терпит брокколи. Джон мастерски разбирается в ста семнадцати видах печенья в асда, куда они заезжают раз в две недели по пятницам, потому что Джон раздражается, когда на выходные должен идти за хлебом. И Джон не любит кофе. Ни черный, ни со сливками, ни (чем черт не шутит) с сухим молоком. Джон вообще его не пьет. Джон пахнет ромашкой и деревом после душа, бергамотом и томатом после ужина, ополаскивателем для белья после прачечной и терпким и сладким потом после урока физической подготовки. Утром Джон пахнет Джоном. Он ни за что на свете не взялся бы идентифицировать этот букет. Там и оба их шампуня, и стиральный порошок для белья, и гели для душа, и распаренное после сна тело, и, если вечером оба слишком устали и поддались лени, — смесь их пота и спермы. Джон смотрит дурацкие телешоу, но всегда может встать в любой момент, чтобы сходить на кухню, или в туалет, или ответить на телефонный звонок, или схватить его за талию и уложить рядом с собой на диван. В последнем случае Джон на телевизор обращает еще меньше внимания, но тот, тем не менее, почти всегда включен. А раньше почти всегда был выключен. Иногда Джон приносит какую-нибудь новинку из видео-проката, и тогда приходится ложиться рядом, потому что Джон любит обниматься на диване. Хотя он, наверное, любит это еще больше Джона. Джон ходит в бар с Лестрейдом, и в такие вечера пахнет сигаретами, пивом и чужим одеколоном. Эти вечера он любит меньше всего, потому что не может избавиться от детской и эгоистичной мысли, что их, эти вечера, у него украли. Он никогда не ложится спать, а слоняется без толку по квартире, ленясь даже включить свет. Джон говорит, что он не обязан играть ревнивую жену и ждать его возвращения, но Джон ничего не понимает. Джон не знает, что такими вечерами миссис Хадсон приходится слушать тартиниевские скрипичные концерты, иногда она даже поднимается и садится в его кресло, не в Джоново, Джоново священно, и осыпает его комплиментами. Он принимает их со злорадством. Чаще всего Джон спит на спине, одну руку положив под голову, а другой обняв его за плечи. Иногда на левом боку, и тогда он устраивается к Джону лицом и упирается макушкой в подбородок. Джон любит быть большой ложкой и спать на левом боку. Однажды они проснулись перпендикулярно друг другу, с перекинутыми друг через друга ногами и стопами, свесившимися с кровати. Ни один так и не понял, как так вышло. Обычно Джон просыпается раньше и идет в душ, а потом на кухню завтракать и пить чай (кофе Джон не пьет). Сам он спит до последнего и свой завтрак получает уже в машине в виде сэндвича с курицей и листьями салата и картонного стаканчика кофе из Спиди, который Джон забирает у него на поворотах. Джон называет его соней по утрам, чертовым совершенством в душе (в тех редких случаях, когда ему удается застать Джона в душе), липучкой, когда он вешается на него сзади, котярой, когда он внимательно наблюдает за готовкой, лентяем, когда он задумывается настолько, что не слышит разрывающийся рядом телефон, шмелем, когда он, задумавшись, начинает гудеть под нос, и гением после особенно сложного пассажа Паганини (Джон не отличает Мендельсона от Паганини). В постели он всегда Шерлок, и мягкое Ш покидает тонкие губы с особенным присущим только Джону присвистом, от которого волосы на руках встают дыбом. Джон сдержан на эмоции: с учителями в школе, с Лестрейдом, с миссис Хадсон он всегда вежлив и спокоен. На него Джон умудряется кричать как минимум раз в два дня, каждый раз сначала пытаясь сдержаться, бесполезно сжимая кулаки и глядя в пол, а потом в сторону — всегда заслуженно, и он задается вопросом, видел ли кто-нибудь в этом мире кроме него разозленного Джона. Иногда он кричит в ответ, иногда дуется на диване, иногда молча уходит спать. Через полчаса Джон идет следом и бурчит на его холодные ступни. Он молча обнимает Джона обеими руками, зная, что утром одной из них не сможет пошевелить. Джон редко признается ему в любви, по крайней мере на словах, но сейчас он хотя бы привык к этим словам достаточно, чтобы не краснеть как дурак. У Джона очень тонкая и очень чувствительная кожа на внутренней стороне запястий, и он не знает, Джона ли больше возбуждают скользящие вдоль вен его губы и язык, и его самого — учащенное биение сердца под губами, когда его можно поймать ртом. Когда они лежат на одной подушке друг напротив друга и смотрят друг другу в глаза, их сердцам нужно от тридцати до семидесяти секунд, чтобы два ритма слились в один. Когда Джон внутри него или он внутри Джона, невозможно определить, чье сердце низким гулом отдается в раскрасневшейся влажной коже.~~~
Семейный бюджет тоже пришлось взять на себя, как уборку, готовку и шопинг — Шерлок с деньгами вел себя как ребенок, предпочитая решать проблемы по мере их поступления. Обычно такие разговоры случались после получки: — Нужно отложить полсотни на квартиру. — Но платить только через две недели. — Ты что, хочешь отдать миссис Хадсон всю недельную зарплату в надежде, что эту неделю она будет кормить тебя булочками? Это неразумно. На «неразумность» Шерлок ничего не мог ответить, как бы ни бесился. — Ты безнадежен. — Я тоже тебя люблю.~~~
Он немного вещей любил в своей жизни. Родителей, свою работу (или, скорее, свое призвание, возможность высаживать зерна Знания и прививать способность мыслить — самая годная способность, на его взгляд) — и скрипку. Не саму скрипку, конечно; — всего лишь инструмент: пара покрытых лаком щепок, склеенных в коробку. Музыку. Он любил музыку всей душой; когда он играл, разум отключался, переставая выстраивать бесконечные логические цепочки; пальцы, ведомые не мыслью, но мнемонической памятью, двигались автоматически, рождая совершенные в своем построении строки. Волны звуков вились из послушного инструмента, подчинённые, кажется, самым глубинам сердца. Ни в какие моменты кроме этих он бы не признался, что у него вообще есть сердце, на свете гораздо легче живется без него, но когда скрипичный концерт достигает всего апогея, он чувствует, что растворяется в нем — и воспаряет ввысь. Теперь к этому короткому списку присоединился Джон и занял верхнюю строчку. Но дело даже не в том, без чего из всего этого он с большей легкостью мог бы прожить. Всё это: родители, Майкрофт, (ладно, Майкрофт тоже), работа, музыка и Джон — все они приложили руку, чтобы он стал тем, кем является. Он не может представить своей жизни без скрипки, как не может представить ее без Джона.~~~
Шерлок честно старался заниматься делом, но первые признаки скуки и нетерпения видны невооруженным глазом. А уж тем более глазом, вооруженным непрерывным вниманием. Они заняли диван, завалив его при этом бумагами (Шерлок) и укрывшись пледом (это уже он сам). Несмотря на блеклое солнце, осветлявшее гостиную на полтона ровным рассеянным светом, в доме было прохладно. А Шерлок, как всегда, без носков. Сейчас голые Шерлоковы ступни лежали на его бедре, и он по очереди обводил костяшки на щиколотках большим пальцем. Это не отвлекало. Он читал Пруста — последний роман из длинной, растянувшейся на долгие годы эпопеи. Первый он начал еще в колледже на уроке иностранной литературы. Столько лет прошло. Университет, армия, смерть родителей, Вестминстер. Шерлок и Бейкер-стрит. И Пруст все эти годы был с ним. Он изменился — Пруст не изменится никогда. Хорошо это или плохо? Он перевернул страницу. Шерлок в очередной раз хмыкнул, сам того не замечая. Интересно, на сколько его хватит. Снова отвлекся. Лицо начинает гореть от пристального взгляда. Ненадолго. — Ты знаешь, что сейчас твои волосы почти белые? — задумчиво протянул Шерлок. Он не ответил и не оторвался от книги. Он слышал, и Шерлок это знал. Он всегда Шерлока слышал, даже когда того рядом не было. В его голове Шерлок уже давно отвечал на риторические вопросы и саркастически комментировал меню ужина. — Не седые. Я знаю, насколько они на самом деле седые. Это просто свет. Шерлок вдруг сел, поджав под себя ноги и опершись локтем о спинку дивана. Запустил пальцы в волосы. — Белое полупрозрачное золото. Он закрыл глаза. Все равно не вспомнить, о чем был последний абзац. — И ресницы совсем прозрачные. Почитай мне. Он сделал глубокий вдох, все так же не открывая глаз досчитал до пяти, выдохнул и только потом открыл. Шерлок бросил перебирать его волосы; вместо этого он положил на руку голову, а свободную руку уронил ему на бедро. Там она и осталась, отделенная безопасной толщиной клетчатого пледа. — Впрочем, в Париже я пробыл недолго и довольно скоро вернулся в клинику. Хотя лечение, в принципе, заключалось в изоляции, мне все-таки передали, хотя и с некоторой задержкой, письмо от Жильберты и письмо от Робера. Жильберта писала мне (это было приблизительно в сентябре 1914-го года), что, сколь бы ни хотелось ей остаться в Париже, чтобы быстрее получать письма от Робера, постоянные налеты… Шерлоковой руке наскучило покоиться на изгибе бедра, и она вдруг нырнула под плед. —...Писала мне Жильберта. — Я сбежала из Парижа, чтобы… — Ты пропустил строчку. Да что ты. Дышать вдруг стало трудно — пальцы обводили линию «молнии», не сильно, еле касаясь, и невероятно отвлекали. Но судя по всему, условия Шерлоковой игры отвлекаться не позволяют. —...Постоянные налеты «таубов» на Париж нагнали на нее такого страху, особенно за маленькую дочку. — Пальцы расстегнули пуговицу и нырнули внутрь. Он непроизвольно втянул воздух. —...Что на одном из последних поездов она сбежала из Парижа в Комбре, однако и тот не дошел до пункта… Шерлок, я не могу так читать. Давай ты просто признаешься, что тебе не интересно, и продолжишь то, что тебе интересно. Он уронил голову на спинку и повернул ее к Шерлоку. Тот полулежал, опершись на локоть, и смотрел на него сияющими глазами. Губы дергались от напряжения — он явно старался сохранить серьезное выражение лица, но проваливался с треском. — Я и так делаю то, что мне нравится. А ты продолжай. Мы должны научиться взаимодействовать так, чтобы не страдал ни один. — Где ты это вычитал? — Ладонь легко, едва касаясь, гладила уже вставший член. Этого было мало, очень мало. —...Не дошел до пункта назначения, и до Тансонвиля, «пережив ужасный день», она добиралась на какой-то крестьянской бричке. «И вот представьте, что ожидало вашу старую подругу, — писала мне Жильберта. — Я сбежала из Парижа, чтобы укрыться от немецкой авиации, мне казалось, что в Тансонвиле я буду в безопасности. Шерлок лег на живот, подняв ноги кверху, как Лолита на видеокассете с Джереми Айронсом, и заменил руку ртом. Ладонь, до этого лежавшая на бедре, легла Шерлоку на затылок и принялась поглаживать кожу в основании черепа, время от времени забираясь под горловину мягкой домашней футболки. У Шерлока невероятно чувствительный затылок, поэтому сейчас рядом с выступающей косточкой позвоночника красуется след от укуса. Он там есть, хотя под футболкой его, конечно, не видно. Он слегка надавил место пальцем. Шерлок зарычал. — Но не прошло и двух дней, и вдруг — вообразите себе такое: после сражения с нашими войсками около Ла-Фер немцы захватили весь район, к воротам Тансонвиля явился немецкий полк вместе со штабом, я была вынуждена разместить их, и никакой возможности уехать попросту не осталось — никаких поездов, вообще ничего». Рычание Шерлока уже само по себе сводит с ума, и в первое время действовало не слабее прямого контакта — сейчас он, конечно, немного привык. Достаточно, чтобы в эту игру могли играть оба. Он провел рукой вниз по худой спине, чувствуя напрягающиеся мышцы, и остановился прямо у кромки штанов. Шерлок придвинулся ближе и почти коснулся головой твердой обложки тяжелого фолианта. Никогда еще ему не было так трудно не то что вникать в текст — а хотя бы складывать слова в предложения: двигающиеся и отливающие на солнце красным деревом кудри то и дело притягивали взгляд. И еще никогда он не любил так сильно. — К воротам Тансонвиля явился немецкий полк… Нет. Ага, вот. Действительно ли немецкие штабные отличались благовоспитанностью, или письмо Жильберты отражало заражение духом Германтов… — Намеки он не всегда понимал, но этот последний был уж слишком прозрачным. Поэтому он с радостью сунул руку под мягкий хлопок пижамных штанов и погладил одну из любимых частей Шерлокова тела. Не то чтобы у него были не любимые. Одну из самых любимых. Шерлок благодарно заурчал, но говорить ничего не стал, слава богу. —...По истокам своим баварцев, приходившихся родней древнейшей немецкой аристократии, но она твердила о прекрасном поведении офицеров и даже солдат, которые лишь попросили у нее «позволения сорвать пару незабудок, растущих у пруда». — Шерлок неожиданно сел и принялся рыться в складках пледа и подушках. Член неприятно обдало холодом. — Вот видишь, ты прекрасно справляешься. Продолжай, я слушаю. Черт, где же… ага. — Шерлок щелкнул крышечкой тюбика и щедро выдавил ему на ладонь смазки, а потом лег обратно. — Это благое воспитание она противопоставляла разнузданности французских дезертиров, которые прошли через ее имение незадолго до прибытия немецких генералов и на своем пути разрушили все. — Он провел влажными пальцами между ягодицами и погладил вокруг входа. Шерлок не высказывал нетерпения, хотя бедра его едва заметно дрожали. — Во всяком случае, если письмо Жильберты в какой-то мере отражало дух Германтов, — другие его детали говорили о еврейском интернационализме, что, однако, как увидим ниже, было не так, — письмо, полученное мной примерно месяцем позже, от Робера, по духу принадлежало скорее Сен-Лу, нежели Германтам; в нем отразилась, помимо прочего… — Он ввел внутрь сразу два пальца, и Шерлок до боли сжал бедро, наверняка оставляя синяки под старой джинсой. Он два раза глубоко вздохнул, старясь расслабиться. Получалось плохо. Все силы уходили на контроль постоянно срывающегося голоса. — Помимо прочего… — Бедра, хоть и придавливаемые к дивану лежащим на них Шерлоком, непроизвольно дернулись. — Помимо… Шерлок, сними эти чертовы штаны, пожалуйста. Шерлок, тяжело дыша, положил голову на бедро и посмотрел на него невинным взглядом. Невинность головокружительно контрастировала с торчащим в непосредственной близости от волос членом. — Зачем? Он царапнул по странице ногтем, сжимая ладонь в кулак. — Я читаю этот роман уже лет пятнадцать. Он никуда не денется. Шерлок задумчиво кивнул, изображая согласие с глубоко логичным аргументом. Логика — лучший инструмент в спорах с Шерлоком. — Ты как всегда прав, мой милый Джон. — И резво спрыгнул с дивана, на ходу стягивая штаны и футболку. Он захлопнул книгу и положил на пол рядом, задним умом отмечая, чего ему будет стоить найти потом нужную страницу, — чтобы обнять обеими руками опустившегося на него дрожащего Шерлока, прижимающегося голым телом к его рубашке, и никогда, никогда не отпускать.~~~
Джон снова заснул. Он безумно любит наблюдать тот момент, когда дыхание Джона выравнивается и замедляется и перестают бегать под тонкими веками зрачки. Покой нежных полупрозрачных ресниц так же хрупок, как матовый круг на холодном стекле, и так же короток. В комнате тихо. Где-то далеко шуршат шины редких автомобилей; их шорох многоплановый: на Бейкер-стрит в это время никому не надо, лучше всего слышно Мэрилебон-роуд и еле-еле — Эджвар-роуд с ее вечной жизнью у Паддингтона. Но это если внимательно прислушиваться. Дыхание Джона тихое и чистое: по крайней мере, астма им не грозит. И он не храпит! Настоящее сокровище. Тишина так плотно заполняет голову, что дыхания Джона и Города становится мало, и мозг порождает звуки сам для себя — тонкий, на краю ультразвука ровный звон, угрожающий взорвать мозг. Звон наполняет пространство фоном, создавая картину, которую можно обрамить и повесить на стену Национальной Галереи как вечный памятник мгновению единения. Как выглядит памятник вечности? Какого цвета фон? Чтобы избавиться от звона, достаточно провести ладонью по покрывалу или перевернуться на другой бок. Вечность рассыплется на атомы и никогда и ни за что не восстановится. Он скорее отлежит руку до онемения, чем пошевелится. Их спальня — царство вечности. Она сидит на троне в ложбинке над верхней Джоновой губой и правит миром. Лондон дышит воздухом из легких Джона. Мир дышит Джоном. Он дышит Джоном. Миллиарды молекул перетекают из одних легких в другие — те, которые ближе всего. Сколько молекул побывало в нем, и в Джоне, и снова в нем, прежде чем вылететь в окно в храпящий нос мистера Чаттериджа? Миссис Хадсон? Джуд? Майкрофта? Майкрофт давно не заходил. Странно. Он непременно должен зайти, когда Джон будет дома. Дома. Джон. Майкрофт не знает, что это теперь дом и Джона тоже. Майкрофт с самодовольным видом сядет в Джоново кресло, Джон предложит чай, Джон всегда всем предлагает чай (хотя ему иногда варит кофе, у Джона неплохо получается варить кофе для человека, который сам его не пьет). Джон предложит Майкрофту чай и сядет на туалетный столик. Люди не сидят на туалетных столиках. Не такие, как Джон и Майкрофт. И в эту минуту Майкрофт поймет. Поймет, что сидит в Джоновом кресле. Хотя, зная Майкрофта, он все поймет, не доходя до гостиной. Пушистые Джоновы ресницы совсем не движутся. Они спокойны и вечны, как брошенный на спинку дивана гобелен на полотне четырнадцатого века, краски на котором не выгорели спустя полтысячелетия. Джоновы ресницы почти прозрачные, их никто не убирает на реставрацию подальше от любопытных глаз ультрафиолета. Ресницы будут спать еще семь или восемь минут, а потом фаза сна изменится, и в сознании появятся булочки мистера Чаттериджа, новый сорт чая в Теско, последние туфли Елены Бартон — кричащие, безвкусные, привлекающие внимание — их невозможно не заметить, конечно же, Джон заметил. Он бы половину пальцев отдал, чтобы увидеть, что снится Джону. И вторую половину — чтобы самому появиться в его снах, вместо туфель, нового дизайна чайных упаковок, детских травм и воспоминаний, выдуманных сто лет назад жившим шизофреником. Вечность исчезает, если о ней не думать; звон утихает, если о нем забыть. Ресницы Джона унимают звон не хуже резкого вздоха или поворота головы на подушке. Ресницы Джона — самое невинное оружие на этой планете. Осталась ли у Джона хоть одна ресница из Афганистана? Джон смывает выпавшие ресницы в ванной, и нет никакой возможности проследить частоту, но нет, наверное, не осталось. Однажды он их все пересчитает, когда будет больше света. Проблема в том, что Джон мало спит при свете. Рука начала покалывать. За три минуты по Мэрилебон-роуд не проехала ни одна машина. Звон вернулся и восстановил в правах вечность. Одна минута. Одна минута, и Джон вздохнет чуть глубже, проваливаясь глубже, и повернет голову на подушке. Зашелестит хлопок, по Мэрилебон-роуд проедет машина, Город вернется к жизни. А он сможет, наконец, вытащить из-под себя руку и положить ее под шею. Звон исчезнет, заберет с собой вечность, и время сломя голову полетит вперед, чтобы в семь тридцать взорвать пространство четырехзначным однотональным писком будильника.~~~
Он подозревал, что Шерлок снова что-то сделал с обогревателем, потому что со стороны обогревателя было бы слишком подло выходить из строя в последний месяц зимы, а для Шерлока это мог быть очередной опыт, вызванный безграничным любопытством. Возможно, Шерлок мечтал увидеть его в пижаме и носках, потому что выглядел чрезвычайно позабавленным, когда понял, что он собирается в них спать. Он не чувствовал большого желания лечить возможную простуду, поэтому с не терпящим возражений выражением лица протянул Шерлоку другую пару. Но даже несмотря на два пледа, пижаму и носки, Шерлок всю ночь прятал ладони под подушку, просовывал ноги между его ног и прижимался так плотно, что ему стоило больших усилий найти положение, обеспечивающее доступ кислорода. К утру они согрелись настолько, что скинули два пледа на пол, оставив покрывало, которое валялось смятое где-то в ногах вместе с пижамными штанами. Шерлок слегка дрожал, но уже не от холода. Позднее зимнее солнце лениво пыталось проникнуть сквозь плотно задернутые шторы — никто из них не позаботился открыть окно, — его единственный луч чертил на паркете светлую полосу, достигая только ножки кровати. Сколько потребуется времени солнцу, чтобы дотронуться до распростертого под ним тела, напряженного, как струна скрипки, натянутая на колок? Шерлок сжимал кулаками спинку кровати, а ногами — его талию и дышал так мелко и хрипло, что грудная клетка в белой хлопковой майке почти не двигалась. Он сидел перед Шерлоком на коленях, держался за крепкие бедра, оставляя красные пятна на светлой коже, и трахал его так медленно, как только мог — уже, наверное, в течение получаса. Он не знал, насколько еще его хватит, но собирался продержаться как можно дольше. Выжать Шерлока, как лимон. Выжать их обоих. Кожа после сна повлажнела от пота, блестела, не позволяя уцепиться скользящим пальцам; он чувствовал, как по виску медленно спускается холодная капля. Холодный воздух быстро остужал тело, но они разгорячились настолько, что, казалось, испаряли влагу собственных тел. Шерлок вертел головой на подушке, как в агонии; темные завитки волос прилипли ко лбу. Шерлок. Его личный ураган, неуловимый и вечно неспокойный, лежал сейчас на спине живой иллюстрацией к слову «расхристанный» и шептал его имя, умоляя то ли закончить, то ли продолжить эту муку, сделать ее нескончаемой. Он чувствовал, что колени начинают затекать, черт возьми, ему уже не двадцать. Он расцепил скрещенные за спиной лодыжки и положил Шерлоковы ноги себе на плечи. Шерлок застонал. Он оперся локтями по обе стороны от подушки. Шерлок открыл глаза и выдохнул прямо ему в лицо. Вот и все. Это, наверное, конец, он больше не может, чертов рот чертова Шерлока, горячий, как кипящее вино, он никогда не пробовал кипятить вино, не приходило в голову, а вот Шерлоку наверняка приходило, боже, он сейчас расплавится или сойдет с ума, Шерлок первоклассно умеет сводить с ума; низкий, на грани рычания голос достигает каждого нейрона, взрывая под кожей миллионы сверхновых и сужая вселенную до одного мгновения. Шерлок. Он лежал на спине и ощущал, как тело снова начинает медленно обретать кости и мышцы. Луч солнца таки преодолел высоту их кровати и сейчас волной плелся через четыре ноги. Он подцепил ступней покрывало и накинул его на них обоих, потому что вместе с реальностью вернулось и ощущение холода. Шерлок лежал с закрытыми глазами и дышал так, словно только что финишировал в марафоне. Густые ресницы подрагивали, и ему захотелось почувствовать их на своих губах. Но сил не было даже пошевелить пальцем. В другой раз обязательно.~~~
— Джон, со мной происходит что-то странное. Странное, новое и непонятное. Ничего подобного он раньше не чувствовал. Определение, однако, подобрать сложно. Определения от противного не приблизят к истине — кому, как ни ему это знать. Может, Джон знает. Но если Джон предложит позавтракать, он его стукнет. Но нет, к чести Джона, тот воспринял его слова серьезно. — Что? Заболел? Где болит? Он помотал головой. — Нет. Нет, не болит. — Джон смотрел на него выжидающе, слегка нахмурив брови. Что это, он не может объяснить, что это, он сам не знает. — Улыбнись. — Прости? — Улыбнись. — Джон растянул губы в стороны и поднял брови. На лбу появились две складки. Он сглотнул. — Вот оно. — Что? — В желудке что-то плавится и течет вверх по всему телу. Такого же не бывает. Улыбка Джона изменилась и приняла очередную из своих тринадцати форм (он пока насчитал тринадцать): лоб разгладился, брови опустились, а губы приняли более спокойное выражение. Вокруг глаз, наоборот, собралось больше мелких морщинок. — Бывает. — Только не говори, что я просто не ел давно. — Нет, — сказал Джон немного хрипло и покачал головой. Откашлялся. — Нет, завтракать мы пойдем позже. Ты влюблен, друг мой. — Уверен? — Ага. Джон улыбался не только губами, не только глазами — улыбка сияла в наклоне головы, растрепанных волосах и маленьких расслабленных ладонях. Он провел рукой по животу вверх до сердца, ощущая в груди так смутившее его пьяное тепло. Наверное, он сможет с этим жить. Он улыбнулся. — Да. Да, наверное.