Плен

И все-таки что бы я ни думала о месте, в которое меня привела судьба, постепенно пришлось привыкнуть и даже как-то… влиться в коллектив. В целом, никто явного негатива ко мне не питал, но дружелюбными, даже по прошествии некоторого времени, люди в лагере не стали. Однако у меня появились, вероятно, друзья: Коля и Валя. Коля был младше на два года, с тремя выбитыми передними зубами, он смешно шепелявил, но при этом глаза у него были умные-умные, и он почти никогда не смеялся сам. Я любила с ним сидеть вечером, после работы на кухне, и смотреть куда-то в лес. Мы даже не говорили толком, но все равно эти посиделки приносили мне ощущение спокойствия. Мальчишка был черноволосый и загорелый, не слишком красивый, но все-таки миловидный, и он был одним из немногих, чья внешность не вызывала во мне никаких откликов. Мужики-партизаны внушали иррациональный страх и совершенно осознанное уважение. Но по большей части все они были похожи на «бесов» и не столько из-за внешности, сколько из-за выражения их усталых и суровых лиц. Немцы своей холеной красотой заставляли трепетать все внутри от непонятной тревоги. А улыбка в больших глазах за толстыми очками внушала животный ужас. И вот только Колька был не туда, не сюда – поэтому, возможно, я так легко с ним общалась. Односторонне правда, но это ничего. Валька же наоборот постарше оказалась, но ненамного, мы одногодки все равно получились. В нашей паре говорила больше она, и хотя голос у нее был тихий, если она начинала смеяться, то смеялась почти на весь лагерь. Одна из немногих, кто вообще не разучился смеяться в этом месте. Возможно, от этого она мне так и понравилась, поэтому я так цеплялась за нее, словно утопающая в болоте цепляется за протянутый сук. Мы с ней могли обсудить какие-то пустяки: платья, различие города от деревни, любимую еду. Зная о моем… состоянии, Валя часто беспокоилась обо мне и постоянно спрашивала о самочувствии, иногда, если я никак не могла побороть голод, она делилась своей порцией. Мне было поначалу стыдно брать чужую еду, но вскоре поняла, что даже заснуть из-за пустого желудка не могу. Так что пришлось задавить в себе смущение и вину и есть за двоих. Таким образом, наша троица постепенно сдружилась. Прошло к этому времени около полутора недель, а про задание я ни слухом ни духом, может сосед и ошибся в чем-то. Однако тренировать меня для разведчиц все же стали. Я подучила знаки различия офицеров (это оказалось не слишком сложно, хоть мне за свой относительно недолгий период жизни под эгидой фашистов удалось увидеть всего нескольких офицеров), мне рассказали так же как отличить свое контактное лицо среди других, как скрыться, если потребуется по ситуации. В общем, обучение шло полным ходом, но непонятно было, когда устроят экзамен. И этого экзамена я безумно страшилась, потому что кто знает, куда меня зашлют и с каким заданием. А если я наткнусь на Фридриха? Если он не умер, а сейчас сидит и зализывает где-то раны? На удивление, я не могла даже в мыслях предположить, какой будет наша возможная встреча вновь. И поломав над этим голову пару дней, я решила по возможности больше не думать о сероглазом дьяволе из прошлой жизни. После постоянной слежки в течении этих десяти дней меня вроде как признали неопасной. Или хотя бы стали следить так же, как и за остальными, то есть лишь в качестве предосторожности. Стало даже как-то легче дышать. Да и жить тоже легче стало. Меня перестали так откровенно сторониться, так что я чаще стала получать какое-то дело и не ходила уже неприкаянная по лагерю. Я даже помогала однажды врачу в землянке-лазарете. От вида крови слегка тошнило, но страдания раненых заставили меня остаться на месте и помогать: менять бинты, приносить воду, иногда кормить тех раненых, которые не могли есть самостоятельно. Сейчас таких было немного, но отчего-то казалось, что это не конец. Вылазки становились все чаще, неудачных среди них становилось все больше, опасность возрастала с каждым днем, пока подтягивались все новые и новые части немецкой армии. Я это понимала и старалась не мешать и помогать даже сверх своих возможностей. К тому же, пришлось взять за привычку быстро схватывать информацию, и очень скоро я могла даже сама промывать загноившиеся раны. Местность была болотистая и подхватить всякую пакость было раз плюнуть. Иной день я в лазарете оставалась ночевать. Был особенно тяжелый случай, он единственный выживший из деревни, уничтоженной отрядом СС. Спасло только то, что был в поле в решающий момент. Но и его судьба деревенских не обошла окончательно: кто-то из рядовых заметил несчастного и выпустил на него собак. На эти укусы было страшно смотреть, на руке животные оторвали целый кусок мяса. На ампутации я не присутствовала, да и помочь не могла, там мужики нужны были, чтобы держали беднягу. А ведь тот молодой был – лет двадцать пять навскидку. У каждого здесь была своя печальная повесть за спиной. Некоторые я узнала по мере жития-бытия в лагере: Коле собственно зубы выбил какой-то солдат Вермахта, когда он отказался курицу-несушку отдавать, последнюю в хозяйстве его матери. Мать в то время его болела сильно, лекарств неоткуда было достать, так что стоило отряду отправиться дальше из его деревни, мать мальчишка похоронил, а сам ушел, все равно дом пустой остался: его старшие два брата ушли воевать на фронт в начале войны, а сестра стала учиться на снайпера. Валя в городе вообще-то выросла, в Луцке. По говору я сразу поняла, что она украинка, и так мне было удивительно, что обе мы прошли такой долгий и далекий путь от родных мест, отступая вместе с армией (или же… наступая вместе с ней?). Однако у Вали по-другому немного было, она с семьей успели эвакуироваться, бежали с обозами других советских людей и в какой-то момент попали под обстрел. Когда рассказывала, что у нее бабушку буквально в кашу снарядом превратило, я побледнела и убежала в кусты. Слишком хорошо представила. Но она выжила и смогла дойти досюда, и теперь уже у нее есть и силы, и возможность сражаться, что она и собирается делать. Лицо у нее на какое-то время стало совсем копией других лагерных лиц, но потом морщинки разгладились и она улыбнулась, спросив вновь осточертевший и в то же время нужный вопрос: «Ты-то как, в порядке?». Были в лагере женщины поруганные, были те, которые потеряли детей. И у каждой в глазах – боль, и у каждой в глазах – пламя мести. И руки у них уже почти у всех в крови. А я чистенькая. Не в прямом смысле безусловно, потому что от тяжелой работы ладони мои быстро огрубели, под ногтями запеклась кровь, пока я работала с ранеными, появился сильный порез от скальпеля, неудачно взялась за него. В общем, жизнь продолжалась и весьма динамично, так что вскоре я, можно сказать, забылась в партизанской рутине. Наконец-то, хоть какое-то чувство причастия к «своим» у меня появилось, но радости правда никакой не чувствовала. Гнетущее чувство никуда не делось, однако… мне нравилось работать в лазарете. Помогать. Спасать жизни. А не думать о том, как бы их отобрать. Даже если так нужно. – Ты просто слабачка, дура набитая, – бормотала я себе под нос, жмурясь до белых пятен под веками. Мне хотелось исправить себя. Хоть немного добавить жесткости, приправить это мстительностью и желание выжить превратить в желание защищать других. Но ни одно из трех составляющих не поддавалось. Я слушала чужие истории, думая, что, вероятно, меня жизнь пощадила. Или кто-то другой пощадил. Моя мама и сестра тоже вероятно мертвы, но я хотя бы не видела, как они умерли (в случае Наташи не осознавала), мне никого не приходилось хоронить, если только себя саму. Тяготы войны выпали лишь на меня саму, я не страдала за других, только за себя. Иногда, вероятно, справляться в одиночку легче. Ведь дорогой тебе человек навсегда становится твоей слабостью. Взгляд метался по тускло освещенному потолку жилой землянки, а потом опустился на живот, и я глубоко задумалась над тем, что вероятно, мой ребенок станет моей слабостью. Очень серьезной причем. А меня нельзя назвать сильным человеком и без этого. Конечно, еще рановато задумываться над этой проблемой, но все же… Удастся ли мне вообще вырастить этого ребенка? Я ведь видела, как тяжело приходилось матери с Наташей, она постоянно плакала, просила есть, гадила в пеленки и, если уж она раскричится, сложно было ее успокоить. Я помогала по мере сил, но иногда просто опускались руки. И если мне, как сестре, такое было позволительно, то мать не может сказать, что ей тяжело, ведь это ее ребенок. Веки закрыли от меня хоть и тусклый, но раздражающий свет, а тяжелый вздох разрушил тишину помещения. Скорее всего придется отдать крошку кому-нибудь. Лучше конечно из родственников, чтобы забрать потом, когда время станет получше, когда я стану лучше. Кстати об этом… Я подскочила со своего места, хотя собиралась уже ложиться, и выбежала из землянки, пытаясь отыскать в потемках (уже закончился ужин, и постепенно все разбредались по своим «домам») дядю Федю, который нашелся на одном из наблюдательных постов. – Тебе чего, Марин? Ты же вроде уже спать легла, – мужчина потрепал меня по волосам, не отрываясь от темного нутра леса. – Тетю Свету не помните? Точнее, она же вроде в Волоколамск с мужем уехала из деревни? – информация была очень важной для меня. Так как я учила карту района, то хотя бы разобралась, куда и как с немцем двигалась. Совсем недалеко отсюда Волоколамск, и «Бес» любил повторять, что это последняя преграда перед Москвой, и мы должны отстоять ее любой ценой. – А-а, это та которая на деле-то и не родственница, а приживалка? – усмехнулся мужчина, качая головой. – Ну помню такую, да. Токмо ты ее чего вспомнила-то? Она же жена твоего двоюродного дяди, да? – Точно. Да я просто вспоминала, кто у меня поблизости остался… – блеснула какая-то надежда. Когда ребенок родится, попробую в город его отнести и найти родственницу, она уже взрослая и у нее свой ребенок вроде был, так что, наверное, не откажет. Настроение как-то само собой поднялось, стало не так страшно. И хотя родственница действительно не совсем родственница, но я надеялась, что война нас сблизит. Надеялась, что она не откажет в свое время. – Ну ладно, если так. Ты иди – спи, с тобой с утра командир поговорить хотел, так что не опоздай на завтрак, ясно? – Слушаюсь, – улыбнулась я, покидая пост и возвращаясь в землянку, которая уже успела наполниться другими жителями. Сразу стало теплее и немного… уютнее что ли. Мне нравилось спать не одной, чувствовать рядом тепло другого человека. В конце концов, за столько дней, проведенный, по сути, в немецком плену, я почти никогда не ощущала просто тепла человеческого тела. А то, которое ощутила, было… Мне пришлось с силой тряхнуть головой, чтобы выбросить непрошенные воспоминания. Нет, сегодня у меня был хороший конец дня, пускай таким и остается. Я закрыла глаза и почти сразу же провалилась в сон. Что ж, я бы повременила с этим, если бы знала, что ждет утром, я бы постаралась продлить тот вечер, чтобы как можно позже наступило для меня утро. Однако солнцу не прикажешь, и оно, несмотря ни на что, продолжало вставать на рассвете из-за горизонта, одинаково светя как для своих, так и для чужих. – Позавтракала? – довольно грубый голос раздался сзади, стоило мне собрать кусочком хлеба остатки каши с тарелки. Едва не поперхнувшись, я быстро запихнула в рот остатки еды и, кивнув, вскочила, чтобы пойти следом за командиром партизанского отряда. Тот же планировал со мной поговорить со вчерашнего дня. Мы прошли куда-то на границу лагеря, где Григорий остановился и повернулся наконец ко мне. – Задание есть для тебя. Посмотрев с пару секунд прямо в глаза своему командиру, я просто кивнула, но отвернулась, глядя куда-то в чащу, как это еще вчера делал Федор. Это успокаивало и настораживало одновременно. Кто мог скрываться в этих лесах: добрый Леший или страшный фашист? Но вроде, пока они не раскрыли этот лагерь. По крайней мере волнение взрослые члены отряда высказывали лишь по поводу отступления РККА и стремительного наступления немцев. И по поводу этого последнего рубежа. – Сделаю все, что в моих силах, командир, – получилось тихо, но уверенно. Хорошо, поживем ради своей Родины. И не важно, что может случиться.