Плен

Мыться в прогретой бане было одно удовольствие, ко мне даже неожиданно присоединились – хорошо, что девушки и женщины, самая младшая постарше меня на год, а старшей было вроде как двадцать пять, мы не слишком много разговаривали. Их сюда прислали немцы, что вообще-то немного напрягло меня, сразу в голову полезли коварные планы вражеских офицеров. Я только понять не могла, какие именно планы. Отмыв с лица и волос грязь следы слёз, сразу почувствовала себя лучше, хотя надеть пришлось рубашку, лежавшую в предбаннике (себе одежду я взять забыла), которая на поверку, как оказалось, принадлежала Фридриху. Но мне на секунду стало всё равно на то, что творится вокруг. Мне было тепло, уютно, я оделась в чистое, волосы влажные убрала в полотенчико, и вообще даже на секунду показалось, что вот-вот мимо пробежит Наташка, как всегда не захотевшая одеваться после бани, прямо босиком и нагишом. Но все, кто был со мной в бане, быстро разошлись, даже не зайдя в дом, чтобы выпить чая, хмурые и печальные. Может, они знали больше моего, а может, так же догадывались, и мысли их были мрачнее. Впрочем, себе в чае я решила не отказывать, если еду я ещё не хотела (на самом деле, немного боялась) брать у Фридриха, то с напитками такого не было, воды в избытке, а пропажи чайной ложки заварки можно было и не заметить. Будучи в доме одна, я даже начала подпевать что-то себе под нос, сама того не замечая, убирая постель и придумывая что-нибудь на ужин. Хотя вчерашнее происшествие не располагало к хорошему настроению, так же как и странное поведение Фридриха и странные его же приказы, но... Я решила, что если уж сердце понеслось неожиданно вскачь, стоило воспользоваться случаем. Мне осточертело грустить и саму себя бичивать за любую неправильную мысль. Я даже позволила себе неслыханную в обычном состоянии дерзость – отыскала старый граммофон и пластинки, поставив музыку наугад как можно тише. После того, как в уши влилась гармония весёлой народной песни, настроение взлетело до небес. Я не знала слов песни, но всё равно приоткрывала рот, словно бы подпевала мужскому красивому голосу на пластинке: Вижу чудное приволье, Вижу нивы и поля, Это русское раздолье, Это русская земля*… Вечер приближался неумолимо и слишком быстро. Как оказалось, попросту хорошее быстро кончаться любило, и в этот раз не сделало исключений для меня. Сначала я за музыкой даже не услышала, что немец вернулся в дом, но когда он появился совсем рядом, крупно вздрогнула и чуть не выронила нож, которым крошила овощи в салат. – С возвращением, герр Фридрих, - тихо проговорила я с ещё не успевшей соскользнуть с лица лёгкой улыбкой, едва перекрыв звуки музыки и бросившись её выключать, так и не поняв, что на самом деле, мужчина успел пронаблюдать за мной какое-то время. Наверное, это и хорошо, что я не видела выражение его лица, совсем уж странное… расслабленное, с мягким, нежным изгибом губ, но в то же время с каким-то чётким и болезненным осознанием в глазах, с какой-то прочно засевшей мыслью, единственно правильной в этой ситуации. Мужчина кивнул, усаживаясь за стол, явно намереваясь поужинать, но при этом не раздеваясь и одним взглядом показывая, что лезть к нему сейчас не стоило. И я не стала. Просто заставила стол едой, приготовила чай и встала у печи, прислонившись к ней бедром. Ноги холодило, все же рубашка хоть и была большой, но закрывала тело лишь чуть выше колен. Кстати страх за то, что воспользовалась его рубашкой, меня так и не посетил, словно я забыла об этой досадной случайности. Без музыки в доме установилась немного гнетущая тишина, и хорошее настроение начало постепенно сдуваться, как воздушный шар, да и улыбку в присутствии своего «господина» я себе позволить не могла. Тот, в свою очередь, был хмур и молчалив, не промолвив ни слова за всё время ужина, хотя это никогда меня ранее не смущало. Вероятно, это всё из-за того, что я размечталась и думала теперь об этом дне, как об одном из самых хороших за последнее время. Не зная, что ждёт меня буквально за порогом, я мысленно продолжала петь и не могла остановить руки, пускающиеся в пляс. Не знаю, замечал ли это немец, однако виду он точно не подавал, продолжая думать о чём-то своём, фашистском, а может и о советском, покуда мне было знать его мысли, скрытые надёжно за вновь появившейся непроницаемостью взгляда. Покончив с ужином, он позволил поесть и мне, и пока я уминала за обе щеки свою небольшую порцию, оглядывал меня критическим взглядом. Как ни странно, ощущения себя под скальпелем не было, только глухое непонимание, что не так. В его глазах явно читалось недовольство, и он вновь положил ладони на колени, чтобы не дёргать ими от нервов. Не успела я закончить с тарелкой, мужчина поднялся и прошёл к себе, только и слышно было, как громко хлопают дверцы гардеробных шкафов и сундуков. Я не знала, кто здесь жил ранее, но женская рука в оформлении дома все-таки присутствовала. И я оказалась права – уже через пять минут немец бросил на стул белый сарафан, поношенный кожаный ремень и даже отыскал такое сокровище, как фильдеперсовые чулки. Мне почти сразу же стало безумно стыдно, но я так уставилась на эти чулочки, скорее всего, уже умершей женщины или девушки, что обычно спокойный Фридрих даже бровью дёрнул от удивления. Ему-то наверняка невдомёк было, отчего мне так дико и удивительно наблюдать перед собой обычные чулки. Правда, мне всё еще было не понятно, зачем всё это, зачем немец пытался украсить меня, как новогоднюю ёлку, ведь раньше вопрос одежды его интересовал лишь с практической стороны, чтобы русская служанка не умерла раньше времени от банального холода. Однако, он даже не соизволил ничего сказать, просто кивнул на одежду и вернулся в свою комнату, вновь чем-то грохоча. Быстро стянув с себя рубашку офицера (и нааккуратнейшим образом развесив её на плечиках), первым делом, стоя почти нагишом, я не сарафан бросилась надевать, а разбираться с чулочным пояском и ремешками, не торопясь спрашивать о них у Фридриха. Ни у матери, ни у кого из знакомых такого не было, и я на самом деле поразилась наличию чулок здесь, в такой же деревне на краю мира. Вероятно, здесь жил кто-то очень богатый или с большими связями, раз ему удалось достать такое для жены или дочери. Наконец, прицепив ремешок на талию и надев (о, какие они были восхитительно мягкие и красивые!) сами волшебные чулки, я вновь поднялась на вершину счастья. Вновь поверила в то, что этот день обязательно станет хорошим воспоминанием о войне. С сарафаном проблем не возникло, разве что он болтался на мне, слишком большой по размеру, но вопрос решился с помощью ремешка, в котором правда пришлось проделать лишнюю дырочку. Осторожно ступая, чтобы не накликать ничего, я подошла к большому зеркалу, встроенному в дверцу шкафа, и посмотрела на себя. Светлые волосы, высохшие после бани, торчали во все стороны, но при этом обнимали бледное лицо и оно казалось даже… красивым. В какой-то мере. Белый сарафан не слишком выделялся на коже, однако вряд ли кто-то будет смотреть на сарафан или лицо, когда увидит на мне эти чулки. Я хотела улыбнуться своему отражению, но вздрогнула, разглядев позади себя сурово сдвинувшего брови Фридриха. Что-то явно было не так. Тревожное чувство зародилось где-то в груди, мешало слишком откровенно наслаждаться этим вечером. Пришлось резко развернуться и склонить голову, а потом едва поймать гребень, который немец мне бросил. Волосы не поддавались, спутавшись колтунами, но я яростно дёргала за них, желая поскорее разобраться с причёской, потому что под взглядом Фридриха мне всё больше становилось не по себе. Я решила сделать две косички – быстро и не так приелось, как одна коса, болтающаяся за спиной. Теперь уже Фридрих начал поглядывать на часы, с каждой минутой хмурясь всё сильнее и явно не наслаждаясь происходящим и желая поскорее закончить… что? Я могла лишь предполагать. Да и все мои предположения разбивались о полное непонимание ситуации. Однако вскоре я была полностью готова… к чему-то, и Фридрих даже выдал мне туфельки на маленьком каблучке, и я, наконец, порадовалась своему достаточно большому размеру ноги, из сапогов не так просто выскользнуть, как из аккуратных туфель. Он подошёл ко мне так стремительно, что я даже не успела отпрянуть, и крепко вцепился в подбородок, внимательно рассматривая моё лицо. Не понимая, чего он добивался, и что пытался высмотреть, я лишь тяжело сглотнула и попыталась отвести взгляд. Слишком близко находилось его лицо: с глубокими морщинами меж бровей, с ужасными синяками под глазами и болезненной краснотой глаз. Фридрих что-то проговорил на немецком, отпустил меня и вновь взглянул на часы, теперь уже выругавшись, это было понятно по интонациям и выражению его лица. Выходить на улицу в таком наряде, свободно идущей рядом с немцем было… странно. С одной стороны я радовалась, что избежала пока наказания, что иду как человек, что выгляжу при этом опрятно и красиво. Но с другой стороны… что-то внутри меня говорило, что это неправильно, то, как я пытаюсь выжить и при этом устроиться в местечке получше. Сейчас получше было под боком у Фридриха. Значит ли это, что я предала Родину? Что вообще означает предательство Родины? Я никого не выдавала, я лишь помогала немцу по хозяйству и терпела наказания. Я ведь никого не предавала этим? Правда? Вновь и вновь сомнения одолевали меня, разрывали на части. И хотя сейчас не было никого из деревенских вокруг, чтобы опплевать меня, чтобы обругать, с этой задачей отлично справлялся внутренний голос. Его нельзя было задушить и заглушить. Точнее, можно, конечно, но я не хотела. Это последний мой рубеж перед полным падением, а мне этого не хотелось. Я желала оставаться верной своему дому, своей Родине. Хотя бы в мыслях, если не в делах. Вероятно, по выражению моего лица было легко прочесть замешательство, но Фридрих предпочёл не реагировать, дойдя до большого дома, очень похожего на дом, в котором сейчас мы жили, только вот пространства внутри оказалось больше, не было кровати рядом со столом, и можно было спокойно ходить. Внутри нас уже ждали: знакомые по бане сидели притихшие рядом с немцами (и обычными, и СС-совцами), которые что-то распивали из стаканов и закусывали закопченной курицей с картофелем и зеленью. Один, поглядев на хронометр, плохо отыграл недовольство, после чего всё равно расплылся в улыбке. Кажется, за опоздание нас не винили. Девушки постарше вовсю пили, обгоняя даже мужчин, с которыми они пришли, и сразу становились веселые, шутили, танцевали и исполняли все пожелания немцев. Та, что была почти моего возраста, опустила взгляд и сидела тихо, стараясь вообще исчезнуть из этого места силой мысли, но, если мужчина в форме рядом с ней что-то ей приказывал, она молча исполняла приказ, за что он в какой-то момент со смехом водрузил на её голову свою фуражку, в которой аккуратная головка буквально утонула. Только меня пока ничего не заставляли делать, и я непонимающе вертела головой, даже не пытаясь вникнуть в разговор на немецком. Не смея брать еду со стола, я просто сидела рядом с Фридрихом, сминая в руках подол сарафана и иногда выхватывая из слов немцев своё имя, партизан, раздраженное шипение, а потом смех и понимающее хмыканье. Не понимая разговора, я отчего-то чувствовала его суть. И от этого с каждым новым смешком, с каждым новым пьяным танцем с горящим отчаянием в глазах я сжималась всё больше на своём стуле, а потом Фридрих, даже при сослуживцах не улыбающийся, а смотрящий серьёзно и почти недовольно, безапелляционно протянул мне гранёный стакан, наполненный бледной, непрозрачной жидкостью. Но я не боялась, что это яд, потому что все в комнате пили одно и тоже, да и из прошлой жизни помнила этот напиток: его и отец пил, и все его друзья. Самогон. Я испугалась даже думать, просто схватилась за стакан и опрокинула его в себя, не почувствовав ни вкуса, ни запаха, никаких ощущений. Просто что-то влилось в горло и осталось там его жечь. Наверное, напиток слишком быстро ударил в голову, потому что мне казалось, что Фридрих улыбнулся уголками губ словно подбадривающе, но видение пропало, а громкий смех фрицев остался. Вскоре я почувствовала, как перед глазами помутнело, закружилась голова, а тело в это время стало лёгким до невозможности и любые сомнения остались где-то далеко, за пределами моего сознания. Фридрих ведь был хорошим всё это время, значит, вряд ли мне что-то на самом деле угрожало. Точно... он был хорошим. Мне было настолько странно, что я пропустила начало «веселья», а когда додумалась не ловить солнечных зайчиков почти ночью в помещении с закрытыми окнами, а оглядеться, было уже поздно что-то решать. Я никак не могла понять, когда расстановка людей в комнате успела поменяться и когда половина офицерского отряда успела стянуть душную форму. Смотреть на блестящие от пота тела (в доме было ужасно душно, или мне только так казалось из-за выпитого напитка?) было тошно и противно, а на совершенно невменяемые лица моих новых знакомых смотреть было больно. Один из мужчин, впрочем, раздеваться не стал, даже фуражку оставил на месте! Странно донельзя... Так что пришлось повернуться к Фридриху, чтобы тот помог хоть немного прояснить ситуацию. Он же молча опрокинул в себя ещё стакан, поморщившись и бросив мимолетный взгляд на меня. Его сослуживцы уже оккупировали диван, пару стульев, а тот немец, что пришёл с самой тихой девочкой, уволок ту в отдельную спальню (череп на его фуражке злобно оскалился, когда он огляделся напоследок). – Что мне делать? – куда-то в пустоту прошептала я, но звук моего голоса потонул в неожиданно громком стоне девушки, которая развязно оседлала колени молодого немца и чьи волосы оказались в жестком захвате сильных пальцев. В этом царстве хаоса и сумасшествия только Фридрих оставался какой-никакой путеводной звездой. Как оказалось, вела эта звезда вовсе не к спасению. Одним взмахом руки Фридрих столкнул со стола стаканы и тарелки, и на их место он уложил меня грудью, придавив так, что стало действительно больно, да и спина, на которую упиралась широкая ладонь, лишь добавляла неприятных ощущений. Голова закружилась сильнее, мешая нормально думать, искажая восприятие, но холодок, коснувшийся неожиданно оголившихся бедер, заставил меня вскинуться и попытаться вырваться, за что я без промедления получила – лицом о столешницу. Не так, чтобы разбить нос, но достаточно сильно, чтобы пресечь дальнейшие попытки. Просто придавил ладонью, но стало так невыносимо страшно, словно он начал избивать меня ногами. Фридрих не раздевался, я краем глаза всё ещё видела тёмно-зелёную форму и проклятого орла с распростёртыми крыльями. Его руки были холоднее льда и такие же жёсткие, почти жестокие. Задрав сарафан и вовсе до самой шеи, для чего пришлось приподнять меня над столом и поставить на трясущиеся локти, он расчётливым движением сжал и так саднящую грудь и с жестокой усмешкой что-то проговорил на своём языке, и по мозгам ударила новая волна смеха. Это было похоже на извращённое и страшное представление, где я являлась, сама того не ведая, главной актрисой или, по крайней мере, главной героиней. Рука исчезла, но я никак не могла избавиться от фантомного ощущения её на себе, как липкой змеи, холодной и склизкой. Но дальше было хуже. Непонимающее выражение на моём лице менялось лишь на гримасу боли и недоверия. Других эмоций, казалось, я не ощущала. Он стащил один из чулок, явно хвастаясь украшением своего трофея и при этом играя на публику. А потом этим же чулком он завязал мне глаза, прошипев что-то, чего я понять не имела возможности. Однако без возможности видеть мне стало легче. Впрочем, и тяжелее вместе с тем. Но сначала всё-таки легче – я больше не видела лиц проклятой немчуры, не видела как странно извиваются тела девушек, зато я лучше чувствовала. Тело сделалось горячим, как печка, оттого каждое прикосновение ледяных ладоней вызывало дрожь. Но Фридриху дела до этого никакого не было. Когда он снял с меня бельё, я почувствовала какой-то первобытный ужас, хотя и раньше мне доводилось быть перед этим мужчиной не совсем одетой. Видимо, мои трепыхания, совершенно неосознанные, привели немца в бешенство: он схватил меня за волосы и потянул назад так, что казалось хочет снять с меня кожу. Он хотел от меня подчинения, полного и безоговорочного. Фридрих всегда становился таким перед своими людьми, менее человечным, более холодным и жестоким. Я не думала, что он мог быть настолько жесток. Слёзы сами брызнули из глаз, быстро пропитав ткань чулок. Я заскребла ногтями по дереву столешницы, переставая биться, как птица в силках, но не в силах перестать дрожать. А дрожь меня била крупная, всё тело ходило ходуном, ноги едва держали в унизительном положении, особенно стало сложно, когда мужчина выгнул одеревеневшее от ужаса тело в пояснице, и теперь приходилось стоять совсем уж в раскоряку, что вызвало лишь новый приступ улюлюкивания и смеха. Звук пряжки ремня не прошёл до меня из-за бешеного стука крови в висках, да и вообще я вся сосредоточилась на том, что касалось меня физически, и пока это были только жесткая столешница и рука. Но вскоре присоединилось практически все тело Фридриха, потому что он отпустил волосы, позволив мне упасть обратно, и накрыл спину грудью. В складках сарафана у самой шеи путались его ордена и прочие украшения мундира, и только пуговицы с суровой жестокостью впивались прямо в кожу. Мне казалось, что Фридрих соревновался с другими в причинении боли и унижения. Но я рано думала о боли, она пришла позже, разрывающая и острая, но при этом локальная, не уходившая никуда дальше паха и низа живота. Прямо в меня погружалось что-то горячее и твердое, и я испугалась ещё сильнее, пытаясь сняться с того, что терзало всё больше с каждым толчком, но ничего не выходило. Я могла либо забираться на стол с ногами, либо подаваться назад и умолять о пощаде. По обе стороны от лица были чужие руки, и вообще… везде был этот проклятый Фридрих. Я не видела его, но ощущала так, словно он действительно подобно туману обтёк меня со всех сторон и вторгся внутрь тела, решил завоевать полностью, поработить разум и тело одновременно. А потом он вновь влил в меня самогон, который я совершенно не почувствовала за его движениями и шумами в ушах. Но… вскоре тело вовсе перестало ощущаться, я обмякла на столе, и… боль в итоге прекратилась. Через какое-то время, но то, что так сильно мучило, ушло, остались лишь какие-то механические движения, на которые я просто постаралась не обращать внимание, даже умудряясь смеяться над непонятно чем. Мне показалось достаточно смешным то, что происходило со мной. Правда в то же время, я безостановочно плакала. Фридрих ведь правда был хорошим со мной: лишний раз не бил (на самом деле, после той пощёчины не бил ни разу, а наказание не в счёт), не морил голодом, не грубил. Неужели, он так долго ждал, чтобы показать истинное лицо? Или это всё действие самогона? Или... Столько разных мыслей плавало в голове, но ни одна не задерживалась. Фридрих был хорошим. Но сейчас он таким не являлся. Всё это продолжалось не слишком долго, и когда мужчина отстранился от меня, я хохоча сползла на пол, где под столом меня от нервов и слишком большого количества алкоголя для неподготовленного тела, стошнило. Фридрих стоял рядом, закурив и о чём-то разговаривая с членами этой отвратительной оргии. Потом он… накричал на одного из них, и через пару минут вновь дёрнул меня на ноги, а ведь я почти потеряла сознание… Думала, что пытка закончилась. Кровь вперемешку с чем-то ещё текла по внутренней части бедер, и мне до смерти захотелось вытереться, вымыться, просто убрать с себя все следы произошедшего, забыть. И я хотела уже сдёрнуть с глаз чулок, чтобы воспользоваться им, как тряпкой, но Фридрих не дал мне этого сделать. Он повторил наказание еще дважды, и один раз я даже успела отключиться между актами насилия. Не хотелось ни о чём думать, ничего понимать, и я просто куклой следовала за руками мужчины, который полностью владел мной сейчас. Я не знаю, что он такого сказал своим соратникам, но если остальные девушки, почти все, пошли по рукам, то меня трогал только Фридрих. Хотя мне казалось, что разницы никакой не будет. Больно уже не было, скорее, противно, непонятно и очень, до смерти обидно. Возможно, это была месть за то, что посмела обмануть его доверие. Возможно, так он показывал, какую боль испытывает человек от предательства. О, моё сердце разрывалось. Оно плакало над утраченной невинностью. Оно рыдало, потому что не получалось мигом перечеркнуть хорошее, чтобы сомнения, наконец, оставили меня. За окном уже светало, когда немцы устали и начали засыпать прямо на местах, да и я готова была последовать их примеру, ни сил, ни желания что-либо делать совершенно не было. Но меня поставили на ноги и повели прочь, дёрнув вниз белый сарафан и убрав помеху с глаз. Правда, я всё равно не открыла их, не хотела видеть, что со мной и что с другими, раскрыв лишь на улице. Холодное рассветное солнце медленно выплывало из-за горизонта, я еле переставляла ноги, чувствуя, что каждое движение отдаётся глухой болью и омерзением к самой себе. Между ног хлюпало и скользило, из-за чего хотелось согнуться в три погибели и вытошнить все внутренности, умереть прямо там. Но немец неумолимо вёл меня обратно в дом, впрочем, даже не в дом, а в остывшую баню, где сорвал с несопротивляющегося тела одежду, итак безвозвратно испорченную, и принялся с каким-то бешеным остервенением оттирать с меня всю грязь этого вечера и ночи. Страшно было смотреть на лицо, полностью лишённое защиты – офицер стал похож на перепуганного мальчишку, который старался стереть следы преступления. Испугался того, что сделал? Возможно ли, что правда не хотел...? Впрочем, какая разница. Этот вечер уже было не вернуть назад, не уничтожить в памяти. Мне казалось, что в жизни я не забуду ту боль и унижение, что испытала за одну ночь. Но в то же время, что-то в глазах Фридриха было такое, что моё истерзанное алкоголем и муками сознание восприняло как указ к ласке. И дрожащей ладонью я провела по спутанным, влажным от пота волосам. За всё хорошее, что когда-то было. Я знала, что утром уже ничего не будет прежним. Взгляд, которым меня одарили, я запомнила на всю жизнь. Стеклянные от слёз, что никогда не прольются, глаза умоляли о прощении. *"Это Русская земля" Муз. и сл. Народные, Исп. С.Я. Лемешев