Плен

В какой-то из дней (мне давно стало тяжело следить за течением времени, а календаря под рукой не было) Фридрих буквально вынудил меня выбраться из дома. Он вручил мне порванную рубашку, пару сапог, которые нужно было заново подбить, и несколько фашистских марок с запиской. Такой растерянной он меня, наверное, никогда не видел, а я действительно не знала, что делать, потому что идти на съедение десяткам фашистов не очень-то хотелось, ведь даже к этому одному долго привыкала. И в то же время подобный приказ вполне чётко показал зародившееся ко мне... доверие? Возможно, до такого громкого слова наши отношения и не дотягивали, но были близки к этому. И всё же... деревню наводнили немцы разных чинов и разной степени жестокости, что, в общем-то, приглушало любую радость от возможности спокойной и одинокой прогулки. Возможно, впрочем, это была просто проверка, и тогда за попытку сбежать меня, наверное, либо накажут, либо убьют. Убьют… Легкая боль пронзила губу, я сама не заметила, как прикусила её от волнения. Мне так не хотелось умирать, просто не могла контролировать себя при мысли о возможной смерти, это ведь так страшно! И каждый день слыша о смерти, кого угодно, соотечественника или солдата рейха, я затаивала дыхание и в глубине души отчаянно радовалась, что это не я, не я умерла в этот день. Конечно же, я радовалась в открытую, когда улавливала новости о смерти очередного захватчика, но это было бы отвратительно – радоваться смерти человека своего племени. И всё же… Я этого не контролировала, сердце само пропускало удар, само. Партия оказалась слишком далеко и слишком беззащитной, чтобы мне удавалось думать о ней в такие моменты. Я не замечала пристального взгляда, направленного мне в лицо. Как оказалось, немец никуда не ушёл, отдав поручение, он стоял на крыльце, закуривая эти свои дорогие сигареты, и, видимо, чего-то ждал от меня. Каких-то действий, которые он уже просчитал в своей голове… – Марина, – голос Фридриха вывел меня из оцепенения сомнений, да и ещё как он произнёс моё имя. Почти идеально, только немного смягчив «р». Словно и не немец вовсе позвал, а кто-то из друзей отца. Я, наконец, заметила, что он смотрел на меня всё это время, и съёжилась, выскакивая за пределы «безопасного» пространства дома и убегая в сторону дома некой Екатерины, которая должна была помочь с рубашкой – мужчина не доверил такую работу мне, так как ткань разошлась не по шву. Тётя Катя оказалась очень приятной маленькой женщиной, лет тридцати с тёплыми карими глазами и ласковыми руками, одна из немногих ни разу не замеченных мной в гнусных сплетнях и плевков в мою сторону. Рядом с ней я почувствовала себя защищенной, как всегда бывало с матерью, когда она мягко трепала меня по волосам или заплетала те в косы… Удивительно, что я не расплакалась от переполнявших меня чувств. Катя научила меня делать заплатки совершенно незаметными, подсказала, где найти сапожника (его звали Николай, и жил он на отшибе, фрицы угрожали его семье, оттого он никак и не мог сбежать), а, увидев записку, недоуменно пожала плечами – она не знала немецкий. Казалось, пара часов, проведённых в этом доме, смогли залечить мои душевные раны, было так хорошо и спокойно, так приятно было ластиться под тёплые руки; прохладный воздух впервые за долгое время услышал мой смех. И всё-таки что-то внутри назойливо мешало мне насладиться своим островком спокойствия и блаженства в этом океане страха и боли, какое-то сомнение, предчувствие. Мне не хотелось покидать эту женщину, не хотелось возвращаться в океан на утлой лодчонке, которую в любой момент могло снести волной, и тогда уже нигде бы я не нашла спасение. Но тётя Катя только качала головой и смотрела на меня так… так… жалостливо, что слёзы наворачивались на глаза. – Я не хочу уходить, пожалуйста, позволь мне остаться, пожалуйста! – умоляла я её, бросалась в ноги, не понимая, что делаю ей еще больнее. Если не сбежать, то хотя бы жить рядом со своими, родными, почему даже такой малости меня лишили? – Прости, прости, прости, – её мягкий, приятный голос произносил только одно горькое слово. Она не могла меня приютить, ведь она сама владелец такого же утлого судёнышка, выживала, как могла, и помощь оказать была не в силах. Только облегчить боль на какое-то время. Мне было больно и обидно: «Почему она отталкивает меня? Почему не хочет помочь?». Я думала так тогда, обливаясь слезами и не разбирая дороги, бредя в сторону выхода из деревни. Туда, где по словам Екатерины жил сапожник. Лицо моё выражало крайнюю степень обиды и осознания несправедливости этого мира, что очень рассмешило группу немецких солдат, которые буквально пару минут назад гонялись за одной несчастной курицей по двору. Так хотелось что-то им сказать, бросить в лицо комок грязи, хоть что-то сделать! А когда один из них сказал на том самом смешном ломаном русском короткую фразу: «Итти сюта, Fräulein», – пришлось затоптать гордость, приглушить страх и подойти. На самом деле, я бежала бы со всех ног от этих улыбающихся лиц, стоит отметить, довольно красивых, но в глубине глаз каждого сидело чудовище, которого видеть мне совсем не хотелось. А самое страшное – это молнии на их воротниках. Молнии и черепа – вот чего стоило бояться, как огня. Фанатики и ненавистники носили эти знаки. И всё-таки этот немного говоривший по-русски сс-совец мог мне помочь с разгадкой записки от Фридриха. Мысленно я сжала в ладони крестик, молясь кому бы то ни было, чтобы удалось получить помощь и уйти. – Я прошу прощения, – тихо начала я, опасливо приблизившись и протягивая вперёд себя маленькую записку. – Герр Фридрих написал её, но я совсем не понимаю… – они любили покорность, возможно, даже помогут, если покажусь им достаточно убедительной. Кто-то из них выхватил бумажку (я смотрела в землю, едва сдерживаясь, чтобы не зажмуриться), а потом услышала собственный вскрик, когда меня по-хозяйски обняли за плечи чужие сильные руки. Затылком я неожиданно ткнулась в грудь обнявшего меня немца, больно впилась в кожу головы какая-то застежка, но это было ещё не так страшно. Они могли сделать что-то гораздо хуже, вероятно, меня спасало упоминание офицера их армии, даже если он не был конкретно их командиром. Мужчины перебросились парой слов между собой, и ломаный русский раздался прямо над моей головой, видимо, «переводчиком» и был тот немец, что так лапал меня своими ручищами. Отвратительно. – Йета. Лафка, – он явно напрягся, рука сильнее сжала моё плечо, стало почти больно. – М-а-г-а-с-и-н, – мужчина произнёс это слово по буквам, и я, наконец, поняла, что от меня хотели. Пришлось набраться смелости и выбраться из кольца рук, но, пока я пыталась это сделать (немец смеялся над моими попытками), шатия-братия что-то черкала на листочке, потом, правда, вернув мне его. Я взглянула, чтобы понять, что же изменилось, и поняла, что рядом с незнакомыми словами нарисованы картинки: буханка хлеба, спички, яблоки, картошка, сыр. Пришлось выдавить из себя благодарность, в конце концов, без этих картинок, я вряд ли бы купила то, что надо. – Спасибо, – голос мой был глух и тих, а после такого унижения я лишь пуще прежнего побежала прочь. Магазинчик здесь действительно был, маленький, в нём почти никто ничего не покупал, но всё же он был, и находился как раз по дороге к сапожнику. В «лавке» всё прошло гладко, я быстро купила всё, что нужно, и сложила продукты в корзинку, в которой несла рубашку (естественно, последнюю я уложила поверх купленного). Старичок-продавец не производил впечатление доброго, но и ничего плохого я от него не почувствовала, серый человек. Впервые встретила такого. Он не выглядел отчаявшимся, не выглядел сильно подавленным или воодушевленным, как местный староста. Он просто… был. Так странно. Хотела бы и я так уметь – ничего не ощущать. Казалось, со временем сомнения должны были бы и утихнуть, но они лишь разгорались с новой силой. Распрощавшись с ним, я уже как-то медленно, словно сомневаясь, побрела в нужную сторону. И по мере приближения к выходу мой шаг становился все короче и все медленнее, и наконец, в просвете между домами я остановилась, сжимая неожиданно потной ладонью ручку корзинки. Перед глазами растекались зеленым пятном кроны деревьев, лес, путь к нему… Я покачнулась, едва не упав, краем глаза уловила другое пятно – серое, опасное. Форму солдат, они как раз заворачивали за дома, через секунду они перестанут меня видеть. Бежать? Взгляд метнулся вновь в прогал между домами – несколько шагов, и лес укрыл бы меня от любопытных глаз. Я может и не подготовленный солдат, но бегаю неплохо, можно было бы попробовать… И вот когда мне показалось, что я уже сделала шаг к домам, оказалось, что тело одеревенело от страха. И с каждой секундой промедления вместо картинок чарующей свободной жизни в лесу появлялись предчувствия наказаний и казни. Я ещё не видела, как казнили людей, но слышала об этом часто. Слышала я так же, что части СС проглатывали оставленные другими немцами деревни, как голодные волки, не оставляя в живых никого. Они сжигали, вешали и расстреливали. Конечно, возможно, это были и слухи устрашения ради, но отчего-то им верилось легко. Особенно если больше минуты смотреть на кого-то из СС-совских офицеров. Я и представляла их в образе зверья, злобного и голодного, дикого. Хотя от охотников не раз слышала, что животные не так уж и часто нападают на людей. А на других животных – только по необходимости. Не совсем честное сравнение выходило. Так какая необходимость была нападать на нас? Что им сделала моя мама? Или моя сестра? Что им сделала я? Жалеть себя – вот что я научилась делать в превосходной форме. И мне пришлось пережить многое, чтобы понять, чтобы повзрослеть. А пока страх отчаянно и цепко держал моё сердце в своих когтях. И не отпускал ни на секунду, даже если я одна, и рядом нет никого, кто мог бы наказать, ударить, унизить… Неужели этот страх будет преследовать меня и в лесу? Ведь даже если я останусь одна, никто не сможет сказать точно, что буквально в ночь меня не найдут и не приволокут обратно. Или что другие, не знающие меня, фашистюги просто расстреляют? – Fräulein! – кто-то окликнул меня, и ослабевшая рука соскользнула с ручки корзинки в судорожном движении. Я обернулась, сжав кулаки и зубы, лишь бы не выдать, как сильно напугана, а всё из-за того, что успела до чертиков накрутить себя мыслями о побеге и о вечном страхе. Это был один из рядовых солдат, которые крутились теперь по деревне, вероятно, не зная, чем себя особо занять. Он улыбался, и глаза его казались огромными за стеклами очков, но меня улыбкой было не провести, хотя пока что я и не могла разглядеть в парне что-то ужасное, кроме формы, безусловно. Но кто знает, бывают такие, как Фридрих, что выглядят страшно и опасно, но могут помочь, а бывают, наверняка, и такие как этот вот хлыщ, добрые на вид, а на что способны – Бог их знает. Он что-то проговорил на немецком, а я просто опустила глаза. Не хотела на него смотреть, так что приходилось лицезреть свои дрожащие руки, сжимающие одёжку. Тогда солдат выругался куда-то в сторону и сжал пальцами, вымазанными в чём-то чёрном и липком, мой подбородок, заставив смотреть на него. А потом начал водить рукой по форме, словно мылся. – Баня? – рискнула предположить я, сжав руки сильнее, мне пришлось вытянуть шею и встать почти на цыпочки, потому что тяжелая ладонь немца тянула вверх. – Ja, Dampfbad! – улыбка на слегка запыленном лице стала чуть радостнее, и мне оставалось лишь вопросительно сдвинуть брови. Ну баня, и что? Мне надо было её натопить? Рядовой однако был слишком весел, чтобы пытаться расстраиваться, бесполезно объясняя мне, что и куда. Так что он просто указал головой на корзину, до сих пор валявшуюся на земле, и потащил куда-то. – Стойте, подождите, мне надо… домой надо. Герр Фридрих сказал принести продукты и рубашку… Пожалуйста, мне надо вернуться! – меня не на шутку испугала возможность угодить в такую ловушку: ослушаться офицера, чтобы не ослушаться рядового солдата. И всё же они оба держали в руках мою жизнь, просто Фридрих немного крепче. Огромные глаза за стеклами очков сузились в прищуре, после чего солдат остановился, правда, ненадолго. Он, конечно, отвёл меня обратно в домик офицера, постоянно что-то рассказывая, хоть я и не понимала его, но явно не оставил идею с баней, потому что помчался куда-то очень резво. Да и вернулся он, едва я успела разобрать корзинку и разложить вещи на места. Довольный, однако, вернулся, сиял, как юбилейный рубль. – Fräulein! – и почему вся эта немчура меня называла «фрёйлян»? Но зато хоть понятно, на что поворачиваться и реагировать. Собственно, по одному только выражению лица парня стало понятно, что Фридрих отпустил свою личную домработницу помочь солдатне с растопкой бани. Пока шли, немец продолжал что-то болтать, а мне хотелось заткнуть уши, потому что от трескотни не самого приятного, слегка дребезжащего голоса становилось только хуже. А ведь итак было тошно. Наконец, мы дошли до небольшого дома, во дворе которого и находилась опрятная банька, у нас была в семье даже поменьше. Лёгкий толчок в спину не дал долго стоять на месте, и вскоре я оказалась занята делом. А значит, можно было выкинуть лишние мысли из головы. Растопить баню – дело в общем-то несложное, если знаешь, как. И вот, пока я бездумно выполняла известный мне порядок, поняла, что взгляд всё чаще останавливался на воздушном окошке. Сначала никак мне не удавалось осознать едва наметившуюся идею, ухватить её за хвост, зато когда удалось, я в ступоре встала посреди двора, а мимо меня уже запрыгивали в растопленную баню немцы, все чумазые, но весёлые. Скорее всего, они чинили свои машины и все измазались в масле. Дверь закрылась за очередной одетой в белую рубашку спиной, и что-то щёлкнуло внутри меня. Я ведь хотела быть сильной, да? Я ведь хотела… сражаться за Родину, за своих, а не только за себя? Хотела ведь? Хотела доказать себе что-то там, чего даже упомнить в тот момент бесконечного смятения и решительности не удавалось. В каком-то состоянии полузабытья я достала полотенце из дома и прошла к стене, в котором и расположилось отверстие, изрыгающее из своей глотки клубы дыма. Когда подняла руку, чтобы воткнуть в эту глотку полотенце, поняла, что та неудержимо дрожит, отчего кончики белой тряпки буквально танцуют. Нет, не время себя жалеть. Надо, Марина! И наконец, я решительно закрываю воздушное окошко, а потом перебегаю к двери, стараясь как можно незаметнее подставить под ручку что-нибудь. Выбор падает на топор, который и служит подобием рычага, чтобы помешать немцам изнутри открыть дверь. Точнее, упор. А после этого я убежала. Потому что смотреть на дело рук своих не смогла бы ни за что. Я же собиралась убить этих людей внутри… Там они задохнутся и не смогут выбраться из-за топора. Так что… я полноценно стану убийцей. Интересно, будет ли это так уж правильно? Наверное, все-таки да. Они же враги. Но они дурачились, улыбались друг другу, некоторые подмигивали мне так же задорно, как мог бы любой парень на деревне. Они были обычными людьми, просто в неправильной одежде. И вновь за мыслями я не заметила, куда меня ноги несли. А принесли они меня домой, то бишь, в хату к Фридриху. Который, стоит сказать, уже был на месте и осматривал зашитую рубашку. По глазам видно было – доволен. – Наущилась? – спросил он, возвращая одежду на плечики и усаживаясь на край кровати. Кажется, у него было хорошее настроение, по крайней мере, голос не выражал ни раздражения, ни усталости. И выглядел он бодрее, чем в предыдущие дни. Даже лёгкая улыбка иногда появлялась на лице. – Да, тётя Катя показала, что да как. Думаю, в следующий раз я всё хорошо сделаю, – а вот мой голос дрогнул, предавая, и всё-таки я опустила глаза. На самом деле, какое-то страшное чувство сжимало меня в тисках, давило на голову, и казалось, что всё до этого… лишь игра, не серьёзно. А то, что я сделала сегодня – это осознанный выбор. Я теперь не просто жертва, я убийца. И мне было чертовски тяжело доказать самой себе, что убивать это правильно. Тем более, убивать так, ножом в спину, беззащитных людей. Не в бою, не с автоматом наперевес, а обычным полотенцем. Фридрих не мог не понять, что что-то не так. Даже его дыхание в тишине комнаты изменилось, но почему-то никакого вопроса не последовало. Я стояла перед ним, опустив голову, а он сидел на краю заправленной постели и рассматривал меня. – Die Handlungen haben immer Ergebnisse [пер. У каждого поступка есть последствия], – наконец, произнёс он очень тихо и вздохнул. Конечно же, он всё понял. Или почти всё. Вздох оказался слишком громким, нельзя было не вздрогнуть, не вскинуть глаза. Теперь мужчина снова казался уставшим. Ну, а мне захотелось плакать: задрожали губы, глаза наполнились влагой, которая уже бусинками скатывалась по покрасневшим щекам. Мои слёзы без внимания остаться не могли уже никак, и я уже судорожно придумывала отговорку, но только вот снаружи дома раздался жуткий шум и выкрики на немецком языке. А еще судорожные хрипы и кашель, который эти крики разбавлял. Я рано записала себя в грешницы. Ой как рано. И почему только топор? Как оказалось, немцы быстро открыли дверь с их-то силищей и жаждой жизни. И один из них сейчас как раз и добрался к нам, колошматя в дверь и вызывая саднящим голосом своего командира. Чем больше слышал Фридрих, тем белее становилось его лицо и глаза словно туманом заволокло. Он скосил на меня взгляд, после чего медленно поднялся и прошёл к двери. Колени у меня подкосились, и я даже боли не почувствовала, упав на пол. Мне конец…