Плен

Прямо на меня смотрело дуло винтовки, и никакая тень не смогла спрятать меня от внимательного взгляда солдата, который крался вперед отряда, разведывая территорию. Мне казалось, что вот сейчас он крикнет «Стой, кто идёт?!», но это было бы слишком глупо, ведь на месте тени, спрятанной за стеной, мог быть и враг. Много врагов. Пока я бегала по городу в поисках еды, воды и способа согреться, повидала многое, чего видеть не хотела бы: расправы, казни, засады и далёкие от понятия воинской чести и человечности уличные бои, когда за каждым углом ждал враг, и изматывающее напряжение не покидало даже во сне. Сон в осаждённом городе – это вовсе отдельная тема, потому что спать было практически невозможно. Мешало не столько отсутствие мало-мальски приличных условий для жизни, но и постоянная опасность, подстерегавшая на каждом повороте. В подвалах с крысами можно было бы чуть-чуть расслабиться, но всегда оставался шанс попадания в здание над головой снаряда, и тогда… Тогда тебя просто похоронило бы заживо. И сколько бы ты ни кричал – никто не услышит и не спасёт. – Выходи, – голос не громкий, но уверенный, жёсткий, не терпящий возражений. И я прекрасно осознавала в тот момент, что, если не выйду, точно получу пулю куда-нибудь в дрожащее от волнения тело. Голос казался кстати смутно знакомым, но поначалу никак не удавалось его вспомнить. В конце концов, собравшись с силами, я покинула своё не самое надёжное убежище и вышла к уставшему, закутанному в зимнюю форму солдату, подняв одну руку, так как во второй держала небольшой мешок с найденными покорёженными консервами. В двух платках и трёх слоях одежды вряд ли я была похожа на себя, однако… – Постой-ка, – солдат неожиданно опустил винтовку и широкими шагами приблизился, хватая меня за поднятую руку и уводя обратно под своды развалин. Он, обжигая сухую кожу моего лица жёсткой тканью перчаток, слегка поправил платок, чтобы стало видно лицо, и удивлённо раскрыл рот. Как, впрочем, и я, получив возможность разглядеть военного поближе. – Азамат? – Так точно, – господи, он улыбнулся! Когда я в последний раз видела в этом городе улыбающегося человека? – Почему ты всё ещё здесь? Я думал, уже всех давно эвакуировали, – Азамат постоянно оглядывался, но, видимо, решил в итоге, что у него есть пара минут. – Я не успела тогда на эвакуацию, а потом меня почти прибило взрывом, и в общем-то… вот я здесь, – я не могла наглядеться на знакомое смуглое лицо с этим странным лисьим прищуром и улыбкой, согревающей не хуже костра. – Но, как видишь, в конечном итоге, я в порядке. Относительном. – Хорошо, ты не успела на эвакуацию, но почему не пошла к нам? Мы бы смогли тебя защитить, пока вот не даём немцам далеко продвинуться, но их больше, гадов… – кажется, он действительно переживал за меня. Удивительно, я успела отвыкнуть от этого ощущения чужой заботы. – Я пыталась… – сначала мне не хотелось вдаваться в подробности, но потом, словно бы без моего разрешения, слова сами начали срываться с языка, и я всё ему рассказала. Где-то через два дня после начала крупных боёв в городской черте, я решилась искать помощи у советской армии. Основной причиной стало полное отсутствие опыта в выживании в подобной обстановке: не получалось ни найти нормальной еды в развалинах квартир, ни хорошо согреться ледяными ночами. Я боялась заболеть и умереть где-то под разрушенной лестницей от простой простуды. Тогда я вышла на небольшой отряд, скрывающийся в остатках четырёхэтажного здания в центре города, и наша встреча вышла совершенно случайной. В какой-то момент мы просто наткнулись друг на друга, и слава богу, что навстречу мне вышел какой-то совсем молоденький солдат, вероятно, только окончивший военное училище, поэтому не выстрелил, хотя с перепугу и схватился за оружие. Они задали мне точно такие же вопросы, как когда-то Бес в партизанском лагере, отнеслись с некоторым недоверием, но и определённой долей понимания, так что разрешили ненадолго остаться с ними, учитывая, что их задачей была оборона, а не нападение и разведка. Некоторые даже стали вполне вежливыми и услужливыми, узнав, в каком я положении. У них была еда, тепло и оружие, что ещё мне могло тогда понадобиться для ощущения безопасности? Из мужчин дружелюбнее всех оказался помощник командира и самый молоденький парень, едва ли на два года старше меня самой. Я любила разговаривать с ними в полголоса у небольшого костерка, который не видно было с улицы. Мы переговаривались шёпотом, приходилось склоняться так близко, что стукались головами. Но это же рождало какое-то тепло. Помощника командира все звали Смычок, потому что он, как верили все его собраться по оружию, невероятно играл на скрипке. Верили, а не знали просто потому, что не нашлось ещё ни скрипки, ни мирной минутки, чтобы на ней сыграть и что-то доказать. Но отмытые в ледяной воде пальцы действительно казались пальцами музыканта, а не солдата: красивые, длинные и аккуратные. Я видела из музыкантов только пианиста одного в своей деревне. И у него пальцы были как у обычного мужика: короткие и мозолистые. Играл он, правда, весело, но не так чтобы очень красиво. Когда я про это рассказала Скрипачу (вообще-то он хоть меня попросил называть его Василий Семёныч, или хотя бы просто Вася, но было забавно наблюдать за ним, когда вместо своего имени он слышал кличку), тот просто покачал головой. – Зря ты так, мелкая, – он тогда улыбнулся, но то была грустная улыбка, которая к глазам не идёт, остаётся, неправильная, на лице ненадолго и тает. – Вот со мной в музыкальной школе училась девчонка, Галка, так у неё пальчики коротенькие, маленькие, а играла так… душа плакала. Она лучшей была среди пианистов. А струнными занималась постольку поскольку. У меня до сих пор в ушах стоит её музыка… и её крики. Мужчина тогда так побледнел и вздрогнул, что я испугалась и схватила его за руку, вдруг ещё завалится в обмороке? Но он лишь покачал головой, пожевав потрескавшуюся от холода губу. Уже от других я узнала, что Василий ещё с Беларуси отступает, в Минске жил, так когда немцы туда пришли… Никто точно не знал, кого и за что, но знали, что всех его знакомых, любимых и родных убили. Кого повесили, кого расстреляли, кто погиб при наступлении, пытаясь его задержать. Но до подступов к Москве Василий добрался один. Он тогда услышал, что мы о нём говорили, сел рядом, задумчивый, суровый, но ничего не сказал. Я понимала его, ведь и сама осталась одна, совершенно одна на этой войне, мне родными становились совсем чужие люди. Но с другой стороны, иногда это и хорошо, что ты одна – только за себя боишься. Не думаешь, что где-то там могут насиловать, пытать и убивать твою семью. Мои уже отмучились, не дура, поняла уже к тому времени, что никто не спасал ни сестричку мою, ни маму. А отец сгинул где-то на войне, от него ни весточки, ни слова с самого начала. Может, в первом же бою и… Младшенький, Сашка, был просто прелестен, молодец из сказки, но только трусоват. Молодой красавец с открытым лицом и огромными голубыми глазами в мешковатой форме смотрелся дюже неуместно. Даже забавно иногда. Он всё время пытался дать мне часть своей порции еды, но я не смела у него брать. Мне давали хорошую еду, только иногда чувствовала голод, так что я не могла, вот так, без нужды отбирать. Он каждый раз, когда не стоял в дозоре, садился неподалёку на расшатанный стул и с чем-то возился. Его постоянно подначивали другие, а тот лишь смущенно фыркал в воротник и продолжал. Это были прекрасные дни. Это были прекрасные люди. Но всё проходит… Всё хорошее обязательно уходит, ускользает у меня из рук. Так, в одно утро, ледяное и туманное, меня подняло не мягкое прикосновение к плечу, а яростное шипение: – Вставай, девка, вставай, немцы тут, – надо мной склонился командир, с которым я едва ли перемолвилась парой слов за всё это время. Хмурый и взрослый мужик, постоянно напряженный. Но он беспокоился о своих людях, это понятно. Я вскочила с места, хотя к такому моё сонное тело готово не было. Но если немцы, надо бежать. К окну, у которого уже давно не было стёкол, быстро пристроились солдаты, начиная обстрел. Выстрелили по разу и спрятались. Если из оружия автоматы, то могли и больше пуль выстрелить, но всё равно быстро шмыгали обратно. – Отступаем к группе Сафронова, многовато их, зар-раза, – командир сплюнул в штукатурную пыль и пальнул пару раз на улицу, после чего вся группа дружно снялась с места и редко отстреливаясь через дыры в стенах, отступала дальше по улице. Но совсем скоро мотоциклетная часть отрезала нам путь дальше, зажав, как в тисках, между танками с немцами и ими же, верхом на мотоциклах. – Твою мать, – выругался тогда Василий совсем рядом, потащив меня куда-то прочь. Пока остальные пытались держать оборону, скрываясь за камнями и остатками стен, Скрипач, откровенно дрожа, искал для меня укрытие. Любую нору, куда можно было бы меня запихнуть. В итоге нашёл большую производственную печь (по всей видимости, раньше тут была булочная), разломал её остатки изнутри и заставил меня залезть в освободившееся пространство, плотно закрывая дверцу. Стекло было мутное и грязное, я едва ли что-то могла сквозь него увидеть, как, впрочем, и меня, наверняка не видно было снаружи. Стенки давили со всех сторон, всё тело ломило, кружилась голова. Выстрелы били по ушам, я слышала крики знакомых, слышала рёв моторов и обманчиво медленное, но громкое приближение гусениц танка. Один выстрел этого монстра и всех ребят сметёт во мгновение ока. – О господи, о господи, – я не заметила, как начала плакать, сжавшись ещё сильнее в итак маленьком укрытии. – Если сюда попадёт снаряд, пусть я умру быстро. Пожалуйста, пожалуйста. Наконец, за общей какофонией пропал шум гусениц. Сердце пропустило удар, а потом мир взорвался. Шум был такой, что мне казалось, уши оторвало с корнем. Всё вокруг тряхнуло, в стекло моего укрытия попал какой-то осколок, разбив его и оставив дыру на уровне моего лица. Что ж, боль в щеке я почувствовала намного позже, а пока пыталась как-то прийти в себя, убрать звон из головы, а потом… Я видела всё, что происходило буквально напротив. Я видела трупы, развороченные, с оторванными ногами или руками, я видела, как агонизирует командир, чьи потроха буквально вывалились наружу из живота. Двух солдат завалило обвалившейся крышей. Василий наполовину свесился с подоконника, по всей видимости, его пристрелили до того, как в руины влетел танковый снаряд. В живых остался лишь Сашка. Он, весь в крови и с раскуроченной до кости ногой, полз к отброшенному взрывом оружию. Я не видела его глаз, могла только смотрел на алый след на побелке… Он не успел. В здание зашёл небольшой немецкий отряд, напряженные, как охотничьи псы, с винтовками наизготовку, он пришли добить тех, кого не подкосил танк. И пока двое проверяли тех, кто не подавал признаки жизни, один отделился и быстро прошёл кровавым следом. Саша почти дотянулся. Но немец был намного быстрее. Он просто поднял винтовку и выстрелил. Я не знаю, почему не закричала. Я не знаю, как умудрилась просидеть в этой чертовой печи ещё столько времени. Просто не могла заставить себя выйти. Не могла, это было слишком даже для меня. Все эти люди, с которыми я разговаривала буквально вчера, сейчас лежали мёртвыми, синими трупами… Наконец, тело попросило пощады. Меня замутило так сильно, что пришлось вылезти, чтобы ужин смог выбраться из меня. Я упала на коленки, меня рвало консервами и желчью, я захлёбывалась слезами и криками, которые нельзя было высвобождать. Потому что стоит закричать… и уже не удастся остановиться. Мне удалось прийти в себя и, наконец, подойти к Саше, он лежал ближе всех. Пуля была всажена прямо в затылок. – Отмучился, – тихо-тихо проговорила я, на языке чувствовался отвратительный привкус желчи и крови, затекшей в рот из носа и глубокого пореза на щеке. Дрожащими руками я перевернула юношу, хотела положить его в более приличную позу (похоронить всё равно бы не смогла), но тут заметила за воротником деревяшку. Рука сама потянуласьк ней и достала… обычную деревянную ложку. Свежесделанную, грубоватую, но всё равно отличную. На ручке криво высечена лишь короткая фраза «Марине от Саши». Я прижала эту ложку к груди и едва не взвыла. Среди трупов, перетаскивая их, укладывая поприличнее, собирая потроха обратно в тела, я провела остаток дня. Пришлось забрать то, что не забрали немцы: оружия они, конечно же не оставили, как и патронов. Как и большую часть еды, это и понятно, зачем такие вещи оставлять врагу, даже если у них есть свои припасы. Но мне удалось найти затерявшиеся среди вздыбленных плит консервы, пару картофелин и аптечку. Именно тогда пришло понимание, что легче одной. Всё-таки легче. Голодать лучше, чем смотреть как добивают твоего товарища. Лучше медленно умирать от болезни, чем видеть, как война отбирает людей в считанные мгновения. – Я так больше не смогу, Азамат. Не смогу, – слёзы текли по щекам, меня трясло так, что это было заметно невооруженным взглядом, и мужчине ничего не оставалось, как обнять меня, поглаживая спину сквозь слои ткани. – Эй-эй, не раскисай, Марина, держись. Это ж мы только начали, мы только разогреваемся. Вот как разойдёмся, так только они умирать будут, мы всегда выживем, – голос Азамата звучал уверенно и звонко. Это успокаивало и дарило надежду, хотя мы оба понимали, что такого не будет. Ещё много людей умрёт, чтобы эта война закончилась. Так много, что не сосчитать. – Хорошо-хорошо, – шмыгнув носом, я постаралась выдавить улыбку, правда, зашипев, снова нахмурилась, рана на щеке плохо заживала, скорее всего, останется след на всю жизнь. – Но я не могу с тобой пойти. Если и ты умрёшь на моих глазах… Я, когда одна, мне прятаться легче. Да и если поймают, может не станут убивать, всё-таки женщина, совсем не опасна для них. Они же выискивают отряды, чтобы уничтожить сопротивление. А я что? – Но, Марин, они не жалеют женщин. Они убьют тебя, а может сначала изнасилуют, если никого рядом не будет, и только потом убьют. Ты не понимаешь, они сейчас злые, как собаки, и… – Азамат! – я бросила мешок и не слишком сильно, но шлёпнула ладонями по чужим щекам. – Я не могу. Пусть, пусть со мной что угодно делают, мне уже всё равно. Я перетерплю, сбегу, спрячусь. Но я не смогу, слышишь меня, не смогу больше смотреть на смерть людей, которые приняли меня, пригрели и поделились своей едой. Я сойду с ума, если уже не сошла. Азамат смотрел на меня таким больным взглядом, что хотелось всё-таки согласиться, попробовать снова, но он наконец отступил, почесав затылок и пряча глаза, словно не мог больше смотреть в мою сторону. Словно чувствовал свою вину. Но ничьей вины здесь не было. – Я хотя бы дам тебе еды, спрячься-ка пока, – он проводил меня до безопасного уголка и скрылся. Появился лишь через какое-то время, но с довольно большим мешком еды, в котором нашёлся небольшой котелок и кое-что для розжига костра. – Мы наступаем на позиции немцев, но основные наши силы вот здесь базируются, – он раскрыл передом мной походную карту города, потрепанную и видавшую виды, но всё-таки вполне чёткую, и указал на квартал, где не было изображено ничего. Видимо, так они пытались не дать прознать немцам про местоположения советских войск, даже если карта попадёт к ним в руки. – Приходи туда, тебе обязательно помогут. Возможно, смогут отправить из города прочь. Я в этом сильно сомневалась. Ведь до постоянных позиций наших войск ещё нужно было добраться через плотные звенья немцев. Однако я всё равно благодарно прижалась к Азамату. Это была такая большая радость, что он появился в моей жизни. Свой, родной, сильный и уверенный. Не врал мне, заботился, как мог, хотел помочь вполне искренне. Он сделал всё, что мог ради меня. И я этого никогда не забыла бы, готова была благодарить бесконечно. Но в конечном итоге, ему пришлось уйти, чтобы присоединиться к своему отряду и уйти в наступление. Бесполезное и бессмысленное. Как и вся эта война. Как и все эти жертвы. Иногда, конечно, война что-то возвращала. В тот день, когда я рассталась с Азаматом, я искала новое укрытие хотя бы на несколько дней. Ведь у меня был запас еды, воды и возможность разжечь костёр. Но когда я перебегала улицу, уже вечером, в сумерках, услышала женский болезненный стон и мольбы и немецкую речь. Хотелось убежать и в то же время остаться и помочь. В итоге последнее победило, и тихо-тихо, как мышка, я подкралась к месту, откуда слышались звуки. Патрульный отряд немцев, человека четыре, если не больше, переговаривались, оправляясь и поглядывая на чёрный куль под их ногами. Один уже достал пистолет, но другой остановил его, бросив что-то про смерть. Как мне потом подумалось, он сказал «сама помрёт», учитывая, что я увидела на месте чёрного куля. Волоколамск оказался совсем небольшим городом, особенно, он уменьшился после кучи бомбардировок, уничтожившим добрую половину зданий. Я осторожно подобралась к чёрному пятну среди развалин и с ужасом узнала в этом свою тётю, похудевшую ужасно (а она и раньше не отличалась полнотой), наполовину раздетую сейчас, но итак было видно, что она постоянно мерзла. Больная, оголодавшая и… изнасилованная. Боже, неужели все те… Меня замутило вновь. Воспоминания вместе с мыслями о произошедшем с женщиной передо мной… Ужасно. Не убили лишь потому, что не думали, что она выживет. Изнасиловали, опорочили и бросили. Что происходит с этим миром? Я прикрыла на мгновение глаза, просто чтобы выкинуть из головы ненужные сейчас мысли, чтобы сосредоточиться на родственнице, которая ещё была жива и которую ещё можно было спасти. – Тёть Свет, тёть Свет, – я потрясла её за плечо, внутренне вопрошая, почему она здесь, почему её давным-давно не вывезли во время эвакуации? Но вот она открыла слезящиеся глаза и с болезненным всхлипом прошептала моё имя. – Всё будет хорошо, я вас не брошу, мы обязательно выберемся, – я подняла её на ноги, почти не почувствовав веса, и потащила прочь. Да… мы обязательно выберемся. Несмотря на то, что мир катился в ад быстрее, чем я успевала привыкнуть к этому.