Плен

Видеть Фридриха в красивой, вычищенной форме было в два раза мучительнее оттого, что именно мне пришлось весь вечер сдирать руки в кровь, чтобы получить такой результат. Он смотрел на меня, сидящую на низкой скамье и сжимающую истерзанные руки странным, пустым взглядом. Наверняка, служанкам в Германии не приходилось так мучиться, чтобы выстирать пару тряпок, но в деревнях только так. Я была привыкшая, но всё боялась пропустить какое-то пятно, потому и старалась сверх меры. Он, конечно, вряд ли бы застрелил меня из-за ошибки, но проверять не хотелось. Всё, во что превратилась моя жизнь, казалось неправильным, хотя, по сути, день не так уж и отличался по части дел и занятий. Стирка, готовка, уборка. Выходила я крайне редко, потому что деревенские меня не любили, где бы не останавливалась мотоколонна Фридриха. Смотрели исподлобья, бросали вслед обидные слова, не понимая, что у меня выбора-то не было. Сами они что-то не спешили бросаться на немцев, чтобы пасть героями, но не жить под их пятой. Просто считалось, если я приехала с ними, то за них. А ведь всё не так было! Но никому уже не объяснить... Из-за этого целый вихрь эмоций проносится у меня в голове: боль, ненависть, обида. Немцы – враги, так ещё и свои смотрели волком, готовые камнями забить. Разве я не понимала, что нельзя жить под одной крышей с захватчиком? Разве не знала, что готовить ему, стирать форму, чистить сапоги неправильно? Но какой у меня был выбор? Разве те, кто осуждал меня и порицал, сами делали что-нибудь? Разве пытались они в одиночку пойти против немецких солдат? Нет. Кто-то бежал ещё при нашем приближении, и это единственный правильный выбор, что можно было сделать. А дальше не оставалось ничего правильного. Только жизнь или смерть. Возможно, умереть ради своей страны – правильно. Но не правильнее ли жить, жить несмотря ни на что, чтобы нанести удар, сильный и неожиданный, в нужный для того момент, а не честно и бестолково умирать? Возможно, я лишь оправдывала свою собственную слабость, страх перед гибелью, перед неизвестностью, однако мысли мне казались весьма здравыми. В конце концов, разве Родине будет польза от моего холодного трупа, гниющего в земле? Да и... глупо отпираться, я правда до дрожи боялась смерти и того, что придёт за ней. Стоило лишь подумать, как я исчезаю, полностью, бесследно, как начинало так колотить, словно в лихорадке. Тем временем, Фридрих никуда не делся, так и стоял, смотрел, непонятно чего ожидая. Вообще утро не задалось: проснулась ни свет, ни заря, чтобы выгладить эту проклятую форму, готовила с утра кашу, обожглась, когда тронула горшок голой ладонью (и так жестоко изодранной после стирки, да и ранки от осколков кружки заживали плохо), а теперь ещё вот это. Чего ему надо было от меня? Он придвинулся ближе и резко поднял меня со скамьи, дернув на локоть. Хмуро посмотрел на красные ладони, но ничего не сказал. — Что вы хотите, герр Фридрих? — решилась я подать голос, но он молча повёл меня в дом. Мы вместе всего несколько дней, а уже никаких сил не было постоянно думать о том, что, как и где, правильно-неправильно, враг-друг. Каждый раз, когда этот немец подходил ко мне, мысли начинали отчаянно клубиться в голове, жужжать назойливыми пчёлами. Уходил, и сразу всё становилось вроде и неплохо. Возможно, дело и не в человеке, а в форме, которую он носил, вероятно, с гордостью. Хотя что я, по сути, знала о человеке, державшем меня за локоть? Ни черта не знала. Только имя, язык, на котором тот говорил, и ещё непреложный факт – враг. Но как же этого было мало для самого простого общения. Потому такие неловкие и странные паузы вполне естественны стали в нашей совместной жизни. А ещё Фридрих довольно долго обдумывал русские фразы, наш язык давался ему нелегко. – Я ухотить, приту к опету. Суп... – он заскрежетал зубами, раздражённый невозможностью построить нормальное предложение. – Прикотофь суп на опет. Эта каша... – он отвёл взгляд. Нет, каша была вкусной, мне самой довелось её поесть, когда Фридрих ушёл с утра, но видимо, мужиком он был здоровым и уже проголодался. Наверное, это должно было бы заставить меня улыбнуться, но улыбаться что-то не тянуло. Так что я просто кивнула. Суп так суп. Курицы ещё в здешних местах не перевелись. Всё. Потом он просто ушёл. Я так и осталась стоять перед дверью, пытаясь хоть немного понять этого странного мужчину. Неужели, он такой непонятный только потому, что немец? Может, мы действительно очень разные? Я в других городах-то побывать не смогла, а тут про иностранца речь шла. Хотя и странно, все мы люди в первую очередь, разве нет? Фридрих уже исчез за соседним приземистым домиком, когда я почувствовала на себе взгляд. Ну конечно, у забора стояли две бабы с вёдрами, смотрели презрительно и едва не плевались. Так и хотелось крикнуть им: «Чего уставились, дуры?». Надоели мне эти взгляды, надоели! Хмуро отвернувшись, я шмыгнула в дом. Правы они были или нет в своём осуждении, не их это забота. Когда сами подвиг совершат, тогда я, может, сама и подставлю лицо под плевки. И в то же время... они ведь действительно были правы. Если бы меня не забрали, если бы так быстро из деревни не уехали, если бы на моём месте был кто-то другой, возможно, уже я бы волком на несчастную смотрела, не понимая и не желая понимать её положения. Приготовление еды несколько отвлекло меня от угрюмых мыслей. И так жизнь далеко не сахар, а чем больше я думала о таком, тем больше казалось, что повеситься – не самый неправильный вариант. Когда уже заканчивала готовить, в дверь заглянуло чьё-то лицо, и я испуганно метнулась в угол, правда, услышав чистую, родную речь, немного расслабилась, а не стоило бы забывать, что немцы в открытую могли бить, а свои исподтишка. — Здравствуйте, вы к герру Фридриху? — несмело пискнула я из своего угла. Человек, что-то для себя, по-видимому, решив, прошмыгнул в дом целиком. — Нет, я к тебе, милочка. Наши по одному в лес уходят, подальше от фрицев проклятых, вот, я тебя отведу, — мужчине было лет сорок, и больше всего мне запомнились его глаза — зелёные, с поволокой, какие были у моего отца, когда тот напивался на праздники. Остальное истёрлось и не осталось в памяти — только эти глаза. Людей с такими глазами я в будущем буду избегать больше, чем голубоглазых немцев. — Вы собираетесь увести меня в лес? — всё же уточнила я, выбираясь из укрытия и неловко сминая в руках юбку. Может, это и есть та возможность убежать, какую я ждала? Конечно, казалось, что ждать придётся дольше, но... — Да-да, только надо быстрее, твой немец сейчас перекличку проводит, так что шустро давай: еду, одежду, лекарства, если есть — всё в узел и погнали. Пока я дрожащими руками собирала, что могла найти, мужчина дёргал ногой от волнения и постоянно подгонял меня. Это и понятно было — боялся, что Фридрих вернётся. А как тут было не бояться, ведь вряд ли он просто бы отпустил меня. Собравшись, я скосила взгляд на «спасителя»: тот уже весь извёлся и бросал взгляды на дверь. Он постоянно утирал выступивший на сморщенном лбу пот, словно сильно волновался. Кто же знал, из-за чего на самом деле деревенский так нервничал... — Я готова, — пока закидывала котомку за спину, снова увидела свои изодранные и израненные руки и крестик, затерявшийся в вырезе рубахи — даже страх на секунду пропал, настолько обида на несправедливость затопила моё сознание. Из этого состояния меня выдернули, почти также крепко, как Фридрих, но в разы грубее схватив за руку и потащив на выход. Мы шли почему-то огородами, хотя лес — вот же он, рукой подать! Даже с крыльца его было видно. Но мы продолжали петлять как зайцы, а мужчина всё приговаривал: — Давай, шевелись! Не успеем! И трясло его помню, а еще ладони были влажные и противные, у меня даже защипало ранки. Я тогда думала, что это всё еще страх. И оказалась права, вот только… не Фридриха этот человек боялся, не его… В какой-то момент я поняла, что под ногами уже не рыхлая земля, а утоптанная дорога с глубокими бороздами от колес телеги. — Чт…? — я не успела даже дошептать вопрос, мне на рот легла уже знакомая влажная ладонь, которая неприятно скользила по лицу, но все же мешала говорить и даже дышать. Но не вырываться. А потому я сразу же начала брыкаться и кусаться, но куда уж тощей девчонке против сорокалетнего, крепкого мужика, который от отчаяния и страха стал только сильнее. Дыхание окончательно сбилось, когда я увидела, куда меня тащат. Недалеко от нас слышались раскаты немецкой речи. Незнакомые слова ядовитыми змеями проникали под кожу и там извивались и кусались, мне было почти физически невыносимо слышать всё ближе раздающуюся чужеродную речь. Я чувствовала, что на этот раз всё будет очень плохо. Очень. Плохо. Фридрих вряд ли будет разбираться, кто тут прав, а кто виноват. Тем более, перед своими людьми. Я поняла, что плачу только, когда меня бросили на землю и начали верещать за спиной грубым голосом: — Беглянка! Сбежать пыталась, Богом клянусь! Поймал с продуктами и лекарствами, уже почти в лесу скрылась! Мне было страшно даже поднять взгляд, хотя всё равно за слезами я ничего не могла бы разглядеть. А те всё катились и катились по лицу, маленькие предатели. Однако предало меня не только моё тело. Этот мужчина предал меня, обманул… Но какой в этом смысл? Чего же он добивается? Он всё еще что-то говорил, теперь уже на ломаном немецком, не смея взглянуть на собеседника, хотя это был даже не Фридрих — всего лишь один из рядовых. Но за что же... За что? За то, что с немцем? Так он сам... перед ними... Мысли разбегались, как тараканы, хриплые вдохи напомнили уши и голову. А потом чёрные лакированные сапоги (о, я на всю жизнь запомнила даже каждую трещинку на них!) остановились прямо передо мной. Судьба загоняла меня в кольцо. Адская бесконечность страданий и несправедливости. — Ты пыталас` спешать? — тихо, вкрадчиво и холодно поинтересовался Фридрих у меня, и в то же время в его голосе звучало... разочарование? Едва заметное, можно сказать, слишком незаметное, чтобы не понять, что его-то и пытались скрыть. И я бы хотела ответить, что-то возразить, как-то спасти себя, но язык словно бы отнялся. Господи, почему я ничего не могла сказать именно сейчас? Возможно, он бы поверил больше мне, чем этому лжецу… Но я молчала. Подняв совершенно пустые глаза на немецкого офицера, я молчала. В его глазах тоже мало что можно было прочесть. Но вот, он, сощурившись, резко пнул меня этим самым лакированным сапогом. Совсем в живот не попал — сидела я слегка прогнувшись — но задел руку и оттого я завалилась на бок, скорее автоматически, чем осознанно, прикрывая голову и живот. Но вместо того, чтобы заниматься низменным избиением лежачей ногами, он достал из одного из карманов тонкую плеть, которую, скорее всего, носил на случай, если придется ехать не на мотоцикле, а верхом на лошади. — Ты, — он лишь слегка повернул голову в сторону приведшего меня мужчины, — итти. Я гофорить с топой потом, – Фридрих хмуро и строго осмотрел собравшийся на крики того мужика народ. Людей было немного, на лицах явно виднелась растерянность наравне с каким-то торжеством. Наверняка, считали, что я это заслужила, и в то же время недоумевали, ведь если я с немцем, то почему тот наказывает? А предавший меня соотечественник не просто пошёл, он побежал. Возможно для того, чтобы не видеть результата своих трудов. А я, дрожа и едва сдерживаясь от крика, осталась здесь. С ним. И те, другие, рядовые и младшие офицеры смотрели прямо на нас в ожидании вместе с жителями деревни. Чего они ждали? Чего они хотели? Конечно же — наказания. За неповиновение, за попытку, за мысль о свободе. — Фы, — теперь он точно обращался к деревенским, — смотрите фнимательно. Это штёт каштого, кто посмеет ослушат`ся, — мужчина говорил медленно, чтобы позорно не замолчать на середине сложной фразы на чужом для него языке, но получилось вкрадчиво и угрожающе. — За фсё нато плат`ит, Марина, — тихо, но жёстко проговорил мужчина с проблеском жалости в глазах, до которой мне сейчас не было дела, ведь эти слова означали начало и неизбежность наказания. Мне оставалось лишь зажмуриться и быть готовой ко всему, чтобы ни решил сотворить немец. Власть всегда устанавливалась через боль и слёзы, Советский Союз тоже строился на крови, на суровых наказаниях. Я могла понять Фридриха, но не могла понять, почему должна принимать наказание за обман чужого человека, за ложную надежду. Резкий свист мигом выветрил лишние мысли из головы, заставив напрячься всем телом. Удар. Я умудрилась не вскрикнуть, но главное… мне не было больно! Совсем. Хотя хлесткие хвосты и разодрали одежду. Мне хватило ума не показать своего удивления всем, ведь ожидала я адской боли от расходящейся под ударами кнута кожи. Удар. Этот уже ощутимее: по спине потекла кровь тонкими ручейками, но в целом ничего серьезного, это можно было перетерпеть, можно было без серьёзных к тому усилий. Меня отец выпорол однажды посильнее, чем били сейчас. Но я закричала так, словно мне было невыносимо держать боль в себе. Когда я падала после десятого — как оказалось, последнего удара — и хныкала, шепча что-то бессвязно, заметила краем глаза довольную улыбку на лице мужчины, причём не было понятно, что сделало его таким довольным: моя ли ложь или сам факт наказания. Но мне было всё равно. Главное — я избежала сильной боли, а зрители остались впечатлены зрелищем. Деревенские с опущенными головами сбились в стадо, понимая, что если свою «любимицу» и «подстилку» офицер выпорол перед всеми, то что сделает им за любую провинность? Фридрих что-то прокричал подчиненным, и те начали разбредаться кто куда, обсуждая, видимо, сегодняшнее представление. Наверное, они, действительно, насладились этим, должны были бы, ведь мы завоёванное и прогнутое под ним население. Я судорожно перевела дыхание и кое-как поднялась, чувствуя, как располосованная одежда упрямо не желает держаться на моих плечах. Мужчине это было, кажется, не интересно: он дёрнул головой в знак направления движения и широкими шагами направился к дому. Я, конечно, пошла следом, что мне другого оставалось, вновь искушать судьбу не хотелось, хотя меня подмывало спросить, почему он не наказал меня серьёзнее. И всё-таки я придержала язык и не стала ничего говорить. Ещё не время. И не место. Правда, я не знала, когда будет место и когда будет время. Я не удержалась от вздоха. Всё же спина болела, а еще мне вспомнилось, что я не убрала с огня кастрюлю с супом. Возможно ли, что он не выкипел? И мне не достанется снова? Мне… повезло. Суп кипел, но все же что-то осталось и это не могло не радовать. Когда Фридрих сел за стол, я бросилась накрывать ему обед, и тот остался доволен. Кажется, несмотря ни на что это будет не самый худший день. В конце концов, он вряд ли поверил словам того мужика, ведь не стал же меня допрашивать с порога. Хотя мог. Возможно... только возможно!, Фридрих и вправду оказался «неплохим».