Плен

С каждым днем нервы натягивались все сильнее, что-то внутри отчаянно выло и просило бежать, чувствовало надвигающуюся опасность, но при этом внешне в городе жизнь не менялась до середины октября. Да, постепенно становилось больше солдат, иногда привозили раненых в больницу, но картина стала уже привычной. И все же мне было прекрасно известно настоящее положение дел: на границе с городом шли почти ежедневные бои, обе стороны несли потери, продолжая нападки друг на друга. При этом немцы шаг за шагом продвигались все ближе к Волоколамску, по всей видимости, их наступление задерживало лишь то, что еще не все запланированные части подошли в нужные места. Я вообще стала намного больше понимать после жизни в партизанском лагере, не в самой жизни, правда, но хотя бы в окружающей обстановке, расстановке сил и прочей военной тематике. Собственно, эти знания помогли понять, что дело совсем плохо, когда четырнадцатого октября в соседний дом въехал что ни на есть генерал-лейтенант Константин Константинович Рокоссовский со штабом. Высокий, одетый в добротную шинель мужчина, которого мне удалось разглядеть с высоты балкона, даже издалека внушал уважение просто своей осанкой, выражением лица и общим настроем. За ним в здание расселились еще несколько офицеров. После его приезда-то я и поняла, что город совершал последние приготовления к обороне, ведь за генералом приехало очень много солдат, шестнадцатая армия, как потом мне сказали. Звучало достаточно солидно, жаль, что таких тонкостей я еще не понимала, не знала всех командующих армий, не знала, сколько их всего. Впрочем, если бы меня поймали в плен и пытали, то даже сказать было бы нечего – так что мое незнание являлось определенным плюсом. Я пыталась поговорить с тетей Светой, но та лишь отмахивалась. Ей совсем не верилось, что немец может войти в город. – Их обязательно остановят, Марин, не попадут они в город, ни за что! – и так заканчивался любой разговор на тему приближающейся катастрофы. Ее не удовлетворяли рассказы о боях близ города, о потерях, о накопленных фашистами силах. Остановят, и все тут. Из-за этого я ходила хмурая, как туча, и вернулись уже было приутихшие недомогания в виде головокружения и тошноты. Мне удалось порадоваться их отсутствию лишь с неделю, но из-за волнений по поводу будущей обороны все вернулось на круги своя. Еду правда организм не отторгал, и это уже было отлично, потому что голода я теперь боялась невероятно. Голод мог толкнуть на такие поступки, что и не снились забитой девочке Марине, боявшейся собственной тени. Не поев больше трех часов, я уже начинала чувствовать, как нарастал в голове шум, оттенявший другие мысли. Оттого, что похудела (кормили хоть и достаточно сытно, но все-таки не так, как дома), недавно смогла заметить, что вроде как начал расти живот. Едва заметно, но все-таки… если встать боком к зеркалу вполне можно увидеть выпуклость. Сначала это даже показалось мне забавным, потом странным. Я вспомнила маму с животом и других беременных женщин и никак не могла поставить себя на их место. Но ребенку внутри меня было все равно, он рос и питался моей жизненной силой. Иногда я занимала мысли вопросом о сроке рождения ребенка. Пока была с Фридрихом особо не следила за течением времени, тем более, что под рукой почти никогда не было календаря. В итоге, сошлась на мысли, что тот день был где-то в середине июля. Значит, уже прошло три месяца. Осознать, что прошло уже столько дней с момента первой лобовой встречи с войной, оказалось очень странно. Больше трех месяцев – и со мной все еще все более-менее в порядке. Это помогало внутри распуститься росткам какой-никакой надежды. Надежды, что все будет в порядке. Однако… вопрос состоял в том, что считать порядком в этой жизни. *** – Постойте, у вас тут… упало! – я подбежала к невысокому солдатику, подобрав с земли небольшую фотокарточку, выпавшую из кармана незнакомца. Не удержавшись, все же опустила глаза на черно-белое изображение, но ничего особенного на ней не было, просто молодая женщина с малышом на коленях. – О, спасибо большое, – на меня смотрело слегка смуглое лицо с красивыми темными глазами и необычным их разрезом. В деревне не было никого азиатской внешности, так что я слегка невежливо уставилась на молодого, как оказалось, мужчину, протягивая в неловкой позе фото. – Что-то не так? – он улыбнулся, отчего в темноте зрачка словно заискрилось что-то, и я нашла в себе силы наконец покачать головой. – Нет, просто… у вас очень необычная внешность, – все же сказала правду, хоть это и было несколько… смущающе. Я вообще впервые за долгое время самостоятельно заговорила с незнакомым человеком. Обычно либо подходили первыми, либо сталкивали обстоятельства. – Правда? – солдат рассмеялся, негромко и коротко, но это был живой смех, и глаза у него тоже смеялись, что было вдвойне удивительно. Я не смогла хотя бы не попытаться улыбнуться в ответ. – Мне всегда казалось, что у меня типичная для казаха внешность. Вокруг много ходит похожих, – его явно забавляла моя реакция, но не зло, а по-доброму. Оглядевшись, я поняла, что это и правда так. На центральной улице города было немало солдат и многие, хоть и не большинство, являлись казахами. Просто привыкла ходить, уткнувшись глазами в землю. Впервые за долгое время щеки у меня заполыхали от смущения, можно сказать, даже стыда. Но солдат не дал паузе стать неловкой, он все же забрал фотокарточку, спрятав уже во внутренний карман формы, после чего протянул руку: – Азамат Курмангалиев, приятно познакомиться. Я с неуверенность взглянула на протянутую ладонь, большую, такую же смуглую, как и лицо, обветренную, с мелкими ранками на пальцах. Понадобилась пара секунд на решение, и вот моя ладонь коротко пожала чужую: – Марина, мне тоже приятно, – и приятно действительно было, просто потому что Азамат излучал тепло и какую-то… поддержку? Я не обманывалась, но в данный момент просто поговорить казалось не слишком плохой идеей. – Без фамилии? Ну да ладно, Марина, так Марина. Ты из школы? – он указал взглядом на небольшой потрепанный портфель, который кое-как откопала среди старых вещей сына тетя Света, так что отнекиваться было глупо. – Можно и так сказать, но вряд ли туда скоро вернусь, - увильнула от ответа я, портфель был со мной просто ради удобства, потому что девушек моего возраста привычно видеть такими. – Это еще почему? – эмоции на лице Азамата выражались очень ярко, словно он был ребенком, не научившимся сдерживать свои порывы. Это так сильно отличалось от нынешней меня, что становилось немного жутко. Не от нового знакомого, конечно, а от собственной бесстрастности. – Воевать пойду! – несколько схитрила я. – Много немцев там собралось, хочу помогать их бить. Они теперь злые от промедления, да и близость Москвы подгоняет, думаю, армия от любой помощи не откажется, – мне пришлось очень постараться, чтобы не сказать ничего лишнего и не вызвать подозрений. Но Азамат смотрел внимательно, теперь уже без улыбки, но с интересом разглядывая мое лицо и потом вернулся взглядом к моим глазам: – Что ж… И то верно. Дело хорошее. Но ты лучше школу сначала закончи. А потом уже да, иди. Будешь солдатам боевой дух поднимать, – на этот раз улыбка не тронула темных глаз за стрелками ресниц, видимо, ему было не по душе, что девчонок приходится в бой отправлять наравне с мужчинами, и тяжелый вздох вырвался сам собой. – Не понимаю я этой войны, такая глупость. Ни вы, ни они не хотят убивать. Ну может некоторые, но большинство все-таки нет. И если сейчас их может толкать какая-то месть за товарищей, за собственные увечья, но в начале войны ничего такого не было. Так зачем было вообще начинать? Не понимаю, – мне так чертовски хотелось выговориться кому-то, но все никак не попадался такой человек. Фридриху что ли высказывать? Или может партизанам, которые следили за каждым моим шагом? Или тёте Свете, в чьих руках моя будущая жизнь и жизнь моего ребенка? А вот знакомый незнакомец Азамат подходил. – Не слишком-то верится, Марин, что они не хотят, – слегка нахмурился мужчина, начиная неспешно идти вперед, и я как-то автоматически последовала за ним. Он ведь куда-то и раньше держал путь, до того как остановила его. – Может и не верится, но это так. Многие из них такие же молодые, как и вы, дурачатся друг с другом, смеются, шутят. Единственно, злые они стали на всех и вся. После нескольких месяцев войн… Но при этом я почти уверена, что если бы их проклятый Гитлер сейчас приказал развернуть войска, мало бы кто возразил. Этот приказ они бы выполнили с радостью. – Интересно, откуда тебе все это известно? – вот теперь я точно чувствовала, как Азамат прощупывает меня, но в конце концов, в моем ответе не было ничего противозаконного. – Я жила в оккупированной деревне. Насмотрелась на немцев, самых разных. Казах замолк на некоторое время, и я не стремилась продолжать, но потом все же снова услышала его не слишком мелодичный, однако сильный голос: – Мне жаль, что тебе пришлось такое пережить. Это чудовищно, когда никого не можешь защитить. Я тоже не хочу никого убивать, знаешь ли. Но правда за нами. Не мы напали. Не мы на их землю пришли. Мы защищаемся. И если увижу перед собой фрица – убью без промедления, – темные глаза стали матовыми, в них сложно было уловить какие-либо эмоции, это было привычнее, чем улыбка, солдатик сразу стал словно бы отражением меня. Отчего-то, правда, было совсем не радостно. – Да ничего, – улыбнуться вышло почти естественно. – Я в порядке. Я выжила, хотя на мою долю выпало уже многое. Выжила, и буду жить дальше. Тогда, если не с винтовкой, как закончу школу, пойду на курсы медсестер и буду помогать армии лечить солдат! – я победно вскинула кулак, почти уверенная в том, что сама говорила. На курсы может и пойду, а вот про школу врала, конечно. Куда мне в школу теперь, только лишние вопросы. – Вот как, – Азамат остановился напротив приземистого домика и неожиданно потрепал меня по волосам, убранным в хвост. – Когда немцы придут в город, постарайся получше спрятаться. Но не думай, что это будет так легко, мы будем стоять насмерть. После этой фразы я в общем-то поняла, что не одна такая умная и понимаю, к чему все идет. Этот солдат и, вероятно, многие другие, тоже видели, что придется напрячь все силы, все ресурсы, чтобы хотя бы замедлить продвижение немецкой военной машины. Я не хотела, чтобы умирали такие хорошие люди, как Азамат. Он нес в себе словно бы все черты того самого «своего»: добрый, достаточно понимающий, готовый подбодрить и защитить. Это не суровый партизан с приказом наперевес, не немец, от которого зло принимать больно, а добро еще больнее, не запуганный деревенский мужик, в конце концов. «Свои» приобрели для меня определенные черты, и стало даже как-то легче. – Ну-ну, не торопитесь умирать, товарищ Курмангалиев, – я спародировала какого-то прохожего, который вот так «товарищем» называл своего друга. Я хотела думать, что у меня появился друг, это было бы просто отлично в такое непростое время. Мысль об оставленных в лагере друзьях неприятно кольнула сердце, но пришлось задавить чувство стыда и боли. Так было нужно. Возможно, знай я, что ни Коли, ни Вали уже не найти среди живых, боль поразила бы сердце сильнее. Но пока я жила в зыбком мире с самой собой. – Ты тоже, девочка, – он кивнул мне в знак прощания, а потом, бросив «еще увидимся», скрылся в подъезде дома. В будущем нам действительно еще суждено было встретиться, обстоятельства же встречи… Что ж, я уже привыкла, что в этой жизни на каждое хорошее событие приходилось с десяток плохих. *** После разгрома партизанского гнезда меня повысили до гауптманна, это, конечно, было весьма лестно, но в то же время совершенно не трогало глубины души. Я уже давно не гнался ни за орденами, ни за званиями, и пошел на такой «подвиг» по личным мотивам, о которых рассказывать кому-либо было опасно. Однако, посетив блиндаж командования, впервые подумал, что рядовым быть не так уж и плохо – ты никогда не знаешь, в каком раздрае находится верхушка. Хаос стал бы неизбежным в таком случае. Командиры не могли договориться слишком долго. Настолько, что раздражение начало подниматься ломаной дрожью по телу, пальцы выстукивали неровный ритм по сгибу локтя, а глаза сами собой перемещались от одного совещателя к другому: Ганс Гюнтер фон Клюге, Хелль, Шмидт, Курт фон Типпельскирх, Рудольф фон Роман и от ваффен-СС фон Траурихлиген. Все, как на подбор, странные и далеко не такие идеальные, как хотелось бы. Типпельскирх чистоплюй и идеалист, никуда не ходит без своей записной книжки, куда едва ли не каждый шаг записывал, даже сейчас умудрялся какие-то записи, да оставить, на свежую память. Но приказы высшего командования исполнял отлично, за это я его отчасти даже уважал. Роман не вызывал даже чисто внешне никаких симпатий, козлиная бородка и очки... скорее вызывали отвращение, чем какие-либо положительные эмоции. Но кого ненавидели, казалось, почти все, так это Траурихлигена: не человек — свинья. Бесполезен, как военноначальник, но жестокий и беспощадный наркоман, достойный той армии, что стояла за ним. Ваффен-СС... Даже тот, с кем я сработался, чтобы, наконец, выкурить партизан, не внушал мне доверия. Его взгляд, его мысли, его действия... Хотелось бежать от этих представителей СС подальше. При этом именно из-за фон Триурихлигена и его СС-эсовцев совещание так сильно затягивалось. Они, видите-ли, знали лучшую тактику для нападения на Волоколамск. Лезли к картам, пытались что-то там черкать, а мне так и хотелось ударить по руке в черной перчатке, лишь бы отцепился от карандаша, послушал генерал-фельдмаршала. После ранения нервы сдавали по любому поводу, и лишь гигантским усилием воли мне удавалось не скатиться в какую-то истерику или нервный срыв. Но сдерживаться действительно стало тяжело. Если раньше я с легкостью мог удерживать на лице маску ледяного спокойствия, сколько понадобится, то сейчас едва ли мне удавалось просто выглядеть не раздраженно. Шрамы и ожоги болели до сих пор, хотя врач и сказал, что вскоре все должно утихнуть окончательно. Иногда висок простреливало такой болью, словно пуля, выпущенная из ствола Вальтера, замерла во времени и периодически совершает свой почти смертельный полет вновь, возвращаясь после на место. Больно до слез, до искр из глаз, но почти всегда ни тому, ни другому нельзя давать выхода. Не помогали и постоянные порции обезболивающего, которое мне давали. Но из-за этого внутри накапливалась невероятная ярость. Она немного утихла после боя с партизанами, но никто не мешал ей накапливаться вновь. По ночам боли усиливались, из-за чего почти не удавалось поспать без дозы морфина, а когда удавалось всё-таки заснуть, начинали мучить кошмары. В основном сжигание заживо, когда боль не утихала, даже когда сгорала полностью кожа и нервные окончания. Иногда мне сверлили голову медведоподобные русские мужики. Иногда я задыхался в запертой бане, совершенно беспомощный. И вот в таком, хоть и физически крепком, но истощенном духовно состоянии я вынужден был смотреть, как командование не может договориться. Я надеялся, что в городе станет легче, возможно, пройдет тот период постоянных болей, я смогу перестать обкалывать себя лекарствами и восстановить душевные силы. А возможно, меня просто убьют в каком-то из боев, и это тоже будет своего рода облегчением. Умирать никому не хотелось, но когда изо дня в день все, что тебе известно, это страдание… Даже смерть будешь приветствовать… как это принято у русских? Хлебом и солью, да. «Боже, просто решите уже что-нибудь наконец!» – воскликнул я мысленно, и Бог словно бы действительно услышал мольбу. После того, как СС в конец обнаглели (они ведь даже не основные силы, так, группа поддержки), Траурихлиген со своими людьми стремительно покинули блиндаж, явно не намереваясь более участвовать в обсуждении и данном этапе наступления, а заодно, желательно, сорвать наступление, чтобы показать, что они-то лучше знали, как действовать. За ними стоило следить едва ли не лучше, чем за русскими шпионами. Этот командир СС... вовсе не за славу Рейха он борется, даже не за собственное выживание. Деньги. Вот ради чего он бился. Такие персонажи были самыми отвратительными из всех, кого могла предоставить огромная армия Рейха. Развороченный его руками карандаш лежал на полу, затоптанный возмущенными представителями командования. Это внесло определенные корректировки в план, но в конце концов, решение было принято, и наступление назначили на шестнадцатое число. *** Первое наступление немцев произошло быстрее, чем ожидала. Буквально через пару дней после приезда важной шишки Рокоссовского. Бои велись так близко, что уже никто не сомневался, кажется ему или нет. Однако несмотря ни на что, город держался. Немцев нигде пока не было видно, только слышно, и это позволяло поверить: «А может и пронесет в этот раз?». Мне правда хотелось, чтобы на этот раз все было по-другому, чтобы «свои» победили наконец, перестали отступать и отогнали немцев обратно в Германию. Так всем было бы лучше. В школу я все-таки ходить перестала, если вдруг снова заработает немецкая артиллерия по улицам станет ходить слишком опасно. Тетя Света не слишком возражала, теперь она почти всегда ходила бледная и словно бы настороже. Да и весь город переменился, теперь уже каждый житель прочувствовал, что значит жить в прифронтовом городе. Новости доходили медленно, но доходили: несколько соседних городов были захвачены в первые несколько дней наступления. Фронт, как оказалось, протянулся очень широко, на сотню километров, и тяжело было представить, сколько народу закинули в мясорубку битвы. Раненых сразу же стало в разы больше, я видела, как некоторых привозили в госпиталь, но там не хватало места. Мне хотелось пойти помочь, хотя еще многому нужно было научиться, но в конце концов, все же никуда не пошла. Осталась сидеть дома, тихая словно мышь, при этом прекрасно понимая, что это не поможет остаться незамеченной. От судьбы не уйдешь. Der Tod lauert überall, er kommt zu Fest und Ball, да, Карл? В конце концов, я быстро привыкла засыпать под гул далекого, но такого близкого боя, меня почти не пугали взрывы и прочие «радости» войны. Просто старалась не думать о смертях, множественных смертях на поле боя. Когда не спала, боялась когда-нибудь увидеть на холодном асфальте снаружи закрытое простыней тело Азамата, «своего». Когда погружалась в сон, срывая воображаемую простыню видела пропитанные кровью светлые волосы и совсем другую форму. А страшно было так же. Серые глаза или черные, светлые волосы или темные, бледная кожа или смуглая… Совершенно не важно. Как же это было не важно! Я просто хотела, чтобы все они выжили. А кто «они» я не позволяла себе задумываться, произносить имена. Просто хотелось как можно меньше жертв. Прошла почти неделя, и все еще ни следа фашиста в городе. Но сердце с каждым днем все чаще заходилось тревогой, смутное предчувствие приближающейся трагедии заставляло кровь быстрее струиться по телу в попытке согреть холодеющую кожу. Совершенно опоздав повсюду, как оказалось, я всё же решила выбраться прогуляться (сидеть в четырех стенах дольше было просто невыносимо, но я не могла представить себе, куда идти в ожидании эвакуации, ведь невозможно было просто взять всех жителей и увезти, нам с тётей пришлось ждать своей очереди). Как раз у входа вспомнила сорвать очередной листок из настенного календаря: прожит еще один день. Лишь пройдя несколько кварталов, я поняла, что шла совсем не в ту сторону, не удаляясь, а наоборот приближаясь к звукам канонады и выстрелов: вот уже стали видны укрепления красной армии, а еще чуть дальше, если вглядеться в прогалы между домами… – Немцы. Боже, они все-таки прорвались. Выстрелы зазвучали оглушающе громко. Они. Уже. Здесь.