Плен

Раньше мне не приходилось бывать в городах, мы собирались поехать в Москву этим летом, чтобы посмотреть столицу, но так и не получилось. А сейчас не было ни желания, ни настроения разглядывать невысокие каменные дома, тяжелые и холодно взирающие со своих постаментов на улице. В деревне таких домов не встретишь, самое большее – можно наткнуться на двухэтажные дома, похожие на усадьбы, но это такая редкость, что и говорить о них не стоит. Я больше поразилась, оказавшись в черте, собственно, Волоколамска его кипучей жизни, словно и нет в паре километров от него войны и убийств, словно все, что было «до», мне попросту приснилось: никаких мертвых собак, никаких мертвых людей, ни крови, ни грязи, ни боли. Но стоило опустить взгляд на себя, и грязная одежда, разбитые колени и руки сразу же напоминали, что война вполне реальна, и она дышала в спину, заставляя каждый волосок вставать дыбом. Как-то бездумно я прошла мимо двухэтажного белого здания с большой голубой вывеской «Универмаг», а после мимо почти такого же дома, только раскрашенного в синий и уже другой вывеской «Чайная». Здесь все было такое одинаковое, что поначалу мне почти не удавалось сориентироваться, куда идти, но потом я все же присела на лавку в небольшом парке и, уставившись в занесенный упавшими листьями прудик, постаралась разложить мысли по полочкам. Один пункт плана был выполнен – я попала в город. Здесь, первым делом, необходимость состояла в том, чтобы найти тетку. В то же время это было самым сложным в продуманной стратегии, так как адреса ее я не знала, а что мне было известно, так это профессия тетки – учитель младших классов. Стоял почти что полдень, значит, дети еще не должны были разойтись по домам, и стоит обойти школы в городе, возможно, в какой-нибудь из них везение повернется ко мне передом. Я так и поступила, правда, сначала привела себя кое-как в порядок: убрала из волос листья и веточки, переплела короткие волосы, почистила одежду водой из пруда и лишь после этого рискнула подойти к прохожим. Мне попалась красивая молодая женщина, старше меня лет на десять, которая почти сразу же улыбнулась, стоило с ней заговорить: - Простите, а не подскажите, где ближайшая школа? – Конечно, отсюда совсем недалеко – пройдешь по аллее до конца и свернешь направо. Пройдешь до перекрестка и увидишь белый заборчик. Это школа, - в глазах женщины явно читалось легкое непонимание насчет цели вопроса, но, видимо, оценив мой возраст и внешний вид, она немного успокоилась. Мы распрощались, а вопрос, который я действительно хотела задать, так и прилип к губам. «Вы что здесь совсем войны не боитесь?» - именно этот вопрос выстукивало сердце, глядя в безмерно спокойные лица редких прохожих. Они буквально всем видом кричали о вере в то, что немец в черту города не проберется. Но все же… наверное, в глубине глаз все же таился страх, задушенный и задавленный, но все-таки существующий. Мне пришлось обойти почти все школы города, потратила на это несколько часов и уже испугалась, что не успею за сегодня найти родственницу, тогда останется лишь ночевать на улице. Но в какой-то момент я просто увидела её: знакомое лицо украшал нос с горбинкой и слегка узковатые темные глаза, а волосы, остриженные до плеч, небрежно были собраны в хвост. А узнала ее я по походке, ведь Светлане Николаевне в детстве не повезло упасть с обрыва, после чего легкая хромота осталась на всю жизнь. – Тетя Света! Постойте, – я побежала за ней, радуясь словно годовалый ребенок, потому что передо мной был родной человек, не по крови хоть, но по семье, она знала меня, а я ее, и теперь-то точно на время все должно стать хорошо. – Это я, Марина, помните? Мы в деревне одной жили… Темные глаза как-то холодно обследовали мое похудевшее лицо, одежду и волосы, и стоило мне испугаться, что не узнала и сейчас бросит меня здесь, на незнакомой улице, как в глубине зрачка мелькнуло узнавание: – Правда ты? – ее голос, звонкий и всегда почти громкий, прозвучал недоверчиво, но потом сухие ладони, горячие и цепкие, сжали мне плечи почти до боли. – Марина?! Я же слышала немцы проутюжили там все, ничего от деревни не оставили, как же ты… Господи Боже, – она быстро повела меня куда-то, а я была просто счастлива, даже силы новые появились. Улица, на которой мы в итоге оказались, называлась Советской и тянулась довольно далеко вперед, а народу здесь было еще больше, чем встречалось мне раньше. Света Николаевна зашла в пятнадцатый дом и поспешила по лестнице, словно за нами кто гнался, и успокоилась лишь за закрытой дверью небольшой, но уютной квартиры. Правда, она все еще не говорила ничего, разделась, разулась и прошла на кухню, которую видно было уже из прихожей. Через какое-то время я, осторожно ступая не слишком чистыми ногами по полу, прошла следом. Женщина стояла за плитой, на которой уже согревался чайник, тяжело опустив голову и закрыв лицо руками. – Теть Свет? – я не совсем понимала ее реакцию, но надеялась, что ей не плохо от моего неожиданного появления. – Все в порядке, Марин, я просто… уже и похоронила вас всех, не думала, что кто-то объявится, ты присядь, – она наконец оторвала руки от лица и села на стул у окна, выглядя чуть более приветливо, чем казалась до этого. – От деревень в районе нашей ничего не осталось, как и от нашей тоже, так как же все-таки ты смогла сюда добраться? – доозвучила тетя свой главный вопрос, и мне пришлось выбирать: врать и ей тоже или говорить наконец правду. Решив, что потеряв доверие Светланы Николаевны, потеряю и последнего родственника, начала рассказывать правду, почти ничего не утаивая. Рассказала и про попытку изнасилования мамы, и про смерть сестры, и про офицера, который забрал с собой. Про собственную жизнь в плену Фридриха распространялась мало, только отметила ключевые моменты, от который на лице женщины быстро сменялись эмоции от злости и ненависти до полного непонимания. Про самоубийство Фридриха и свою жизнь и побег от партизан тоже пришлось поведать, и тут Светлана Николаевна недовольна была уже мной: – Испугалась? Неужели думаешь, что солдатам умирать не страшно, когда они нас защищают? Конечно, я все понимала. Но не хотела примерять на себя наряд смертницы, у которой вместо мыслей лишь цель сложить голову в бою. Я могла умереть там бесполезным балластом, а могла выжить, родить, отучиться и сражаться уже не в половину, а в полную силу. От кого же пользы больше – от трупа с развороченной головой или все-таки от умелой… да той же медсестры. Мне нравилось помогать людям, я хотела облегчать страдания, а не причинять их. – Я ничем не могла там помочь. Я планировала здесь родить, а потом отучиться на медика. На медсестру, чтобы помогать на поле боя, – мои планы растопили сердце родственницы, хотя она уже, видимо, готовилась избавиться от меня, как от предательницы. Потом она разом вся как-то обмякла, потеряв стальной стержень, державший изнутри. – Прости. Я не хотела… Я рада, что ты жива и что ты здесь, просто… – женщина выглядела растерянно, да и мне не на что было обижаться. – Все в порядке, я понимаю, как мой поступок выглядит со стороны, не стоит извиняться. В городе очень… спокойно, – мой голос едва заметно дрожал, выдавая волнение, но пришлось крепко сцепить пальцы в замок, чтобы не дать воли этому чувству. Мы в тишине выпили по кружке обжигающего чая, так что тепло быстро распространилось по телу, а я ведь даже и не заметила, что продрогла, пока бегала по улице во влажной одежде. Чуть позже оказалось, что ее муж и единственный сын ушли на фронт, поэтому она сейчас была одна и поэтому накинулась так, узнав, что я убежала от обязанности защищать страну. Она сильно боялась, что кого-то из них уже может не быть в живых. Я тогда просто взяла сухую ладонь в свою руку и погладила шершавым пальцем костяшки, пытаясь как-то успокоить тетю, показать, что отныне буду рядом… до поры до времени. *** В течение нескольких дней у меня обновился гардероб, появились новые вещи, мне восстановили документы, утерянные ещё в деревне, и в целом жизнь наладилась. На двоих в городе выдавали больше хлеба и в целом приемы пищи стали намного сытнее, чем то было в лагере или же на харчах у немца, хотя по больше части, в последнем случае против меня играла собственная гордость. Он бы вряд ли отказал, если бы я попросила. В любом случае, именно с этого момента начался процесс лечения: постепенно затягивались телесные раны, а за ними намного медленнее душевные. Нельзя сказать, что я до сих пор сильно страдала от какой-либо травмы, ведь после полной своей переделки, когда пришлось отрезать прошлое от себя и стать совсем другой, я не испытывала сильных эмоций, в том числе и боли. Раны сами собой зарубцевались, но под некоторыми красными шрамами скопился гной. До поры до времени это не беспокоило меня, но стоило пойти в школу, куда меня пригласила Светлана Николаевна просто посмотреть, что да как там, всё это вскрылось. Лишь на фоне других ко мне пришло понимание собственной неправильности, изломанности. Со своими сверстницами я попросту не смогла найти общий язык, поговорить, они почти все здесь были не стреляными, сохранившими определённый лоск городских, поэтому и сами особо не стремились к контакту с деревенщиной, выползшей из леса. Их шутки казались не смешными, их заботы мелкими и странными, их страхи несущественными. Когда же разговор заходил о войне, они конечно притихали, но никто не верил, что эта страшная «война» настигнет и их. Оттого мне было еще тяжелее. Я словно уже была взрослее всех сверстниц, смотрела на них с высоты печального опыта и считала, что у девочек все еще впереди: и голод, и страх, и борьба за выживание. Знания со скрипом укладывались в голове, но я правда старалась запоминать то, что рассказывала мне тётка вечерами, закончив с работой, она твёрдо решила взяться за моё обучение. Но вот только мысли были забиты совсем другим, никакие цифры, истории и литературные приемы и рядом не стояли с моими текущими проблемами. Да и атмосфера, как я поняла из нескольких посещений, в самой школе была другой. Все пропиталось духом патриотизма, любви к Родине, и мальчишки рвались на фронт, и девчонки кричали громкие лозунги с верой в советскую армию. А я не могла, ведь видела изнанку войны: вереницы истощенных пленных, покачивающиеся на ветру тела, горлом зацепившиеся за веревку, чужие мозги на стволах деревьев, кровь на руках… «Denn es ist nicht der Krieg. Es ist das Blutbad», - звучал голос из воспоминаний, и я усмехнулась. Верные вещи глаголил Фридрих, на войну из книжек то, что происходило, мало походило. Разве что цель одна и та же. И в эту мясорубку закидывали все больше пушечного мяса. А ведь у пушечного мяса были лица, семьи и собственные истории за спиной. Я видела солдат на улицах города, форма у них была другая, нежели у немцев, но тоже чистенькая, опрятная и носили мужчины ее с достоинством, а вот выражение глаз у всех одно: неуверенность. Она уходила корнями в страх перед завтрашним днем. Никто не знал, как быстро немец надвинется на город, никто не хотел это узнавать и показывать собственный страх. Но этих солдат было слишком мало. Не считая тех, кто уже сражался на линии фронта, солдат было недостаточно для защиты от той армады, которая уже собралась на подступах к городу. Утром после странно-бессонной ночи я сидела на балконе, закутавшись в большую вязаную шаль и смотрела в низкое серое небо, сквозь которое не хотело пробиваться солнце. Отсюда не видно было ни лес, ни дороги из города, но иногда, если постараться и прислушаться, уши улавливали отдаленное эхо взрывов и выстрелов. Хотя возможно, это лишь мое воображение играло, но стоило закрыть глаза, как кроме звуков под веками вспыхивали картинки. Виденное однажды зрелище работы чужой артиллерии, опережавшей нашу в качестве и количестве, рассказы партизан помогали представить все в красках. Кто бы знал, что это не было всего лишь воображением, и что в этот самый момент за несколько километров от города армия СС с подмогой в виде отряда из армии Вермахта подобралась к партизанскому лагерю и решила избавиться от него. *** «Проклятая Россия, проклятые партизаны», – мысли бились в голове вместе с током крови, а взгляд гипнотизировал карту, словно это могло что-то изменить. Однако радостные новости не заставили себя долго ждать, и вот в двери появился рядовой: на черной форме виднелись засохшие пятна грязи, но сейчас мне совсем не хотелось отчитывать мальчишку, пускай лучше скажет, что добыл нужную информацию. Точнее уж, проверил ту, что и так уже выбил из пленника я. И он оправдал ожидания. В полной мере. Эти свиньи наконец-то попались мне в лапы. Слишком удачливый отряд партизан уже долго не давал мне заснуть, приходилось лишь считать потери и оставлять ситуацию неразрешенной. До этого дня. – Antreten zur Ausbildung! [пер. Приступайте к подготовке] – все тело дрожало от предвкушения мести. Считаться с потерями в разгаре боя я не любил, но когда армия теряла транспорт, людей и припасы посреди бела дня от рук какого-то пронырливого русского ребенка… Ярость придала сил после почти бессонной ночи, тем более, к моему отряду с похвальной решимостью желал присоединиться небольшой отряд из армии Вермахта, их офицер требовал личной мести. Что ж, это мне было по душе. На какое-то время пришлось задержаться в доме, но зато когда вышел, все уже были в полной боевой готовности. Артиллеристы наводили орудия по выясненным координатам и готовы были в любой момент дать залп, обер-лейтенант, имевший свои счеты с партизанами, стоял во главе его части. Не тратя время на лишние приветствия и прочие расшаркивания (никогда этого не любил, но без крайней необходимости все-таки военные ритуалы не пропускал, сейчас же был риск упустить крыс, прятавшихся по лесам), я дал команду выдвигаться. Пасмурная погода давала нам определенное преимущество, в тени деревьев (ох уж эти бесконечные леса в Союзе! Куда ни плюнь!) форма не выделялась, а разгоряченная ощущением охоты кровь не давала замерзнуть. Обер-лейтенант двигался рядом, изуродованной стороной лица ко мне: досталось мужчине знатно, выгорели волосы на одном виске, но вроде как уже пробивался светлый пушок, значит кожа была задета незначительно, но в любом случае все портил бугристый темный шрам от пули. А ниже по щеке спускалась вязь ожогов, уже подживающих и возможно в будущем они не оставят сильного шрама, но пока выглядело это неприятно. Ожог тянулся, вероятно, ниже по телу, но форма не позволяла разглядеть увечье. Это и была причина желания отомстить. Я не мог не согласиться, вполне понятное желание разделаться с обидчиками, хотя обычно армия Вермахта и не занималась такими делами. Мне всегда казалось, что даже если бы им приказали, выполняли бы приказание они не слишком охотно, но передо мной был совершенно иной пример: безжалостные глаза, следы былых схваток «налицо», руки так вцепились в оружие, что казалось, оно скоро прогнется. Что уж скрывать, даже меня захватила его неуемная ярость, словно бы дикого зверя. Когда мы добрались до лагеря и подали сигнал по радио артиллеристам, у нас получились лучшие места на представление. Снаряды сыпались с неба, почти всегда попадая в цель, и партизаны посыпались из землянок кучами, пытаясь спастись. Более-менее организованные советские солдаты подхватили оружие и, если им повезло не разлететься кусками от взрывов, старались отступить в лес, где их уже поджидали, собственно мы. С первыми разобраться оказалось легче всего, покуда они не знали о нашем присутствии. Потом враг стал отстреливаться, и тут уже пришлось действовать более осторожно, но как бы подготовлены и вооружены не были партизаны, против моего отряда выстоять им не удалось. Пули находили своих жертв с поразительной точностью. Беременная женщина? А разве пожалели русские молодого Ганса, у которого такая же молодая жена дома тоже ждала ребенка, что уже никогда не увидит отца? Мальчишка? А разве ребенок вечно будет ребенком? Когда-нибудь он оскалит клыки на моих солдат. Мне не было их жаль, ни одного, да и давно это чувство жалости исчезло, еще с первых боев, через которые пришлось пройти даже не в этой варварской стране. Обер-лейтенант исчез где-то в дыму, пробравшись на территорию самого лагеря (обстрел уже прекратили), но я был уверен, что времени даром он не терял, за ним вилась дорога из трупов. Когда я разглядел его в следующий раз, он сцепился в рукопашную с невысоким черноволосым солдатом, они рычали друг на друга, и напомнили мне слишком маленького медведя и слишком большого волка, вгрызшихся во вражескую плоть. «Вот тебе и птенцы из Вермахта», – все же позволил я себе мысль, с улыбкой наблюдая за тем, как тонкий стилет вспарывает горло «медведю». Лагерь был полностью разгромлен, пара пленных и десятки трупов – вот и все, что осталось. Командование будет довольно, наконец-то удалось разобраться с Первым Волоколамским партизанским отрядом, теперь дело должно было пойти легче и быстрее, Москва скоро ляжет к нам под ноги, а потом и весь необъятный Советский Союз. Однако «волк», казалось, не удовлетворился пролитой кровью, он все рыскал по останкам лагеря, заглядывая в необвалившиеся землянки и переворачивая трупы. Священная ярость отступила, и теперь уже обер-лейтенант не выглядел столь уж пугающе, скорее устало и недовольно. – Was Sie suchen? [пер. Что вы ищете?] – все же спросил я, когда мужчина раздраженно пнул обгоревший ковш. Серые глаза блеснули злостью, но он все же ответил, что искал человека, который оставил ему такую «память», и указал на лицо. Я почувствовал ложь, но не стал настаивать. Вряд ли мужчина передо мной предатель, с такой яростью не каждый член СС разбирался бы с вражеским отрядом. Пока мои люди собирали все полезные данные, которые еще можно было вытащить из огня и развалин, странный офицер стоял на границе с лесом и вглядывался в его сгущающиеся тени. Что-то в нем определенно было не так, слишком странное поведение, возможно, следствие травмы, а возможно и что-то другое. Впрочем, это больше не было моей проблемой, совсем скоро Ганс Гюнтер фон Клюге уведет солдат армии Вермахта на штурм Волоколамска. Хотя вполне вероятно, что нам еще суждено встретиться… «Макс Хансен еще никогда не выпускал из рук то, что ему интересно». Улыбка сама собой тронула губы, чего греха таить, я надеялся на новую встречу. Лишь бы не нести ответственности за явно нестабильного немца, а в остальном… эксперименты только приветствовались.