Плен

Жить стало легче. Я просто поняла одну простую истину, придерживаясь которой могла не бояться ничего, любой страх исчезал, когда в голове прокручивалось: "Мы. Все. Умрем". И действительно, рано или поздно все бы мы легли в землю, от этого становилось так просто и легко, и одновременно с этим тошно... Все, что я позволяла делать себе и со мной буквально недавно было продиктовано страхом смерти. Я не знала, какая она - смерть, она всегда проходила ко мне по касательной, даже когда не стало мамы и сестры, осознание не пришло сразу. А позже... Позже уже было не до того - было слишком страшно. Ухмылка привычно легла на лицо, искажая его в отражении. Суп кипел на старенькой плите, и у меня была минутка, чтобы отвлечься от всего и уйти в собственные мысли. С какого-то момента я полюбила проводить свободное время глядя на себя в зеркало и общаясь с той девчонкой в отражении. Она никогда не улыбалась, никогда не плакала и не смеялась. Прямо как я. И мне это нравилось, дарило какую-то уверенность в своем неодиночестве и надежду на выживание. Хотя страх смерти ушел и не мешал больше жить, лезть на рожон тоже не имело смысла. Я стала немного умнее за несколько недель похода после того злополучного вечера, посмотрела на жизнь других людей, увидела пленных советских солдат, которых конвоировали через очередную захваченную деревню. Голодные, изнуренные и раненые, они еле передвигали ноги, падали и вновь поднимались. Жители деревни смотрели на них с немым сожалением и отчаянием, как они могли защитить тех, кто должен был защищать их самих? Я стояла тогда у забора, схватившись руками за деревяшку, и с каким-то непомерным интересом вглядывалась в чужие лица. И впервые в голову пришло: "Они свои. Они точно свои!" - само по себе это значило не так уж и много, но... Я словно переступила еще одну грань. Если мне придется делать когда-нибудь выбор, будет правильно выбрать одного из этих мужчин, а не Фридриха. - В-воды... - хриплый голос раздался совсем рядом, заставив меня вздрогнуть и перевести взгляд на измученное, исхудавшее и грязное лицо одного из пленных. Несмотря на недолгую остановку, к нам уже спешил один из конвоиров, и я схватила солдата за руку: - Иди вперед, я принесу воды в строй, пожалуйста, постарайся, - я думала, что скажу это твердо и спокойно, но голос моментально сорвался на взволнованный шепот. Прошлой мне ничего не стоило бы оправдать себя страхом приближающегося немца, страхом наказания, но нынешней мне нечего было сказать в оправдание. Разве на собственной земле я не могу дать воды умирающему собрату? Раненый вернулся в строй, и немецкий солдат тоже успокоился, а я побежала за водой в дом, вынося целый кувшин колодезной воды. Однако стоило мне вернуться к колонне, как понимание настигло меня - все эти солдаты на одно лицо: все измучены, все ранены, все просят что-то из еды или воду. И нельзя просто расталкивать всех в поисках одного. - О, danke, Fräulein, - кувшин буквально выплыл из рук, переместившись в закопченные лапы немецкого рядового. "Это вода не для тебя, выродок!" - хотелось закричать мне, но пришлось прикусить язык и сжать зубы. От этого не будет никакой пользы, кроме сплошной показной бравады. И неважно, поймет ли он сказанное, эти немцы хорошо чувствовали характер слов, даже не зная их значения. Но больше всего мне стали ненавистны другие люди, не эти проклятущие немцы, которые были лишь частью огромной системы, а сломанные части системы Союза: полицаи. По крайней мере их так называли люди вокруг. Обычные русские парни и мужчины, которых отличала-то только повязка на руке с немецким словечком. Они были отвратительнее всего, потому что являлись... отражением меня. Пытались выжить любой ценой, потому что если женщин и детей могли не убить, то здоровых мужчин оставлять в живых было не слишком разумно. И им нужно было выбирать: умереть или прогнуться. От омерзения к себе хотелось причинить себе боль. И хотя я понимала, что от моей жизни мало, что зависело в этой войне, возможно... возможно, я могла бы сделать какую-то полезную вещь. Чтобы помочь тем, кого звали "своими". Я начала учить немецкий, не в открытую безусловно, но вычленяя из чужих разговоров отдельные слова или конструкции. Конечно, если бы меня кто-то учил, я бы начала быстрее понимать их диалоги, могла бы подслушивать, о чем разговаривает Фридрих со своими офицерами или обычные рядовые. Не принимая меня в расчет, они могут проболтаться о чем-то важном. Обидно упускать такую возможность из-за незнания языка. Я все также старалась не злить Фридриха, но перестала быть запуганной девчонкой. Теперь я была сломленной девчонкой, перекроенной заново, и эти изменения причиняли немцу боль, это легко было заметить в его глазах. Однако он словно считал их оправданными. Да и я где-то в глубине души была ему благодарна. Разве прошлая Марина смогла бы выжить в этом мире? Нет, любой другой точно так же попользовался бы мной и выбросил, как это делают рядовые в тайне от своих офицеров. Иногда даже убивают девушек, но потом все сваливают на полицаев, а свои кадры дороги командованию. Да, теперь я понимала, зачем все это - называется, "выпустить пар", всем мужчинам это было нужно, а они уже много дней топают по лесам и затерянным в них деревенькам. Собственно, что всем мужчинам это необходимо я узнала от соседки еще в той деревне, которая перевернула всю мою жизнь. Она уже взрослая была совсем, так что кое-чему меня научила, когда пришлось придти к ней за солью. Эта женщина прекрасно знала, что со мной случилось, и видимо посчитала своим долгом помочь мне хотя бы просвещением основных моментов. Она рассказала про то, как спят с мужчинами, про опасности и последствия, про то, что правильно в таких отношениях, что неправильно. Причем как в отношении моего поведения, так и поведения со мной. Я слушала внимательно, но как-то словно бы безучастно. Какая теперь разница, когда все и так случилось неправильно, и правильным не станет никогда, даже если бы все произошло по согласию, нежно и красиво. Потому что он враг, и этим все сказано. Та женщина, я даже не запомнила ее имени, просто обняла меня. Что мне запомнилось, так это ее теплые руки, нежные, а главное - нужные. Я до последнего не думала, что мне так не хватало обычно человеческой ласки и нежности. Вероятно, прошлая я расплакалась бы, но этого не случилось. Лишь тихая благодарность сорвалась с губ, и после чего мне пришлось уйти, так как в окне мелькнула въевшаяся в мозг фигура Фридриха. Казалось, я могу узнать его уже просто по шагам на крыльце. Уверенные, тяжелые, замирающие лишь перед самым входом, словно он готовился к чему-то определенному каждый раз, когда открывал дверь в дом. Ждал, что я сбегу? И куда бы я сбежала? Везде я буду лишь обузой, и у партизан и у чужих семей. А так я смогу принести пользу. Если продумать все и еще немного подучиться, то возможно удастся убить всех этих фашистов. Зарезать всех ночью, как свиней. И я словно бы забыла, что мои руки не способны на убийство. Все мы когда-нибудь умрем. Они тоже. И Бог наверняка не обидится, если я ускорю их появление перед его очами. Не правда ли? Эти немцы были очень религиозны, у всех на шеях висели вместе с металлическими жетонами кресты, и многие часто молились перед отъездом из деревень. Интересно, тот ли это Бог, которому наверняка молились и наши солдаты? И если тот же, значит ли это, что немецкую армию он поддерживает больше? Считает, что они более правы? В таком случае слишком грустно верить, что Бог есть, пусть лучше он будет выдуманным дедом на облаке. Так полегче. Вся деревня стояла на ушах, потому что через несколько дней мы вроде как войдем наконец в город, я пока правда так и не узнала в какой именно. Но город - это уже хорошо. Там намного больше людей, намного больше возможностей учиться, при этом не привлекая слишком много внимания. Я надеялась, что мы остановимся там на подольше. Шаги Фридриха привели меня в чувство, хотя суп пытался сделать это уже несколько минут, едва ли не переливаясь за пределы кастрюли. Я выключила его вовремя, чтобы немец этого не заметил, так что стоило ему зайти, как автоматически я принялась за дело: раздеть, разуть, предложить обед и все устроить. Все это не занимает и нескольких минут. Мне с некоторых пор стало очень интересно наблюдать за Фридрихом, тот всегда выдерживал прямой взгляд, словно уверенный, что его защита против меня идеальна. Но, к собственному удивлению, я видела больше, чем он ожидал. Фридрих был смертельно уставшим человеком, и если он и ждал войны, то точно не такой, какой она оказалась. Во всех его движениях можно было прочесть отчаяние, особенно, когда он думал, что никто не видит, что я сплю или полностью погружена в дела по дому. Он о многом сожалел и многое оправдывал, он о многом лгал, причем чаще всего самому себе. И этому я научилась от него: главное, обмануть самого себя, и тогда все вокруг поверят в эту ложь. Мы были такими одинаковыми и такими разными одновременно, что становилось смешно: мужчина и теперь уже женщина, немец и русская, агрессор и жертва, наделенный властью и раздавленная букашка. И в нас, как бы в то ни было сложно поверить, засела одна боль. - Вы боитесь смерти, господин Фридрих? - неожиданно спросила я, и на этот раз голос не сорвался в шепот, он был тверд, спокоен и серьезен. Мне даже удалось не отвести взгляда, когда мужчина поднял взгляд от тарелки и отложил ложку, чтобы ответить. - Ich freue mich auf den Tod mit. Я тоже не поняла слов. Но зато поняла настроение, и с интересом спросила, забывшись на секунду: - Почему? - Denn es ist nicht der Krieg, - Фридрих улыбнулся, и все его лицо преобразилось в страдальческую гримасу. - Es ist das Blutbad. Я знала, что он специально говорил на немецком, чтобы я почувствовала его слова, но не поняла их окончательно, чтобы мучилась, а правильно ли мне показалось, а что если он имел в виду совсем другое? Это было мое наказание за наглый вопрос. Но когда Фридрих снова принялся за суп, казалось, он слегка расслабился. Только одна истина поможет мне выжить в этом мире: "Все. Мы. Умрем. И я не боюсь смерти". Только эта истина. Даже если она - лишь оболочка моей спасительной лжи.