Мотыльки

cxx

      Я был пьян и не помню, как и где напился и как добрался до дома Ханны, зато четко помню момент, как десять минут сигналю, чтобы она вышла хотя бы во двор, а потом отъезжаю и…со всей скорости пробиваю её забор. Железки и пыль летели в разные стороны, а моя голова прилипла к рулю — я не рассчитал силы и ударился о него, а затем почувствовал что-липкое и жидкое, текущее от брови по моей скуле и ниже. Но мне было все равно на кровь, на сломанный забор, на лай собак в округе, на включённый свет во всех соседских домах. Я вышел из своей поцарапанной машины на ватных ногах, спотыкаясь о ровную землю, и стал кричать:       — Нам нужно поговорить!       Я, на удивление, говорил четко. Мир вокруг вертелся с невероятной скоростью, и я мечтал прилечь, однако не мог.       Ханна вышла сразу же, успев поругаться со своей мамой, потому что та уже была готова вызывать президента Штатов на драку со мной. Моя девушка стояла, обхватив себя руками, переодетая в пижаму, и смотрела на меня, как на своего главного врага.       — Ты не отвечаешь на мои звонки!       — Ты можешь не орать? — она подошла ближе, а потом резко отдвинулась. — Господи, от тебя воняет перегаром.       — Потому что я напился, — скорчил я рожу.       Ханна не со злостью, но с грустью оглядела весь хаос: сбитый забор, погнутые железные прутья, которые валялись в саду, моя поцарапанная машина с разбитой фарой и открытой нараспашку дверью, с включенным внутри светом и тикающими поворотниками. Свет с крыльца лился на всю эту разруху и освещал меня, отчаянно пытающегося остаться на ногах.       — У тебя кровь, — спокойно сказала она, все еще обнимая себя.       Я махнул рукой.       — Я не хочу с тобой разговаривать, но мне придется, потому что ты сломал этот долбанный забор.       Она хочет пнуть по железке, но сомневается, думает, будет больно. Если бы Ханна была ко мне чуть ближе, она бы пнула меня.       — Прости! — я так удивился, будто не сам его только что снёс своей машиной. — Я починю. Хочешь? Сделаю новый! Хочешь, прямо сейчас вызову рабочих?       — Сейчас полчетвёртого утра.       — Они приедут, — я пытаюсь достать телефон из кармана джинс. — Мы сделаем тебе новый забор.       — Дело не в заборе! — она, наконец, повысила голос.       Я оторопел. Мой телефон упал на землю.       — А в чем?       — В тебе, черт возьми! — Ханна прикрыла лицо ладонью, а потом будто собралась силами. — Ты все разрушаешь вокруг себя. До основания.       — И все же, дело в заборе…       — Боже! — она подняла руку. — Забудь, ладно? Это бесполезно.       Она бы ушла, если бы я не подскочил и не схватил её за локоть, притянув к себе. Ханна не хотела смотреть мне в лицо, избегала моего взгляда, пыталась держать себя в руках, как будто если бы она заплакала, я бы её за это отругал. Я сделал шаг назад, чтобы дать ей пространство, потому что, даже будучи невероятно пьяным, я понимал, что для Ханны пространство когда-то значило очень много.       — Это из-за Майкла? — тихо спросил я, все-таки поймав её взгляд.       И тут она, конечно, расплакалась, так, словно она копила в себе эти слезы слишком долго и теперь уже не сможет их остановить, пока не выплачет целое море. Я будто сразу отрезвел. Хотя я и не был тем парнем, не переносящим женские слезы, потому что миллион раз видел, как плачет Лори или Эмма или Кортни или кто-то еще, и выработал себе иммунитет к таким вещам, от рыданий Ханны мне стало нестерпимо больно. Она ведь плакала из-за Майкла, она вела себя так именно из-за него. И я не мог сказать, что ревновал, нет, я просто понял, что я никогда не смогу заменить ей его, каким бы я не был. И я никогда не смогу понять их связь: что-то большее, чем любовь. Ханна не любила Майкла, иначе бы она была с ним, а не со мной, но она дорожила им, хотя и бесилась каждый раз, когда он находился рядом. Я никогда не смогу узнать, что они значили друг для друга, потому что Майкл мертв, а Ханна никогда мне теперь не расскажет.       Она все еще пряталась от меня за своим невидимым щитом, защищающим её от моих слов, и иногда он давал сбой.       — Ханна, я ведь не могу ничего изменить.       — Конечно, ты ведь уже всё испортил.       — Испортил? — я отступил назад. — Не я ведь отключил его от аппаратов…       — Он заслонил тебя от пули, — говорила она через рыдания. — Он спас тебя от смерти.       — Я его не просил! — я ударил ногой по бамперу своей машины, и вдруг включилась сигнализация.       Я раздражал Ханну одним своим присутствием, это было понятно. Но если раньше она могла терпеть мои выходки, то теперь, со смертью Майкла, все может измениться. Все уже изменилось.       Ханна не хотела на меня смотреть. А вдалеке слышались раскаты грома, и эти звуки по громкости можно было сравнить с биением моего сердца — я думал, оно разорвётся от напряжения. Эмма всегда говорила, что гроза в мае к холодному лету. Ханна дрожит от ветра.       — Я просто не понимаю, — всхлипнула она; пряди волос закрывали половину её лица, и я не мог видеть его. — Я не понимаю, почему пострадали все, кроме тебя.       — А ты хочешь, чтобы я страдал? Кажется, я еще не сошел с ума лишь от одной мысли, что у меня есть ты.       Ханна хмыкнула, и это меня обидело. А гром, кажется, трещал уже за соседним домом.       — Я знаю, что Майкл для тебя был дорог, что он был твоим другом. Знаю про поцелуй на Рождество, про то, как сильно он тебя любил, — я сжал переносицу, а к горлу подкатывала тошнота. — И мне тоже его жаль. Он был и моим другом. Моим капитаном.       — Майкл — просто еще один погибший в войне, которую развязал ты. Майкл — четырнадцатая жертва, случившаяся из-за тебя, а ты ездишь и напиваешься и делаешь вид, будто всё в порядке, — Ханна уже не плачет, но выталкивает из себя каждое слово. — Ты выжил случайно, но это не повод вести себя так, словно…       — Твою мать! — заорал я. — Он учился стрелять по гребанным белкам и птицам! И точно знал, куда целиться, чтобы не убить человека! — я схватился за голову. — Он точно знал, что делал, продумал все до мельчайшей детали, каждую жертву, каждого гребанного человека. Нейтан был одним из самых умных людей, которых я знал, самым честным и настоящим…       — А ты разрушил его.       — Но я уже поплатился за это, — теперь настала моя очередь рыдать. — Но теперь я знаю, что значит смерть, и теперь я не могу от неё избавиться, Ханна, она преследует меня. И я не знаю, как от этого избавиться.       Капли дождя застучали по моим плечам, по голове, по машине. Они были мелкие и холодные. А мы с Ханной стояли и смотрели друг на друга, не обращая внимание на светлое от молний небо. Наверное, нам бы обоим хотелось, чтобы эти молнии пронзили наши тела. В глазах Ханны — яркий свет.       — Я совершил ошибку, — выдыхаю я, размазывая слезы по щекам. — И из-за моей ошибки погибли люди, которых я действительно любил. И это был план.       — Почему всё должно быть о тебе?       — Потому что однажды я представил, что мир действительно крутится вокруг меня. Теперь я понимаю, к чему привел мой эгоизм. Но разве это что-то изменит? Что это изменит, скажи?       — Мое отношение к тебе, — тоскливо произносит она.       — Ты не хочешь меня видеть, — грустно улыбнулся я. — Я понимаю. Я приехал сюда пьяный, разбил себе голову, только чтобы увидеть тебя и извиниться. Прости меня.       Дождь так и не усилился. Как будто буря была ещё впереди.       — Почему ты извиняешься передо мной?       — Потому что ты знаешь всю правду. Потому что тебя я разрушить не могу.       Ей от моих слов не становится легче, ей не становится больнее. Ханна смотрит на меня исподлобья, боится слов, которые скрывает внутри, как будто они могут разрушить мир, как будто он ещё целый. Я понимаю, что ей хочется извиниться передо мной за сказанное раннее, потому что эти слова, полные ненависти, — не её слова, её затуманенного мозга. Кристиан меня тоже как-то обвинял, злился, что выжил именно я. Я и сам так считал. И продолжаю считать.       Она стоит передо мной, а я больше не узнаю её, как и она меня. Ханна — покой, ясный взгляд, ясные мысли, которые она пытается выстроить у себя в голове, страхи, от которых она начала избавляться, а в её глазах теперь черная спокойная ночь. Ханна подавлена и разбита, но она больше не плачет, потому что если она позволит слезам и грусти взять над собой верх, она больше не оправится.       — Я люблю тебя, — я не способен на большее.       Она, конечно, не отвечает, потому что, наверное, никогда меня не любила. Или потому что больше никогда не полюбит.       — Нам нужно найти какой-то выход.       Ханна обнимает себя руками, чтобы защититься.       — Что ты хочешь сказать? — она откидывает волосы назад, чтобы я полностью видел её лицо. — Мы слишком далеко зашли?       — Если бы мы зашли слишком далеко, нам был бы ясен исход.       Вокруг всё успокоилось — небо всё еще было темным, но уже не казалось обваливающимся, в домах вокруг погас свет, тишина давила на виски, а печальный взгляд Ханны разрывал меня на кусочки.       — Мы расстаемся? — тихо спросила она.       Я вспомнил слова её матери, которым никогда не хотел подчиняться до этого, но теперь расставание казалось мне единственным верным решением. Потому что я боялся. Я ведь действительно боялся наблюдать за тем, как гаснет Ханна, потому что с каждым днем она будет все тише, все слабее, потому что люди, которых она так сильно любила, больше не существуют. Из-за меня.       Я боялся, что ей придется находить оправдание, чтобы меня избегать, потому что она вскоре не сможет смотреть на меня без слез. Я боялся, что когда мы зайдем слишком далеко, мы оба будем истощены друг другом, и, в конце концов, возненавидим друг друга настолько, что будем мечтать сдохнуть от этой ненависти. Но не сможем.       Я наблюдал за тем, как меняется Ханна с её первого года старшей школы, и я бы никогда не позволил ей вернуться в ту начальную стадию — в запуганную девушку с мечущимся взглядом, с трясущимися руками и тихим голосом. Ханна обрела себя или, возможно, одну из лучших версий себя, потому что она может стать ещё лучше, и если бы не всё произошедшее, она бы такой и стала. Она бы стала сильнее, красивее, она могла бы разрушить этот мир до основания, сделать его своим, подчинить его себе. И я не хотел, чтобы Ханна отставала от этого. Я ведь прямо сейчас смотрю на неё и не вижу этого блеска в глазах, этой искры, которой она меня прожигала насквозь. Я влюбился не в тихую девушку, а в громкую и веселую, в хитрую, позволявшую себе со мной играть. Я влюбился в версию Эммы. И теперь я в этом себе признался. И меня затрясло.       — Мы расстаемся? — её голос всё еще звучал в моей голове.       — Да, — я начал задыхаться. — Да, мы не сможем больше вместе существовать.       — Я никогда не любила Майкла, — с обидой произнесла она. — Я никогда не смотрела на него так, как ему хотелось, никогда не вела себя так, как ему хотелось. Но я знала, что он потрясающий, что он всегда будет рядом, а когда он лежал в этой больнице… — обида резко сменилась на раздражение. — Когда он лежал в этой больнице, я понимала, что мой долг — держать его за руку, потому что я хотела оправдать саму себя, как будто ему нужна была моя любовь, как будто я незаслуженно его от себя отгораживала. Но Майклу не нужна была моя любовь, ему нужна была своя любовь, своя собственная. Ему нравилось любить, отдавать всего себя. Он делал так и в футболе, ты ведь знаешь, — она остановилась на секунду; её привлек цвет неба за домом, медленно меняющийся с темно-синего на лиловый. — Ему не нужна была моя любовь. А тебе нужна.       Мы всё еще стоим в темноте, освещаемые лишь фарами моей машины, и небо всё еще мрачное и тусклое, как наши голоса, а внутри меня застревает громкий крик, от которого бы по этому небу прошли трещины.       — Тебе нужна любовь, Джастин, ты постоянно её ищешь, потому что ты эгоистичный придурок, — произнесла она это мягко, со слабоватой улыбкой на дрожащих губах. — Тебе нужна любовь, поэтому ты слоняешься от одного человека к другому, пытаясь найти у кого-то эту отзывчивость, эту доброту. Поэтому ты был так сильно привязан к Нейтану, поэтому ты не смог забыть Эмму, потому что они давали тебе чувства, которые ты раньше не испытывал, которые ты боялся и которые от себя отталкивал. Тебе нужна любовь, потому что без неё ты превращаешься в монстра, и ты понимаешь, что я имею в виду. Ты любишь самого себя, но этой любви тебе не хватает, и ты ищешь её у кого-то ещё, не понимая, что никто не сможет тебе заменить самого себя.       Я не заметил, что задержал дыхание, и мой выдох получился громким, нервным. Теперь настала моя очередь обнимать себя руками, чтобы не было так страшно.       — Я знаю кое-что. Мне это однажды рассказала Лори этот страшный секрет всего человечества. Мы боимся, когда чего-то не понимаем, и поэтому начинаем это ненавидеть. Она сказала мне это в один из дней, когда снова разругалась с Кортни. Я спросила, почему она это делает, но Лори так никогда и не дала мне ответ. От чего она пыталась меня спасти? Почему она не дала мне спасти саму себя? — Ханна нахмурилась. — Почему мы отчаянно пытаемся защитить друг друга от чего-то? Почему мы просто это что-то не можем принять?       Я смотрю на лохматую и заплаканную Ханну, на её пижаму, на её дрожащие от холода и волнения плечи. Я чувствую, как тяжело ей даются эти слова, потому что она держала в себе их очень долго, а теперь она навсегда их теряет, позволяет им разбиться о светлеющее небо, оставляя внутри себя самую настоящую пустоту. Я разглядываю Ханну. Я только сейчас замечаю, что она стоит босиком на земле, мокрой от прошедшего дождя.       — Я никогда не знала наших друзей так хорошо, как ты. Хотя, возможно, просто знала их по-другому. После твоего рассказа об Эмме…я поняла, что её не знал вообще никто. Разве я когда-то замечала, как она была в тебя влюблена? Разве я замечала, как она нас ненавидит? Разве нам всем было до этой ненависти какое-то дело? Но теперь я знаю, что мы не можем быть уверены в ком-то на все сто процентов. Жалко и больно, что для этого мне потребовалось пережить четырнадцать смертей.       Я замечаю, что она привязывает Нейтана к тем тринадцати ребятам, которых он убил. Как будто между ними больше нет различий.       — Это не должно было происходить. И убийца всегда виноват, но есть кое-что… — она медлит, сжимает ладони в кулаки. — Мы все — часть истории Нейтана, до которой никому, кроме нас, выживших, скоро не будет никакого дела. А знаешь, почему? Потому что сотни людей умирают в таких же стрельбах в школах каждый месяц, потому что это не остановить, Джастин, потому что не только стрелявший несет за это ответственность. Я её несу. Ты её несешь. Никто не заслуживает смерти, смерть нельзя оправдать. Смерть можно только предупредить.       — Над Кристианом ведь тоже издевались, — тихо произнес я, потому что сорвал голос. — Его тоже били и унижали, его обзывали. Но Кристиан не стал убийцей, он бы никогда не взял в руки винтовку.       — Потому что у Кристиана был ты, его лучший друг, который спасал его каждый раз, который был всегда рядом с ним.       — Думаешь, Тима Корнера рядом с Нейтаном не было? Или Макса? Или Кортни? Думаешь, они пытались его остановить? Ты ведь знаешь, что Тим получил пулю в грудь лишь потому, что пытался противостоять Нейтану.       — Наверное, они пытались исправить всё слишком поздно.       — А когда не поздно? Как ты можешь увидеть эту линию между двумя мирами — адекватностью и жестокостью, слабостью и выносливостью? Разве ты можешь понять, когда человек начинает самоуничтожаться? Разве ты видела, что происходило с Эммой? Она ведь хотела покончить с собой!       — Я не могу ответить на этот вопрос, — Ханна сжимается, закрываясь от меня все сильнее.       — Я могу, — я дышу полной грудью, чтобы мне хватило сил на тяжелые слова. — Нас учит смерть, Ханна. Когда мы с ней сталкиваемся, мы осознаем грань между «поздно» и «самое время», когда мы сталкиваемся со страхом или болью, когда мы понимаем, что стараться — слишком тяжело. Я теперь никогда не буду прежним, никогда не буду таким, каким был до этого марта, потому что я увидел и почувствовал смерть, запах крови, увидел эти стеклянные глаза, мозги, размазанные по стенам и полу. И ничего бы меня не научило лучше, чем смерть.       — Сейчас ты пытаешься её оправдать. Сейчас ты снова заставляешь мир крутиться вокруг тебя.       Я резко беру ладони Ханны в свои и целую их. Она пугается.       — Это ведь я начал. Ты сама мне сейчас об этом говорила. Это был я, тот самый убийца, тот самый, расстрелявший четырнадцать человек. Это я пустил пулю в голову Нейтана, это я держал вместе с ним его пистолет и его тяжелую винтовку, я ходил вместе с ним по коридорам. И я не ищу оправдание себе, но ему.       Ханна качает головой, а потом хватается за воротник моей спортивной куртки.       — Ты не понимаешь, — шепчет она. — Пойми, пожалуйста.       Я сжимаю свою переносицу пальцами. Я смотрю на Ханну — она ломает мои рёбра одним своим взглядом. А мне это как будто нравится.       — Пойми, наконец, что ты всё ещё жив, и ты борешься сам с собой, потому что тебе страшно, потому что твоя совесть съедает тебя изнутри. И ты виноват, и ты страдаешь. И ты прав, ты поплатился за свое поведение, но ты просишь помощи. Нейтан её не просил. Нейтану не нужна была помощь, и он выбрал свой путь. Он выбрал Эмму, он выбрал месть, страх и кровь. Но когда ты подталкивал его к краю, у него была возможность убежать.       — Была? Ты так думаешь?       — Я думаю, что у нас всех есть возможность избежать этого падения. И сейчас, Джастин, ты жив, ты пытаешься его избежать. У тебя есть только одна жизнь. Ты есть только сейчас. И больше никогда.       Она обнимает меня. Она наконец обнимает меня и сжимает очень крепко, пытаясь показать, какими искренними были её слова, как много она чувствует в данный момент.       — Если бы ты умер в тот день, что поменялось бы?       — Мне бы было не так больно.       Ханна утыкается холодным носом в мою шею.       — И ты опять думаешь только о себе.       Над нами — светлое небо. Под нашими ногами — сырая земля. Передо мной — Ханна, которую я обнимаю в последний раз. Перед ней — я с кровоточащим сердцем.       — Мы расстаемся, — выдыхает она, всё ещё обхватывая меня руками.       — Почему ты так спокойна? — шепчу я и зачем-то её целую.       — Спокойна? — отстраняется она, а в её глазах — голубое небо и мой грустный, усталый взгляд. — Как ты можешь понять, спокойна ли я, если ты не знаешь, что происходит внутри меня?       — А что там?       Она не отвечает.       Мы смотрим друг на друга какое-то время, и я вспоминаю, как прощался с ней в том школьном коридоре, думая, что меня впереди ждет смерть. Мне кажется, уже тогда я отпустил Ханну.       — Как думаешь, мы нашли выход? — спрашиваю я. — А если нашли, то этот — правильный?       — Помнишь мы с тобой блуждали в конце декабря после вечеринки Макса, когда я ещё несла твоё пальто, а ты не смотрел на меня из-за своего глупого стыда? Помнишь, что ты мне сказал тогда?       Я помнил, смутно, но помнил. То утро было сумбурным, резким, холодным.       — Ты сказал: «мы потерялись». Что ты тогда имел в виду?       Я пожал плечами — я вспомнил холод, пронзающий моё тело, руки Нейтана, сжимающие мою шею, сирены, полицию. Вспомнил, что мне было по-непонятному страшно, потому что я запутался в себе, я не знал, куда мы идем, не знал, хочу ли идти и зачем. Я брел по пустым тихим улицам, пытаясь прийти в себя, и так и не пришел.       — Мне было страшно, — ответил я честно.       — Сейчас тебе страшно?       Сырое утро падало на наши плечи. Я глубоко дышал, думая, что у меня начинается асфиксия из-за воспоминаний.       — Мне страшно, но теперь я знаю, куда мне идти.       — Вот и ответ на твой вопрос, — улыбнулась она. — Мы нашли выход.       Я уезжал, когда солнце полностью освещало дорогу и включенные фары мне уже не требовались, хотя они всё равно не отключались. Я уезжал, а Ханна сидела на крыльце и смотрела мне вслед. Я уезжал, и мне казалось, что моя жизнь кончается вместе с этой дорогой, что за поворотом — дуло пистолета и лужи крови. Но я ошибался. Впереди меня ждала какая-то новая и странная жизнь, о которой я никогда не мог подумать.       Дальше не будет тишины. Дальше не будет смерти. Дальше будет только этот белый свет солнца. По крайней мере, сейчас мне хочется об этом думать именно так.

cxxi

      — Теперь как новенький, — хирург отодвигается от меня, сидящего на кушетке в слезах.       — Спасибо, — я вытираю глаза и щеки салфеткой.       Мне становится стыдно, что я расплакался, пока мне снимали швы, но доктор только подбадривал меня, а медсестра почему-то грустно смеялась.       — Вы закончили? — вовремя появился отец в дверях, хотя я уверен, что всё это время он подслушивал нас из коридора. — Я выписал матери Ханны чек, — обрушил он на меня эту новость.       — Ладно, — я всё еще сидел на кушетке, смотря на свои шершавые ладони.       — Прошу, в следующий раз, когда решишь протаранить чей-то дом, сообщи мне, чтобы я распределил финансы заранее.       — Протаранить дом! Да ты сорвиголова, — усмехнулся хирург, поставив руки в боки.       — Всего лишь забор… — в который раз за утро смутился я.       — Это ещё цветочки! — громко говорил отец, давя на меня этим своим басом специально. — Абрамс, ты знал, что у него дыра от пули в плече так и не затянулась?       Доктор почесал затылок. Я взглянул на часы.       — Это не то, чем можно гордиться, — разозлился я.       Все знали о стрельбе в школе. Все знали, что я был пострадавшим. Абрамс, кстати, и сам был лечащим врачом Кристиана.       — Не слушай отца, Джастин, — по-доброму улыбается хирург, потирая ладони. — Он тоже переживает.       — И не упускает возможности надо мной поиздеваться, — я встаю с кушетки.       — Только от сильной любви! — папа обнимает меня за плечи, а затем проводит рукой по моим отрастающим волосам.       Он прощается со своим знакомым доктором, зачем-то подмигивает медсестре, и только когда выводит меня из приемной, решает напомнить:       — У тебя встреча с агентом, ты забыл?       — У Ханны сегодня пьеса!       Мы постояли пару секунд у лифта, дожидаясь, пока откроются двери, а внутри, смотря на друг друга в отражении зеркала, хмурились.       — Мне жаль, — вздохнул он. — Но ты вряд ли успеешь.       С нашего с Ханной расставания прошло две недели, завтра — школьный выпускной, получение диплома, начало взрослой жизни. Сегодня — разговор с агентом о переходе в молодежную Нью-Йорк Сити*, сегодня — день, когда может решиться моя жизнь.       — А если очень постараться? — поджал я губы.       Над нашими головами звякнул колокольчик, сообщающий, что мы спустились на первый этаж, как будто это и так не очевидно.       — Разве вы не расстались? — отец махал какому-то врачу, когда мы направлялись к выходу из больницы.       — Я все равно хочу её поддержать.       — Ты так и не рассказал мне, что произошло между вами. Она бросила тебя, потому что ты ей забор сломал?       — Не смешно, — буркнул я, пытаясь открыть дверь машины. — Опять не смешно!       Я дергал ручку, а машина была заперта. Отец схватился за живот, делая вид, что он у него сейчас разорвется от смеха. И только после этого пустил меня в салон.       — Не хмурься так, а то опять себе лоб разорвешь, и швы уже тут не помогут.       — От тебя никакой поддержки. Лучше бы я поехал с мамой.       Папа широко улыбнулся и завел мотор.       — Пристегнись.       — Мне в рубашке неудобно.       Но отец и слушать не хотел моих вредных высказываний. Мы ехали с ним через солнечные лучи, и было так тепло, что я начал засыпать. Боковым зрением я замечал, что отец на меня поглядывает, как будто переживает, что я теряю сознание.       А на радио вдруг заиграла та самая песня Рамоунс, а перед моими глазами — не панель отцовской машины, а залитая солнцем трава, впереди — Лори и Кристиан, сливающиеся в танце, рядом — громко смеющийся Джейден, а ветер шуршит в его волосах, поднимает юбку Эммы. И я чувствую, как проваливаюсь в сон, наполненный самими лучшими воспоминаниями, превращающимися в жуткий кошмар, называющийся моей жизнью. И песня заканчивается. И отец останавливает машину.

cxxi

Кристиан Берг: ТЫ ПРИДЕШЬ?

Вы: я бкгу пр коридлору

Кристиан Берг: Пьеса началась двадцать минут назад, баран! Кристиан Берг: Для Ханны это важно!!!

Вы: тогда убкри свой идиотский телефон и смоьри на сцену

      Я встал перед дверьми актового зала. Не того, к которому привык, не того, где пропускал почти все уроки математики в этом году, валяясь на сцене в обнимку с Ханной, не того, где в начале марта ударил Нейтана на глазах у кучи людей, орущих «фрик» на весь зал. Я поправил рубашку, я глубоко вздохнул и протянул руку, чтобы нажать на ручку. Только мне стало вдруг очень страшно: я почувствовал, что в спину мне упирается дуло пистолета. Я снова это чувствовал, этот холодный страх, стекающий потом по спине. Я резко обернулся.       В мою спину упиралась лишь полная пустота.       И я открыл дверь в забитый людьми зал. Живыми людьми, улыбающимися, сосредоточенными, счастливыми и грустными. Людьми, у которых всё еще впереди. Внутри меня всё сжалось.       Я не стал искать своего места, так и остался стоять у входа. Видно и слышно всё было просто отлично, только я не мог избавиться от странного чувства — как будто у меня дежавю. Я понял, что происходит, когда услышал диалог двух ребят, единственных на сцене. Они сидели на полу, а вокруг — декорации в виде высотных домов, подсвеченные синим цветом.       — Что будет, если эта высотка упадет прямо сейчас? — спрашивает парень, а эти высотные дома сзади него начинают переливаться разными цветами.       — Что значит: «упадет»? — спрашивает девушка.       — Разрушится, сломается, взорвется.       — Ну… — медлит актриса. — Случится смерть?       — Еще бы, случится! Подумай.       Слышны тихие звуки воющих сирен, визг колес машин, как будто мы находимся совсем не в актовом зале, как будто мы все сидим на этом парапете, а вокруг нас — дома и дома, тысячи жизней, не подозревающих, что за ними смотрят в их окна. Мы мерзнем в холодном февральском ветре.       — Не будет больше ничего, — наконец отвечает девушка.       Я впервые смотрю на свою жизнь со стороны. И я точно знаю, что никто из присутствующих не поймет этот разговор так, как мы ощущали его с Ханной. Мы сидели там, прижавшись друг к другу, а я смотрел в эти окна и думал лишь о том, сколько мы ещё не знаем в этом мире и сколько никогда не узнаем. Я смотрел на свет, горящий в этом доме, и пытался прочесть мысли каждого из живущих в нем, пытался понять их жизнь, пытался представить, как возвращаюсь в эту высотку и греюсь в теплоте кухонной лампы.       Я пытался представить себе, сколько таких же израненных, покалеченных людей, как я, заклеивали свою душу пластырями, лишь бы не чувствовать той боли, которая постоянно хочет, чтобы её чувствовали. Я пытался найти в каждом взгляде прохожего хотя бы ту знакомую трещину, по которой я сразу пойму, что вот, это тоже живой человек, и он тоже может страдать, и он тоже ходит по таким же тротуарам и продолжает существовать, просто потому что должен, просто потому что не хочет показаться слабым. Я до сих пор думаю, взглянув в глаза очередному человеку: «Сколько раз ты бежал от смерти? И сколько раз ты специально шёл к ней навстречу?»       Но разве кто-то ещё может это понять?       Декорации менялись, менялись актеры, те двое ещё возвращались, говорили знакомыми и новыми словами. И я сразу понял — Ханна воспроизводит жизнь четырнадцати погибших людей, мою, свою и ещё пятерых пострадавших. Я сразу понял, что она рассказывает их маленькие истории, их лучшие воспоминания, соединяя их всех одной нитью, тянущейся через весь спектакль. Она поставила пьесу нашей жизни, пытаясь сделать хороший конец, такой, который у нас самих никогда не получится.       Я долго ждал той самой сцены. Того самого дня. Тринадцатого марта. И эта сцена наступила.       «Нейтан» направил на «меня» пистолет, а «я», в свою очередь, стоял, вытянув руки вперед. «Ханна» сидела рядом и тряслась от плача.       — Еще не поздно всё закончить, — сказал мой актер.       Свет в зале резко погас. Закрылись кулисы. И не было слышно ни одного звука. Я считал секунды и сбивался, я зажмурил глаза, пытаясь не расплакаться, а когда открыл их, то все вокруг стали аплодировать. Свет уже был включен, на сцену выходили актеры. Я держался за стену, чтобы не свалиться на пол.       Они вывели Ханну, поставили её прямо в середину. Она широко улыбалась, держала в руках цветы, кланялась людям, вставшим со своих мест, довольным или плачущим, свистящим или что-то кричащим. Ханна оглядывала зал, наслаждалась аплодисментами, посвященными ей, а потом вдруг заметила меня, стоящего у выхода. И улыбка её погасла.       Я резко вышел из зала, оставив Ханну наедине с её триумфом, с её осуществленной мечтой. Я вспомнил, как миссис Прэтт однажды не дала Ханне поставить свою собственную пьесу, потому что та была не готова, потому что та — не Уильям Шекспир. Получается, Ханне пришлось пройти через страх и боль, пережить потерю своих друзей, держать в руках тело мертвого друга, чтобы быть готовой поставить свою пьесу? Получается, смерть позволила Ханне определить свою личность.       Я стоял на улице у этой средней школы, курил впервые за два прошедших месяца и никак не мог свыкнуться с происходящим.

Вы: они остались живы?

Ханна Рой: ну, мы ведь с тобой живы.

Вы: а остальные? а Нейтан?

Ханна Рой: помнишь ту строчку: «Дыши в суровом мире, чтобы мою поведать повесть»?

Вы: Гамлет

Ханна Рой: так вот я поведала их повесть, Джастин. это всё, что от меня требовалось. это всё, чего я хотела.

Вы: но они ведь живы? скажи, что он все-таки опустил пистолет. он должен был опустить его хотя бы в этой чертовой пьесе! Вы: скажи мне

Ханна Рой: они живы, Джастин, пока ты о них думаешь. и уже не важно, опустил он пистолет или нет. Ханна Рой: мы всё равно помним, как было в реальности. и ничего это не изменит.       Я ехал домой, размывая темноту разбитыми фарами, и читал последние строчки из «Гамлета» вслух сам себе, будучи убежденным, что не схожу с ума.

И вы тогда услышите всю правду О злодеяньях, страшных и кровавых, И о череде нечаянных убийств, И о смертях насильственных, и прочих, О замыслах и умыслах ужасных, Сгубивших даже тех, кто их замыслил, Об этом обо всем лишь мне известно.

**