Плен

Страх выбивал из головы любые мысли. Немцы наступали, прорвались в город, или только пытались это сделать, но суть происходящего не менялась. Воздух содрогнулся от все надвигающегося стрекота пулеметов, автоматов и вообще всего, что могло исторгать из себя свинец, засвистели опускавшиеся с небес бомбы, зарокотали двигатели. Мне казалось, что я жила все это время в городе как будто под куполом, который сейчас резко сняли, оглушив меня звуками реальности. А раскрашенное в голубой безоблачное небо расчертили белые полосы от пролетавших над головой самолётов. Самое разумное решение – бежать. Не мешаться под ногами, не отвлекать бойцов, не лезть на рожон. Перед тем как окончательно развернуться и рвануть с места, краем глаза заметила, что наши перегруппировываются, видимо, собираются отступать и дальше, хотя бы немного. В глубине города их уже ждала подмога, орудийные гнезда прямо в окнах и, собственно, повышенные шансы на выживание. Вот и я направилась туда, побежала со всех ног, почти их не чувствуя. Ветер хлестал в лицо, и, хотя бы он, залетавший в уши, мешал с такой отчетливостью слышать, что именно висело у меня на хвосте. Я прибежала обратно домой, но родственница там так и не появилась, наверняка она уже в безопасном месте и надеется, что вскоре и я к ней присоединюсь. В какой-то момент всем жителям рассказали, куда бежать, если все станет совсем плохо, показали пути отхода, сказали, что нас постараются увезти всеми способами, если будет прямая опасность. А в голове все так спуталось, что всё сказанное никак не хотело вспоминаться. И чем дольше это длилось, тем сильнее паника охватывала меня. Конечно, вряд ли немцы смогут за день захватить город. Здесь много солдат было, много оружия и даже важный генерал. И по дороге отсюда немцы прямо на Москву бы вышли, чего совсем-совсем нельзя допускать. Не хотелось верить, что вообще случится что-то плохое, но я слишком хорошо знала немцев, изнутри, можно сказать, слишком четко видела, что происходило на полях сражений. Наши устали, и нет таких побед, которые смогли бы резко поднять боевой дух. Поражение за поражением, смерти тысяч лишь замедляли этот страшный процесс. Наконец, мне удалось вспомнить одно из мест и я, собрав буквально пару вещей и немного еды, побежала прямиком туда. Шум боя отдалялся по мере моего углубления в город, но вот самолеты летали свободно, они иногда сбрасывали бомбы где-то в случайном словно бы месте (а может и не случайном для них), после чего раздавался обычно такой грохот, словно начиналось землетряска. А ведь это рушились подорванные здания, превращались в руины целые районы. Кому-то никогда не добраться до безопасного места. Кто бы знал, что и мне тоже. В какой-то момент заряды начали падать буквально мне на голову. Взрывались здания справа и слева, оглушая и не позволяя отыскать правильный путь. Постепенно город превращался в руины, где проспекты и улицы больше не имели никакого значения. Ориентиры, которые я запомнила, снесло взрывами, уничтожило или просто переместило. После начала эвакуации город несколько опустел, однако я всё равно встречала на своём пути других бегущих к безопасности людей, некоторые были ранены, но в остальном, вполне живые и бодрые, полные паники и ужаса. Трупов тоже оказалось немало: раздавленные обломками, пробитые насквозь осколками, неудачно пришибленные взрывной волной – они все лежали прямо на дорогах, из-под них натекали целые лужи крови, однако сейчас мало кто мог в должной мере проявить сочувствие жертвам… Никто почти не останавливался, только если случайно узнавал родное или близкое лицо среди кровавого месива. У меня остался только один близкий человек в этом городе – моя тётка, второй, как мне хотелось верить, друг сражался на границе города, и за его судьбу сам Бог ручаться не смог бы. Но знакомой угловатой, суховатой фигурки нигде не было видно, что давало надежду на лучшее. Возможно, она уже добежала до места эвакуации, и её забрали в безопасное место. Была бы хоть одна хорошая новость за последние дни. Несмотря ни на что, нужно было продолжать бежать, даже если страх заставлял сердце колотиться настолько быстро, что дышать становилось больно. Но когда от подобного зависит твоя жизнь… Словно открывается второе дыхание, вторые лёгкие раскрываются в теле, и тебе удаётся продолжить дикую игру наперегонки со смертью. Я бежала быстро. Но не настолько, чтобы обогнать самолёт, летевший в небе, сбрасывающий на землю боеголовки. И в какой-то момент я потеряла опору, никакой почвы под ногами и лишь ощущение полёта... Меня буквально подбросило и швырнуло в сторону, но те секунды свободного полёта, выбившего из груди весь воздух, пронзившего тело маленькими болезненными иголочками… были полны ощущения свободы. Той, которую мне давно не удавалось почувствовать, и хотя от боли некуда было деться, но… На самом деле, я думала, что это конец. Не сдавшаяся, но всё равно убитая. Никто не сможет обвинить меня в том, что я опустила руки, ведь до последнего мига мои ноги несли меня к безопасности. Однако удача отвернулась, и вот, сильно ударившись о полуразрушенную стену, я оказалась на земле снова, пытаясь сфокусировать взгляд, понять, что с моим телом, с моим ребёнком, с моей жизнью в целом. В глазах отчаянно темнела и кружила реальность, лишь огонь ярким пятном выделялся на фоне руин. Несмотря на непрекращающийся шум в голове, я смогла отползти в какое-то недоразрушенное здание, надеясь там укрыться, хотя бы до конца обстрела. И уже там, стоило забиться в тёмный угол, протащив за собой упавший и обгоревший кусок ткани (не могла разобрать, чем это было при… при жизни), и замотаться в него, молясь всем и каждому, плача и скуля от боли, как сознание милостиво покинуло меня, не позволив и дальше паниковать и тревожиться о последствиях. *** Несколько раз я приходила в себя на небольшой промежуток времени, и в какой-то момент сквозь пелену в сухих, болящих глазах мне удалось разглядеть в дыре разрушенной стены отступающих солдат, покрытых пылью, грязью, кричащих и стреляющих почти без передыха. Потом видела уже другую форму, но всё равно и немцы оказались далеко не чистенькими и вышколенными. Стрельба била по ушам, всё тело ныло, но куда-либо ползти сейчас не казалось хорошей идеей. Меня ведь могли пристрелить даже не специально, шальной пулей, что было бы весьма обидно после того, как мне удалось выжить в суматохе общего немецкого наступления… которое пока ещё не закончилось. Зато оно закончилось, когда я пришла в себя в следующий раз. Нельзя сказать, что наступила тишина, но уши больше не хотелось закрыть руками в надежде не оглохнуть. Взрывы стали и вовсе редки и далеки, поэтому я смогла повнимательнее осмотреть саму себя. Такой удар не мог пройти без последствий, однако двигаться я не спешила, боялась. И без какого-либо движения у меня дико болела спина, на которую пришёлся основной удар, и ободранные о землю и осколки кирпичей и деревянных досок ноги. На коже засохли потёки крови, и в наступающих сумерках они казались почти чёрными, расчертив бледные ноги волнообразными линиями. Помимо всего этого голова разрывалась на части, и очень… очень сильно тянуло низ живота, почти до боли, хотя я и прикрыла инстинктивно его руками при падении (поэтому предплечья так же все были в крови и глубоких царапинах). Пришлось даже задрать юбку и внимательно осмотреть себя, несмотря на страдание всего тела. Но крови там не было, и я смогла выдохнуть более-менее спокойно. Значит, большинство повреждений внешние и скоро заживут, на мне всегда всё хорошо заживало. Мне можно было лишь надеяться, что внутри ничего слишком сильно не пострадало, так как тогда… это, наверное, будет мой конец. Где здесь, в разрушенном городе, найти врача или любую другую помощь? Да даже просто выйти из этого полуразвалившегося здания без страха за свою жизнь не получалось. Пролежав так, замерзая и лишь напитываясь страхом, я поднялась сначала на колени, едва не застонав от боли в покалеченных ногах, а после во весь рост, закутываясь в рваную ткань, чтобы сохранить ускользающее тепло. На мне была надета достаточно тёплая одежда, но всё равно холодок пробирался под неё через образовавшиеся дыры и опалины. – Что же теперь делать? – шёпот разлетелся по пустому помещению, что заставило меня вздрогнуть и оглядеться. Но оказалось, это просто я не контролировала язык и высказала мысль вслух. Впредь нужно было быть более осторожной, учитывая, что на улице творился полный беспредел. Ноги ступали по кирпичной крошке, штукатурке и… ошмёткам тел. Конечно же, я старалась обходить тела, но иногда поскальзывалась на кровавых лужах или наступала на чужие бледные пальцы, выступившие из-под обломков. Дороги усеялись и трупами солдат, сломанной техникой. Из некоторых окон, преобразованных в укрепленные снайперские или пулеметные позиции, свисали изуродованные тела. Господи, меня затошнило от запаха крови, такого сильного, что перебивал даже вонь гари и забивающую нос пыль. А ещё где-то в конце улицы дымился самый что ни на есть настоящий танк. Гусеницы слетели со своих мест, опалившись взрывом. По всей видимости, эту машину смерти подбили из какого-нибудь окна или из-за завала гранатой. Какая-то часть моего сознания любопытствовала насчёт огромного машинизированного чудовища, другая приказывала убежать подальше. Оказалось, что настоящую войну я ещё не видела. Только её части: оккупацию, стычки, партизанские вылазки… Но вот так, когда огромные армии сходились друг с другом, накатывая волнами, сминая, уничтожая, накрывая свинцовым огнём пуль и снарядов… Когда всё вокруг, подчиняясь воле Войны, рушится, превращается в надгробные плиты для своих и чужих. И ведь жертвами становились не только солдаты, но и мирные жители: старики, женщины… дети. В какой-то момент я замерла на месте, прижавшись к обгоревшей стене и во все глаза присматриваясь к пятну белой кожи в паре шагов от меня… Это был мальчик, лет десяти, бледный, как поганка, с тёмной копной кудрявых волос… и кровавой кашей вместо лица. Видимо, в него попал осколок снаряда, и он умер быстро. После такого не живут. По крайней мере, я очень надеялась на это. Меня всё-таки стошнило от увиденного, и ноги отчаянно задрожали, так что идти дальше не представлялось возможным. Пришлось сесть прямо там, чтобы отдышаться, прийти немного в себя и собраться с мыслями. Нужно было решить, куда идти, пытаться ли найти убежище и ждать эвакуации, которая уже может не произойти из-за свершившегося нападения. Или же пытаться спрятаться где-то здесь, в руинах, найти себе еды и что-то из более тёплой одежды, забиться в нору и ждать, ждать, пока война не закончится, пока дети не перестанут умирать от того, что их головы разворотило снарядом, пока мир не перестанет сходить с ума. Хотелось верить, что ждать придётся недолго. Не настолько, чтобы самой умереть от пули или чужих сильных рук, сдавивших шею с яростной злобой. Сразу вспоминался Карл, от пальцев которого синяки не сходили неделю. А потом болтавшиеся в петлях тела – с их шей следы верёвки уже никогда не пропадут. Гнетущие мысли стали за последнее время весьма частыми моими гостями, но сейчас, казалось, ещё немного такого уныния, и я совсем потеряю надежду на счастливый конец. Сейчас я жива, способна двигаться дальше и почти невредима. По крайней мере, по сравнению с людьми вокруг. Так что рано отчаиваться, нужно было лишь дать себе цель и идти к ней. А какой могла я заручиться целью в этом аду? Только выживание. Вот единственный мой маяк во тьме, единственный ориентир в тёмном море. Поднявшись вновь и стараясь не смотреть на изувеченное маленькое тело неподалёку, я заставила себя двинуться дальше, уйти из полностью обезжизненного района туда, где будет хотя бы маленький шанс найти помощь. Или других выживших. И конечно, я понимала – шанс наткнуться на немцев тоже будет выше, но одна… я не была уверенна, что смогу выжить одна. На самом деле… Кто бы знал, насколько во мне вообще было мало уверенности в возможность выжить в этом аду. Как оказалось, несмотря на то, что немцы не захватили город с наскока, они всё равно каждый день возвращались, штурмовали, брали измором и численным превосходством. И сколько бы я ни пыталась сбежать куда-нибудь, всё время приходилось прятаться до тех пор, пока не утихнет бой. А потом не было никаких сил, физических и моральных, куда-то пытаться бежать. Так я и осталась в городе, научившись постепенно перебегать из здания в здание незаметно для военного населения Волоколамска, находить себе пропитание (хоть и довольно скудное), одежду… Постепенно я научилась жить в этом адском пекле. *** Чертов Волоколамск, чьё название нельзя было выговорить, чёртов Союз и чёртова война. Всё это уже сидело у меня в печёнке, каждодневные бои, потери, риски… Уже в начале проклятого наступления я хотел вернуться если не на несколько лет, то хотя бы на пару месяцев назад, когда моя мотоколонна почти мирно проезжала бесконечные вражеские поля, деревни и степи. То, что творилось в этом городе… Я выругался, сам того не замечая. Даже покурить не мог, опасаясь снайперов. Мы зачистили определённые районы, где можно было теперь относительно безопасно находиться, однако светить своё месторасположение огоньком сигареты не хотелось. Лучше попортить нервы, чем остаться без головы вовсе. Темнота хорошо скрывала нашу позицию, ночь была в разгаре, однако где-то в городе продолжали идти бои – слышался отдалённый рокот артиллерии и движения танковых гусениц. Уже декабрь, прогнозы давались всё лучше и лучше, разочарование смешивалось с желанием скорее разделаться с ненавистным городком и его упрямыми защитниками. Господи, да я столько за всю польскую кампанию не сражался! Даже тогда было не так тяжело, хотя и видел войну впервые. Да и в целом, до вступления на землю Союза летом этого года… словно и не был на войне. А возможно, то и была война, а сейчас не она вовсе. Да, я так и говорил когда-то: не война, а бойня. Что ни на есть. У меня уже полная сумка чужих жетонов, можно обвешаться с ног до головы, вместо медалей и орденов носить с честью и достоинством – смотрите, дорогие мои, сколько людей погибло под моим руководством. Да, мы много кого убили в ответ, но вот вопрос, а легче ли от этого их жёнам и детям? И провести упрямо пальцами по тусклым бляшкам. Порезать о них подушечки, запятнать кровью, добавить к засохшим бурым пятнам свежий алый цвет. Как же хотелось курить… и послать всех куда подальше, потому что продолжать всё это было попросту невыносимо. Основная боль от застарелых ожогов прошла теперь, но сменилась новой – без лёгких ранений не обошлось – физической и духовной. Все вокруг пытаются верить, что осталось немного. Но одного взгляда на карту хватает, чтобы почувствовать одно лишь отчаяние: впереди слишком много шагов, которые пока делаешь, должен уворачиваться от пуль и сапёрных лопат, стараться не реагировать на бульканье горячей крови под сапогами и не блевать от тошнотворного запаха палёной плоти. Размышления уставшего и воспаленного разума прервал молодой связист, сейчас даже нельзя было бы сказать, какого цвета его глаза или волосы, настолько парень был грязным. Но говорить тот начал весьма бойко, я даже вздрогнул слегка, не ожидая такой энергии: – Lassen Sie mich zu melden, Herr Hauptmann! – после моего кивка он продолжил. – Sichtbar den Feind in der Nähe der östlichen Befestigungen. [пер. Разрешите доложить, господин гауптманн! Замечен противник возле восточных укреплений]. Чёртовы русские. Или кто они там, мне разницы особой не виделось, советчина она и есть советчина. Когда же это закончится…? Стоило отбить очередную вражескую атаку, потеряв, слава Господу, всего одного солдата и отогнав нападавших подальше, я всё же закурил, зайдя в жалкие останки какого-то магазина, откуда мы только что выкурили с десяток человек. Это подарило такое облегчение, которого раньше от курения я не получал никогда, словно с дымом уходило напряжение последних дней. Или недель? Уже не знаю. Казалось, что я уже ничего не знаю. Однако в какой-то момент… Из соседнего здания на меня смотрели чьи-то глаза. В темноте едва ли можно было разглядеть, кто это в точности, но никакого отблеска от прицела винтовки, ничего… смертельного. Я сощурился, но низенькая фигура, облаченная во всю возможную одежду, нырнула глубже во мрак и исчезла. Один из призраков этого разрушенного города. Но этот взгляд… Втянув в лёгкие ещё ядовитого дыма, я бросил сигарету под ноги. Призраки со знакомым взглядом вовсе не должны меня волновать.