Антропный принцип.

      Жалюзи на окнах отчего-то больше не защищают от палящего солнца. А может ему все это кажется? Барри переводит взгляд на часы, что криво висят на стене прямо напротив него. Наверное, сейчас уже утро, потому что снизу слышится звон посуды, пахнет свежезаваренным кофе и подгоревшей яичницей. Все как всегда.       В наушниках Лизи очередная заунывная песня, его внимание привлекает не это, а ее руки, которыми она пытается поймать каждый лучик света, что просачивается сквозь жалюзи. Оранжевые блики на тонких пальцах танцуют, не дают отвести от себя взгляд. Он думает, что если подержать лучики на ладонях подольше, то они пропитаются их теплом и перестанут быть такими ледяными. — Мне пора домой, дядя звонил уже третий раз. Может что-то случилось? Надо все же проверить.       Бетси своя, совсем то есть. Барри надеется, что он тоже свой.       Хочется закричать от тоски, от глупости собственной, от бессилия. Он молчит.       Зима в их городе будто бы не зима. Снег появляется редко, совсем ненадолго, дня на два-три, а затем исчезает вновь. Тает, как и хорошее настроение Аллена, слишком быстро.       Лизи уходит молча яркой оранжевой вспышкой. Он надеется найти в себе смелость и прострелить себе череп. Или посмотреть ей в глаза наконец-то, окончательно влюбиться (ага, а он как будто еще нет) и признаться. Ей, конечно, все остальные точно об этом знают. Чертовы экстрасенсы.       Быть рядом с ней, дышать одним воздухом – самая настоящая русская рулетка. С полным барабаном. И все ходы его.       В общем, умрешь по любому. Просто время смерти в рапорте стоять будет разное. ****       Она сжимала руками живот так сильно, будто у нее язва. Он помнит слезы, текущие по ее щекам. Барри тогда схватил ее за запястья, попытался отцепить, посмотреть на живот, вдруг так какая-то рана. А она уже кричала истошно, дико, отчаянно. Будто… Будто она потеряла кого-то близкого.       Голос ее постепенно растворился, будто в ночном небе фейерверк вспыхнул и мгновенно погас.       Тишина оглушает, не дает сосредоточиться. Барри впервые боится ее потерять — по-настоящему, навсегда, — и замечает, что синих рек на теле ее становится постепенно меньше. Он задыхается от ее боли, будто этого его способность – чувствовать боль других. Войлочная тишина заставляет ресницы дрожать, словно это крылья бабочки, и он чувствует все и одновременно не чувствует ничего, а у нее сердце не забьется будто без чего-то важного. Или кого-то.       Барри кажется, что у нее пустота внутри появляется, разрастается, не дает ей ни жить нормально, ни дышать. И мир словно дрожит, когда он наклоняется к ней чуть ближе, видит ее реснички, выгоревшие на кончиках. Лизи осыпается, теряет весь свой контроль, а Барри, наконец, чувствует себя целым.       Тот, кто сильнее, всегда забирает место под солнцем.       Он утыкается носом ей куда-то в ключицу, проводит кончиком чуть верх, вдыхая ее аромат. А она бьется в его руках израненной птицей, пытается вырваться, царапает ногтями его руки, обвившие хрупкую талию.       И все же она молчит.       А значит, зверь может забрать добычу? **** Мир трескается, рвется по швам. И Аллен чувствует, что она рассыпается до основания от одного единственного имени. ХартлиХартлиХартлиХартлиХартлиХартилиХартли. Хартли, ебанный, Рэтэуэй. ****       Хартли не улыбается, когда в очередной раз доказывает, что рая не существует. Его лицо она совсем не помнит (конечно же, это ложь во спасение), но выцветшие глаза цвета некогда яркой зелени она узнает, даже потеряв память. Он говорит сухо, совсем не как раньше, в его лаборатории или в ее комнате или в ее телефоне.       Хартли без нее может жить. Лизи без него нет.       Он говорит, а слова будто пули. И каждое попадает ей прямо в сердце. Она не запоминает (опять обман) ни единого имени/места, про которое он упоминает, стекло отчего-то кажется ей ближе, роднее, чем этот Хартли. Она просто прикладывает все силы, чтобы не зареветь перед ним. Она не хочет опуститься в его глазах еще ниже.       Воспоминания превращались в мутный кисель, растекались по полу, просачивались во все щели, что здесь только были.       Это просто Хартли исчезал с ее радаров. Лучше бы она не бросала курить.       У нее между ребер цветут и вянут цветы, мешая дышать, убивая, а она смотрит в выцветшие глаза его, и падает-падает в пропасть. Раньше, в порыве нежности, он целовал ее в лобик и улыбался ей солнечно ярко, до одури тепло и нежно. Он говорил, что он похож на Гамлета. Что же право, раньше он и правда больше размышлял, чем делал (сейчас все иначе и он скорее... А, впрочем, не важно). По идее, тогда получается, что она была его Офелией? Если так, то она сейчас захлебывается речной водой, не нашедшая в себе силы выплыть из-за тяжелой ткани платья. Как иронично.       У него даже в волосах свобода запряталась, а у нее ничего нет. Она не решается сказать, что прозвище у него отвратительное, потому что право уже не имеет. Она не глупая, чувствует, что больше не брат он ей. — Родители тебя обожали. Они молчат, а время сыплется, превращаясь под их ногами в зыбучие пески. — Я тоже.       Хартли был ей семьей. Первой, если говорить честно и без обмана. С ним все становилось домом. И чертов С.Т.А.Р. Лабс, и ее до блевоты желтая комната, и забегаловка на углу от ее садика. Все было домом с ним. Она помнит, он тогда втайне от родителей начал курить, поэтому каждый раз они долго гуляли, чтобы запах выветрился. Она тогда смеялась, держа его за руку, и шла за ним, не знаю куда. Как преданная собака. Она помнит, он всегда открывал окна все нараспашку, чтобы запах сигарет не учуяли чертовы стукачки уборщицы. У него не было пепельницы, он тушил сигарету о планету Юпитер в масштабе… Ей сейчас, правда, не вспомнить.       Она думает, а Хартли испытывал боль, теряя с ней связь? Что-то скребется изнутри, и ощущение, будто она сейчас выблюет свои легкие со сгнившими цветами. Господи, я в тебя не верю, но помоги, будь ко мне милостив хоть сегодня.       Ей девять, когда Хартли еще рядом с ней, живой и любящий, он еще для нее означает все. У нее температура, которую не получается сбить, дядя вновь уехал в другой город на конференцию, а братик укрывает ее клетчатым одеялом, оно до безумия мягкое и уютное, у нее никогда не было такого. Часы на запястье брата показывают не детское время, но спать она просто не может. Он тогда ложится рядом с ней на кровать под то самое одеяло и рассказывает ей о том, как определяют размеры астероидов и зачем это нужно. Она маленькая и ей кажется, что сердца у них в унисон бьются.       Бетси четырнадцать и это последний раз, когда она слышит голос ее брата. Она еще маленькая, но не настолько, чтобы не понять, что этот звонок означает конец. Она тогда плачет, кричит и воет, а боль почему-то не выходит из легких, а оседает там тиной. Брат тогда говорит долго, дает ей какие-то наставления, а слова текут мимо нее и только ощущение, что сердца больше в унисон то не бьются, не дает ей покоя.       Элизабет прикасается к стеклу своей ледяной ладонью, а он отшатывается, будто ему противно от одной мысли, что она к нему прикоснется. Росс даже не ранена, она почти убита, Хартли стоит над ней, не решаясь нажать на курок, чтобы остановить калейдоскоп. И ей кажется, что ей должно быть стыдно показывать свои чувства ему, потому что он не ее совсем. Они оба не свои уже.       Ей двенадцать, у него сломаны часы и она тратит все свои сбережения, чтобы купить ему новые на его день рождения. Они обычные, не слишком громоздкие, с настоящим кожаным ремешком. Он тогда чуть ли не плачет от счастья, обнимает ее крепко-крепко, будто медведь и тычется носом своим горячим ей в шею. Брат пахнет апельсинами и краской для принтера.       На горле будто веревка, ее душат, когда взгляд на эти часы натыкается. Они тикают, создают мерзкий звук ожидания неизбежного, а у нее перед глазами небо близко-близко, как в тот раз, когда Хартли качал ее на качелях, да так сильно, что еще чуть-чуть и она бы дотронулась до розовых облаков, до заходящего солнца.       А потом порвалась веревка, и она грохнулась обратно на землю. Яблоко в ее руке тогда выскользнуло во время падения и превратилось в кашу от столкновения с поверхностью. Лучше бы на месте яблока была ее голова. Или сердце. Оба варианта ей нравятся.       Ей хочется пошутить, что одежда его похожа на саван, но останавливает себя, потому что про это шутить нельзя, он ее этому научил.       Колени дрожат, стукаются друг о друга с ужасным шумом, и ей хочется обвить их руками, сжать, чтобы не двигались с места, не мешали ей стоять ровно. У Хартли глаза цвета тины болотной, когда то это был цвет изумрудов.       Лизи думает, что мертвецам надо запретить возвращаться в мир живых. Потому что раны от потерь никогда не заживают, просто боль становится привычной, и ее больше не замечаешь. А они, мертвые, приходят и начинают тыкать своими пальцами в загноившиеся раны. Хартли всегда причинял боль тем, кого не любил. Бетси теперь в этом списке? Спрашивать было бессмысленно.       Ей шесть лет, братик обожает Омара Хайяма. Он старается цитировать его там, где нужно и где не очень, и это ее смешит до коликов в животе.       Прощаться всегда тяжело, а прощаться во второй раз с тем же человеком еще сложнее. Она приходит домой и собственноручно сжигает, смывает, рвет в клочья все, что делало их родными. Хартли оказывается хлипкой, временной и болезненной семьей. Впрочем, она не жалеет. Юпитер, нарисованный на подоконнике, стираться совсем не хочет, но ей на его мнение плевать, она стирает руки в кровь, до мяса, все равно суперсила все восстановит. Следы от сигарет уходить не хотят, и она ногтями их выскребает. Слезы текут по ее щекам, падая на пол, стукаясь и разбиваясь будто хрусталь. ***       Хартли, наконец, сбежав от Циско, выкидывает часы на своей правой руке в ближайшую мусорку.       Он еще потом будет курить ее сигаретами, которые украл у Флэша. Запах клубники был будто бы ядовитым, а может отсутствие практики сыграло здесь свою роль, но горло сдавило, и он не мог вдохнуть воздух еще какое-то время. ****       Барри обнимает ее сзади, утыкается носом куда-то в ключицу, а она рвется из его рук раненой птицей. Кажется, что прикосновения его горячие слишком, такие же как у брата когда-то. Барри весь слишком похож на брата. Она не кричит только потому, что сорвала голос.       Аллен хватает ее за плечи, разворачивая к себе лицом и заставляя выпрямится. Смотрит какое-то время в ее глаза (она надеется, что они не выцвели как у Хартли), а затем целует ее прямо в лоб. Как братик.       Барри превратился в брата, забирая у нее все без остатка, не давая ей право на кислород. Барри шепчет одними губами, «ты отныне моя?», Бетси всегда хорошо читала по губам.       Элизабет кивает спустя какое-то время, потому что она устала уже носить траур по живому брату, который для нее только мертв. Она кивает, и Флэш стискивает ее запястья так сильно, что кости ломаются в прямом смысле, но ей не больно, потому что горевать по живому куда страшнее.       Хартли улыбнулся на том конце города вновь светло и ясно, его, наконец, похоронили, как подобает.