Плен

Осознание произошедшего накрыло меня на следующий день. Я просто открыла глаза, вспомнила вечер и поняла, что плачу, хотя и не почувствовала этих самых слёз. Тело ныло и болело, но эта боль была терпимой. На самом деле, я даже не могла понять, почему мне так плохо, что хочется содрать кожу ногтями и выброситься в реку. Но даже тогда с меня не смылась бы вся грязь того, что пришлось пережить за один вечер. Кожа горела и до сих пор была красной – так отчаянно вчера меня старался отмыть сам виновник. Что ж, у него не слишком хорошо вышло. Казалось, я начала чувствовать всё острее, чем даже вчера – вчера алкоголь затуманил разум и было… легче. Хотелось кричать, бить, проклинать, и мне казалось, что я уже делаю всё это: вот упало на пол скомканное покрывало с кровати, мои ноги отчаянно топчут несчастную ткань, не хватило сил, чтобы опрокинуть крепкий стол, но хватило одного движения, чтобы скинуть с него вазу и пару стаканов; нож легко пропорол чужую одежду и оставил глубокие борозды в полу. Но на деле этот хаос жил лишь в моей голове, а сама я не сдвинулась с места. Дом пустовал. На столе действительно стояли два стакана, один опорожненный, второй с молоком – уже остывшим. И хотя в горле пересохло настолько, что даже дышать было невыносимо, мне не удалось найти силы встать. Не сейчас. Но ни через час, ни через два сил не прибавилось, а мысли закручивались всё сильнее, голова уже распухла от размышлений, как и глаза – от слёз. И в конечном итоге… Вопросы «За что?» и «Почему именно я?» сменились на одну-единственную мысль, которая приносила лишь новые страдания. Я сама виновата. Виновата. Виновата. Я была слишком слабой. Не смогла убить, не смогла убежать, не смогла сопротивляться ни минуты своей никчемной жизни. Предпочла думать, что всё не так плохо. Кто же я в таком случае, если не псина, которая может лишь беспомощно скулить без хозяина и под его пятой. Хотя даже собака может укусить руку, которая её кормит. Как ни странно, именно ненависть к себе заставила подняться, наконец, с постели и нетвердо ступить по холодному полу. Зеркало стояло в двух шагах от меня, но сделать эти два шага оказалось на удивление трудно, словно ступать по горящим углям и стеклу. Не заметив, я зажмурилась прежде, чем взгляд сумел ухватить отражение. Руки обхватили дверцу шкафа до жалобного хруста суставов. Когда я открыла глаза, то увидела в отражении всего лишь призрака. Призрака с моими потухшими глазами, бледного, с уродливыми пятнами румянца от пролитых слёз, которые почти перекрывались синевой синяков под впавшими глазами. Казалось, даже волосы потускнели, растрёпанные и торчащие в разные стороны. Кое-где на коже виднелись синяки, сейчас уже зеленеющие, цветущие, как болота в благодатный сезон. Белая сорочка, чистая, ещё пахнущая мылом оказалась где-то в другой комнате, когда я содрала её с тела едва ли не вместе с кожей. Как и ожидалось – синяки были в целом по всему телу, там, где его сжимали чужие сильные пальцы. Как же называли таких, как я? Вроде бы меня уже так называли в спину, когда это ещё не было так справедливо… «Подстилка». Одно слово, а сколько смысла, сколько прозрения насчет своего положения в этом мире. Добровольно под немцем хожу. И наконец я ощутила горечь собственного предательства. Без сомнения. Даже не Родины, а себя как человека. Человек боролся бы, а подстилка целовала сапоги в надежде на то, что её не пнут как собаку. Человек пытался бы сбежать, а подстилка была рада вернуться, потому что тепло, не голодно… Послышался звон осыпающегося стекла, и я с каким-то отупением смотрела на огромные трещины в большом зеркале и отвалившиеся куски, осколками лежащие у моих ног. Мне не хотелось видеть отражение, мне не хотелось видеть то, во что я превратилась. Что-то сломалось. Что-то во мне разбилось, и это нельзя было уже склеить. Но если нельзя вернуть прошлую форму – невинность, чистоту и доброе, открытое сердце – можно создать что-то новое, более уродливое, неказистое, но оно сможет меня защитить. Осколок стекла в руке почти не ранил, или просто я не замечала боли, а ведь по ладони уже стекали тоненькие ручейки крови. Мама всегда любила мои волосы, расчесывала их и укладывала в красивые косы. Отец любил намотать в шутку длинную косу на кулак и восхищаться их силе, подобной канату. А Наташка просто дёргала за кончики и смеялась, убегая от меня по всему дому. А Фридрих просто грубо хватал и тянул так, что… Хорошо, что остались косы, перепилить их осколком было не так сложно, и вскоре обе оказались в моих руках, а остатки неровной стрижки свисали по шею острыми углами и истерзанными кончиками. И хотя это почти ничего не меняло, для меня это было словно бы окончательным прощанием с прошлым. Я очень хотела измениться, вырасти поскорее, понять всё, что происходит и что мне следует делать, чтобы остаться правильной. Пока что Фридрих был моим защитником от остальных немцев – это хорошо. Это выгодно. Этим стоило воспользоваться уже давно, но я не знала как, да и сейчас не понимала. Однако наверняка придёт время, когда я смогу сделать что-то хорошее и правильное не только для себя, но и для других. Для своих. Мне бы хотелось, чтобы следы на моём теле никогда не заживали, чтобы остались на всю войну, на всю жизнь напоминанием о том, что произошло по моей вине. Улыбнуться искаженному отражению было сложно, но возможно, и хотя это нельзя было назвать улыбкой в полном смысле этого слова, я осталась довольна. Сломанная деталь во мне заедала и ранила, но это уже не приносило такой невыносимой боли. Я буду в порядке. В глазах Фридриха, вернувшегося в дом, моё неискаженное отражение стало вечным, выжженным на сетчатке напоминанием, что как бы он ни хотел, а среди монстров ты сам превращаешься в монстра. Как бы больно ни было нам обоим. А больно было. Удивительно, но не только мне.