Плен

Эту деревню мы долго не меняли, стояли в ней около двух недель, причём, относительно мирно. По крайней мере, так казалось внешне, внутри же всё оказалось по-другому... Вскоре нас нагнали те самые «другие» немцы с черепами и остановились в свободных домах. Теперь уже каждый житель ходил под врагом и жил с ним почти под одной крышей. Конечно, хозяев домов иногда и выгоняли если не на улицу, то в сарай, но дела это не меняло. Теперь уже не было таких ярых выскочек, все на цыпочках ходили перед этими, с черепами на фуражках. Чуть позже из разговоров солдат Фридриха я услышала и поняла, что этих, других, называют войсками СС, проще, СС-совцами. И их не любил никто, в том числе и уже более-менее знакомые мне немцы. Вскоре стало понятно, почему. Если Фридрих за попытку побега просто отхлестал меня по спине, то эти сразу вешали. Они могли, по пьяни или ради развлечения, гонять людей выстрелами под ноги. Грубые, жестокие и бесконтрольные животные. На их фоне Фридрих с его отрядом казались ангелами божьими, однако не стоило давать таким мыслям ход. В сравнении, может, и казались, но на деле таковыми не являлись. Солдаты оставались солдатами, и их призвали сюда убивать моих соотечественников. После приезда СС я начала плохо спать. Постоянно вскакивала по ночам от чьего-то крика (видимо, нарушили комендантский час), от резкого смеха или просто слишком громкого звука за окном. Враги окружили со всех сторон, стоило быть осторожной в каждой мельчайшей детали, но страх замораживал мои мысли... Иногда, почувствовав на себе взгляд кого-то из СС-совцев, я просто замирала, не в силах сдвинуться. Но пока меня не трогали. Иногда приходилось стирать для кого-то ещё, иногда кормить всю офицерскую шайку, но лишний раз я старалась не попадаться. Видимо, из-за всего этого хаоса и беспредела, творившегося в деревне, иногда Фридрих со мной гулял (если это можно так назвать). Мы просто шли рядом, словно и не вместе, но я точно понимала, что нахожусь под его защитой. Неправильной, но защитой. Мы не часто говорили в эти моменты, ведь всё равно не поняли бы друг друга, а лишний раз разговаривать по-русски Фридрих, скорее всего, не хотел, слишком тяжело. Больше всего я любила такие моменты, когда он выводил меня из деревни. Учитывая пистолет в кобуре и предостерегающий взгляд на самом выходе, мысли о побеге меня не посещали. Я просто радовалась возможности пройтись по лесу без вечного надзора многочисленных глаз. Фридрих обычно курил, облокотившись на какое-нибудь дерево, и думал о своём. Потом мы возвращались обратно. В середине второй недели я услышала опасливые разговоры деревенских о сопротивлении в соседних сёлах – мужчины, женщины, даже дети всеми силами противостояли захватчикам. Да, они могли сделать немного, где-то яд подсыпать в еду, где-то дом поджечь, в котором немцев разместили, кто-то даже за оружие брался. Все эти действия, конечно, заканчивались одинаково: жестокой казнью и, чаще всего, не одного зачинщика, а сразу всей семьи или соседей. И мне становилось так тошно, ведь они оставались верными себе, своему народу и стране, хоть и жили после совершенного не так уж и долго, если не удавалось сбежать в леса. Но при этом мне казалось, что они попросту не понимают мою ситуацию. Как глупо было так думать! Но у меня ещё оставалось время для заблуждений. В очередной раз про деревенских борцов за свободу я услышала, накладывая горячий суп в тарелки Фридриха и другого светловолосого офицера – по мере жизни с фашистскими солдатами мне пришлось научиться различать звания – кажется, его звали Карл, но я не хотела запоминать еще больше чужестранных имен. Предельно аккуратно я накрыла на стол под пристальным взглядом Фридриха, и быстро, почти убежала в свой угол, где села на стул и там осталась, но вот уши затыкать приказа не было. Фридрих оставался спокойным, лишь слегка подёргивалась аккуратная бровь, но я слишком упрямо изо дня в день разгадывала его эмоции, чтобы не видеть правду за маской холодной учтивости. И сейчас в глубине души мужчина был раздражён чрезмерно, даже зол, рука его легла на колено, чтобы, по-видимому, предотвратить её нервные движения. Карл же был мне не особо знаком. Младший помощник Фридриха мне нравился намного больше, хотя и пересекалась с Пэтером я от силы пару раз. Этот офицер был совсем другим. Он приехал в деревню пару дней назад на крупной такой машине с открытым верхом, почти в такой же, как у Фридриха, форме, с такой же кучей солдатни позади. Хорошо ещё, что эта деревня (не слишком интересовалась её названием) была намного больше моей, где и отряд одного Фридриха было тяжело уместить. Вряд ли этот молодой мужчина был другом моего «господина-герра», слишком холодные между ними сложились отношения, но тем не менее он сам пришёл сегодня в... наш дом. Голубоглазый и стройный, офицер казался красивой, но бездушной статуей, хотя глаза его были более выразительными, чем у Фридриха, сам по себе он не сильно пугал. Говорил в основном Карл, причём, говорил быстро и тяжело было расслышать знакомые или узнаваемые слова, так что вскоре мне стало совсем скучно, и я сложилась в маленький клубок на своем стуле, благо, похудела достаточно, чтобы стать совсем компактной. Нос улавливал аромат супа и вареной курицы, а кушала я в последний раз вчера утром, так что постепенно мысли ушли от сопротивления, свободы и немцев к еде, вкусной и сытной. Не то чтобы Фридрих не делился со мной едой, ещё как. Но это был мой единственный способ показать сопротивление, не опуститься совсем на дно, жирея на харчах у немца, пока многие мои соотечественники умирали от голода. Но вот только мне это не помогало не истекать слюной от вкусных запахов. Лишь когда голос Карла стал громким и раздражённым, я выкинула из головы образ пряников и вернулась в реальность. Голубоглазый офицер кричал, размахивая руками, а потом так ударил по столу, что опрокинул кружку с остатками его кофе (совершенно мерзкий напиток, такой горький!). Пришлось кинуться вытирать маленькую чёрную лужицу, но не успела я приблизиться, как меня схватили за волосы и потянули на себя, второй рукой Карл, а это конечно же был он, сжал мне шею да сразу так, что дышать стало почти невозможно. Было так больно, он ведь почти поднял меня над полом, я едва удерживала свой вес на кончиках пальцев. Руками я отчаянно вцепилась в его крепкую, вздувшуюся венами ладонь, царапаясь и задыхаясь. Он кричал, видимо, доказывал что-то Фридриху, внешне - безразличному, на деле - напряженному до предела. Когда у меня уже закружилась голова, Карл отбросил меня в сторону, словно игрушку, выплюнув вслед ругательства (это было понятно по выражению его лица), а потом он кинул в Фридриха две половинки жетонов, которые обычно висели на шеях немецких солдат. Фридрих бросил мимолетный взгляд в мою сторону (я не успела различить эмоции), взял металлические бляшки, упавшие ему на колени, и положил их на стол. Я больше не стала пытаться их слушать, голова гудела, а все силы уходили на то, чтобы не расплакаться, это было бы слишком унизительно. В итоге, пришлось отползти в свой угол, чтобы хоть как-то прийти в себя. На самом деле, было легко понять, что произошло - деревенские убили пару немецких сволочей. Как, где и кто – неизвестно. Я лишь надеялась, что это СС-совцев убили, их надо в первую очередь уничтожать, как наиболее опасных. – Так вам и надо, – тихо, едва слышно прошептала я, пряча лицо в колени. Они ругались довольно долго, точнее Карл пытался что-то доказать, часто на повышенных тонах, а Фридрих флегматично отказывал ему. В итоге, молодой, взбешённый офицер ушёл, схватив со стола жетоны и громко хлопнув дверью. Фридрих лишь поморщился, а потом глянул в мою сторону. Стало не по себе, но я рискнула подняться и снова приблизиться к столу, убрала кофе и пустую посуду, после чего медленно, неуверенно опустилась перед офицером на колени, стянула с него сапоги, заменив их на мягкие тапочки (удивительно бесполезная обувь, которую с собой привёз Фридрих), потом, поднявшись, сняла его мундир, повесив на плечики. Этот обряд он совершать меня заставлял всю первую неделю, а потом я уже начала все делать сама. После этого мужчина даже немного расслабился, едва заметно. Он оперся локтями на стол, сжимая виски, а после зарываясь пальцами в волосы. Удивительно, что я оставалась внешне почти спокойной, разве что руки чуть-чуть подрагивали, но больше ничего не выдавало моих настоящих мыслей, а думала я о ноже. Он лежал совсем рядом, около плиты, и я вполне могла... Рука сама потянулась к оружию, мне казалось, что раз немцы так легко убивают и причиняют боль, то и я смогу. Повторю подвиг тех, неизвестных, кто уже убил двоих врагов. Фридрих же враг, точно враг. И сейчас, казалось бы, я должна была решиться, вдохновлённая чужих примером, но... Но даже когда рука сжалась вокруг деревянной рукояти, я не чувствовала в себе уверенности. Не в том был вопрос, нужно ли убить этого немца, а в том поднимется ли у меня рука. Фридрих был врагом, жестоким, причиняющим боль, но всё же он был живым человеком, и сейчас в его глазах были вполне человеческие эмоции: усталость, растерянность, легкая раздраженность от наглости Карла. Конечно же, он заметил. Не мог не заметить, но почему-то ничего не делал, чтобы как-то защититься, это… обезоруживало. Неужели я так долго откладывала, что что-то внутри сломалось? Или же это остатки человеческого борются за мою бессмертную душу, желая, чтобы ей, прошедшей путь страданий и боли, досталось место в раю? Что бы то ни было, я убрала нож обратно и устало опустилась прямо на пол, закрыв лицо руками. Слабачка. Дура! Ты должна! Но ничего не помогало. Ничего не заставило бы меня взять тот нож снова с намерением кого-то убить. Я никогда не чувствовала себя больше достаточно бодрой, всегда что-то давило, не давало вдохнуть полной грудью, не давало заискриться красками окружающий мир. Всё было серым, унылым, и будущее выглядывало из-за поворота дороги, хвастаясь новыми синяками и совершенно пустыми глазами. Я зажмурилась до цветных кругов под веками, но когда открыла их, увидела за круговертью остаточных бликов, как мужчина взял в руку нож, который только что согревала моя ладонь. Я буквально почувствовала, как кровь отлила от лица и сердце бухнулось вслед за ней, забившись тяжело и больно в области живота. «Что мне делать?» – единственная мысль билась в моей голове, а тело, не дожидаясь ответа непонятно кого, уже отползало как можно дальше, забиваясь в угол, желая стать невидимым для всех, просто исчезнуть. Фридрих казался мне «неплохим», но... именно, что «казался». Я всё ещё не был уверенна, что смогла понять, какой он настоящий. Но куда я могла убежать из дома, когда вход перекрыт могучим телом немца, а за ней ещё десятки таких же, как он, фашистов и не-друзей? Я больше не могла никому доверять, даже самой себе, потому что страх боли и смерти пересиливал во мне лучшие качества, и кто знает, возможно, завись от этого моя жизнь… Неужели, я бы тоже предала кого-то? Отвела бы… – Нет… Нет, ни за что, – губы беззвучно двигались, и краем глаза мне удалось приметить выражение жалости на лице Фридриха, медленно приближавшегося к моему углу. Он ногтём подцеплял кончик лезвия и словно почесывал этот нож, как щенка. – Што ты хотеть телат`? – и мужчина недвусмысленно выставил вперёд нож. Поднять на него глаза было сложно, но ещё сложнее было не скашивать их на лезвие, поблёскивающее в тусклом освещении комнаты. Он же не станет... не станет же? – Я не знаю… – удалось мне прошептать, едва слышно, вряд ли он услышал мой ответ. Но когда я уже хотела было повторить слова, он резким движением присел на корточки (ясно заскрипела ткань, натягиваясь на коленках), и эти обычно холодные, а сейчас бесконечно усталые глаза смотрели прямо в мои, тусклые, испуганные. Его губы открывались, выпуская звуки и слова, но я не понимала их, слыша словно сквозь слой ваты. Глаза не хотели фокусироваться ни на чём, и впервые за довольно долгое (мне и вовсе казалось, что прошла вечность с тех пор, как я покинула родную деревню!) время хотелось разрыдаться. Но для этого Фридрих должен был уйти. Уйдите, пожалуйста, герр Фридрих. Уйдите. Уходи! Рука метнулась вверх, чтобы оттолкнуть от себя немца, но тот словно бы специально улучив момент, схватил меня за ладонь и крепко стиснул в ней рукоять ножа. – Кокта ф слет... – он слегка нахмурился и произнёс фразу на немецком, как делал почти всегда, если не мог вспомнить русский перевод. – Кохта хотеть эт`о нофый, пит` нато так, – уголок губ предательски дрогнул, слыша это – они так смешно смягчали почти все слова, что слушать их слова было попросту невозможно без хотя бы мысли о смехе. Только вот стало не до смеха, когда он направил лезвие себе в грудь, чуть левее середины. – Das Herz [пер. Сердце]. Поднял выше, легко пройдясь туповатым кончиком чуть ниже выступающего кадыка: – Der Hals [пер. Шея]. И, наконец, он дёрнул меня выше, заставляя сесть на колени и приподняться, чтобы нормально достать рукой до его виска: – Das Hirn [пер. Мозг]. Уставшие глаза, казалось, смотрели мне прямо в душу. Закладывая знание прямо в голову, словно проникая туда лезвием ножа, оставляя его частицы внутри. Это было больно. Это было необходимо. Не отводя взгляда, он проговорил: – Пофтоять. Моя ладонь осталась на деревянной рукоятке ножа, его кончик всё еще упирался в чужой висок и слегка возил по напряженной вене, выступившей под кожей и теперь словно бы пульсирующей, но Фридрих даже не сдвинулся с места. Ни на секунду не дрогнул, словно я и не держала вовсе его жизнь в своих руках на данный момент. Собравшись с мыслями и подобрав из угла остатки своей гордости и силы, я максимально твёрдо и решительно проговорила, переставляя руку в обратном порядке: - Мозг. Шея. Сердце. Фридрих кивнул, словно бы поощряя меня за правильный ответ, и слегка улыбнулся. А потом он протянул мне руку, ожидая возвращения ножа. Или же он ждал чего-то другого? Я так и не узнаю этого, ведь нож оказался у него в ладони, так и не сделав рокового взмаха.