Плен

Наша армия сдала город. Я не понимала этого долгие три дня, пока наконец не осознала со всей ясность, что именно изменилось вокруг. Звук, беспощадный звук боя стих, звенел лишь его отзвук прямо внутри моей головы, как вечное напоминание быть осторожной. Тем более, теперь я была не одна. Тётя почти ни на что не реагировала, смотрела в одну точку, проходясь в забытьи сломанными ногтями по открытой коже рук, словно пытаясь соскоблить с себя чужие прикосновения. Я понимала её, как тут не понять, ведь до сих пор на моей собственной коже словно бы остались прикосновения большим мужских ладоней, а после жесткой мочалки, пытающихся их стереть. Вышло не так чтобы очень хорошо. Однако у нас ещё оставалась еда и вода, и мне удалось найти (глаза в глаза с погибшей под обломками женщиной, застывший взгляд и молчаливая просьба простить, ей это больше не понадобится) тёплое зимнее пальто, в которое я и закутала мёрзнущую родственницу. Казалось, это раньше было тяжело, но… Светлана не отвечала ни на что, иногда только шептала моё имя или тихо благодарила за еду, но в остальном… Ни о том, почему она осталась здесь, ни о том, что произошло до того, как я наткнулась на неё, ответа так и не последовало. Впрочем, догадаться несложно. Всё это становилось паршивее с каждым днём, но именно осознание поражения ударило по моей вере в будущее сильнее всего. Наша армия должна была уничтожить противника, но мы отступали. Отступали всё дальше к Москве, и это до чёртиков пугало. Дед как-то рассказывал, что такое уже было. Давным-давно. И ещё красиво описано в книжке Толстого, но мне довелось только послушать эту историю на ночь. Неужели как тогда наши сдали Москву, чтобы спасти всю Родину, так и сейчас сдали Волоколамск, чтобы спасти Москву? Было бы прекрасно. Ещё лучше было бы, выживи я с тёткой в этом аду на земле. Из-за относительной тишины, столь непривычной после оглушительного рёва боя последние несколько дней, казалось, что город попросту… умер. Подох в мучениях, как долго избиваемая ногами собака. Она скулила, огрызалась, но мучитель оказался больше и сильнее неё. Всё это давило, я лишь стала волноваться ещё больше, отчего вернулась тошнота и недомогание. Начал расти живот, но немного, словно я потолстела (хотя где тут потолстеть, лишь бы не впроголодь жить), это тоже пугало. Под слоями одежды не видно, но я всё чувствовала, если притрагивалась. Однажды вечером, сидя у едва-едва разведённого костра (место оказалось не слишком удачным, больший костёр можно было увидеть с улицы) и уложив спать тётку, я задумалась, а не слишком ли всё это для меня одной. Не слишком ли много испытаний и боли на одну несчастную девочку? Всё казалось чертовски несправедливым. Но потом вспомнились другие возможности закончить жизнь на этой войне, и больше я о таком не думала. В конце концов, что есть, то есть, и с этим надо как-то жить. «Как-то» жилось пару недель. Похолодало так, что пришлось отчаянно рыскать в какой-то момент по городу в поисках ещё одежды. Нашлась пара тулупов, варежки, старые валенки. Выглядели мы с тётей как пугала огородные, но зато не падали замертво из-за ледяного ветра. Искать топливо для костра также стало сложнее, как и еду, как и лекарства. В остывшем трупе Волоколамска уже мало съедобного мяса. А немцы разжились по городу. В более-менее спокойствии живут, не жируют, но и не голодают, все в новенькой и тёпленькой форме. Не так уже боятся высовываться, хотя даже я не была полностью уверена, что все советские солдаты покинули город. Тётя Света продолжала по большей части молчать, но немного ожила, когда у неё с запозданием, но всё-таки пришли месячные, однако разговорчивее от этого не стала. Помогала что-то приготовить, иногда ходила разведывать местность, но в основном, я всю работу на себя взяла, бывалая уже да и не так боялась, как тётка. Однако сколько всего пришлось повидать за этот месяц… Во время бойни, во время осады я ещё могла понять, но когда всё стало спокойно… Как бы страшно это ни звучало, но к трупам я привыкла довольно быстро. Кого могла уложить нормально, укладывала. Кого не могла (под завалами тело или уже застыло настолько, что не разогнуть), того укрывала чем под руку попадётся. С наступлением холодов всё чаще попадались трупы городских, умерших от голода или холода, а не от рук немцев. И они уже были настолько окоченевшие, что даже не сдвинуть. На секунду я тогда представила, что будет весной, когда начнёт таять наваливший снег, когда станет тепло и отогреются и тела? Даже дохлая мышь, если её не убрать, пахнет отвратительно, а тут сотни человеческих тел. И всё-таки город не вымер полностью. Редко, но я встречала других живых людей, помимо немцев. Чаще всего это были женщины и дети. Сначала я задавалась вопросом, почему. Потом этот ответ мне дали, а лучше бы оставили в неведении. Оказалось, что бабушки и дедушки не слишком быстро бегали. Те, кто не умер от голода и холода, не могли прятаться так же хорошо, как здоровые и молодые люди. Их часто вылавливали немецкие отряды. Думать о том, как развлекались над несчастными людьми вражеские солдаты, не хотелось, но вычеркнуть подобные вещи из памяти тоже не получалось. Однажды я уже возвращалась обратно к тётке, откопав за городом мёрзлую картошку (идти было довольно далеко, но голод и дальше погонит, благо, пока не смертельный), и наткнулась на картину нечеловеческого зверства. Я тогда не знала, пьяны ли солдаты или просто не в себе (в уме не укладывалось, как люди могут до такого доходить!), но они выловили нерасторопную пожилую пару и заставили их танцевать на морозе, когда старики едва ноги переставляли. Когда солдатам показалось, что танец слишком вял, они решили подбодрить пару выстрелами по ногам и мёрзлой земле. Не успело отзвучать эхо, как старушка упала замертво, держась за сердце, а старик со слезами на глазах продолжал танцевать, так как, видимо, понимал, что остановиться ему не дадут. Немцы посмеялись, а потом… просто застрелили. Голова старика качнулась, а потом он рухнул рядом со старухой, и больше не двигался. За что? Почему? Зачем? Этого уже понять я была не в силах. Разве так уж им угрожали эти несчастные старики? Что они могли сделать, если настолько обессилены голодом и холодом, что вряд ли и палку бы подняли, чтобы ударить немца по лицу? Дальше – больше. Немцы сжигали пленных, убивали мирное население, озлобляя остатки тех, кто ещё жил (пытался жить) в Волоколамске. Проходя через городскую площадь ночью, стараясь не попасться на глаза немецким патрулям, я увидела виселицы. Восемь человек качалось на ледяном ветру подступающей зимы: шесть мужчин и две женщины. Нет, это были молодые юноши и девушки. Возможно, старше меня на несколько лет, студенты, комсомольцы. А сейчас лишь промерзшее до костей мясо на верёвке. Как же это было ужасно… Осознавать, что война прекращала людей в чудовищ, а те уничтожали других людей. Уничтожали без жалости, писали эти страшные надписи на виселицах. «Так мы поступаем со всеми, кто встает на нашем пути». Как же отвратительно всё, что происходит на этой войне. Бессмысленные смерти, бессмысленная жестокость, и ведь никому от неё не хорошо. Разве может приносить радость смерть ребёнка, расстрел невинных, издевательство над беспомощными? Но всё это продолжалось и продолжалось в течение вот уже нескольких недель. Трупы с площади так никто и не убирал. Немцы становились всё более уверенными, чувствовали себя хозяевами положения, несмотря на партизанские отряды, которые постоянно трепали им нервы ночными нападениями и диверсиями. Я совершенно не хотела оказаться в центре мясорубки, а именно в неё в любой момент могла превратиться более-менее жилая часть города. Так что скрывались мы с тёткой в разрушенный зданиях, подальше от основных патрулей и основной… жизни города. Конечно, еду доставать становилось всё сложнее, чем холоднее становилось, тем больше голод влиял на нашу работоспособность. Иногда по утрам мне приходилось силой заставлять себя вставать, так как сил за время сна не прибавлялось ни капли. Постепенно… Постепенно мои мысли пошли по тому пути, по которому я бы не хотела, чтобы они шли. Главным вопросом для меня стало… Почему я не могу убить человека, если тот убивает других людей? Разве это будет плохо? Я думала о том, что не так уж и плохо убить немца, если тот наставляет оружие на беззащитного человека. Но хоть теперь я и думала так, вряд ли бы смогла действительно это сделать. Ткнуть ножом человека. Полоснуть по горлу или ударить в висок. Потом я ненадолго отбрасывала эти мысли, но они постоянно возвращались. И через какое-то время почти перестали казаться странными или плохими. Ведь это война, не так ли? И мне не удастся уйти из неё чистой и невинной, учитывая, что это уже было не так. Но не успела я погрузиться в это с головой, в желание убивать, мстить, произошли сразу две встречи, взорвавшие мою рутину не хуже бомб, разрывших когда-то город. Во-первых, в одну из вылазок за город я встретила… мальчика. Нет, он был не намного младше меня, обычный подросток, но такой… живой. Боря Кузнецов*. Он бродил по городу и всячески пакостил немцам. По-другому я и сказать не могла. То их таблички снимет, то что-нибудь напишет на заборе их комендатуры, то машины им поломает… Бойкий мальчишка постоянно что-то делал. Всё, что было в его силах. Да, возможно, этого было немного, да, возможно, он злил вражеских солдат и те лишь с удвоенными силами продолжали нападки на мирных людей… Но он не бездействовал. И это мне в нём нравилось отчаянно. А ещё конечно, что он, в общем-то, был обычный, добрым мальчишкой. Как-то раз мы встретились на закате, поговорили немного, и он, весь замявшись, протянул мне консерву. – Где ты их взял, Боря? – как можно строже спросила я, потому что забираться к немцам буквально в карман было уж совсем рискованно и безрассудно. А именно это, скорее всего, и сделал мальчишка. Вот ведь глупый! – Там где взял, так уже нет, – фыркнул он самодовольно и потёр красный кончик носа. Холодно было. Но неожиданно тепло растеклось от такой заботы. – Ты бери, я себе ещё припас. Их партизаны сегодня здорово пошугали, так что они и не заметят, наверное. Так мы и сдружились, хотя встречаться часто нам многое не позволяло. Он днём и ночью пытался насолить нашим врагам, а я выжить. Но когда удавалось свидеться, то сразу становилось как-то хорошо, тепло на душе. Мы говорили помногу, я даже познакомила его с тёткой, чтобы та немного растаяла, а то она только меня и видела каждый день. Однако радость от первой неожиданной встречи омрачилась второй. Была где-то середина ноября, может, конец, мне тяжело было следить за этим, так как под рукой не нашлось календаря, ближе к ночи я пошла в район, где жили немцы. Да, это было опасно, но продолжать выживать на те крохи, что удавалось добыть в разрушенных домах, стало невыносимо. Я постоянно хотела есть, отчего слабела на глазах. Лишь поэтому решилась идти прямо в логово к волкам. Боря часто рассказывал про свои подвиги, и я думала, что тоже так смогу. Однако в тот день я так и не дошла до места назначения. Мне сильно поплохело по дороге, закружилась голова и затряслись колени. Пришлось остановиться, чтобы отдохнуть и набраться сил. Да только я там и заснула, от голода и холода. Удивительно, что проснулась потом, замёрзшая, все мышцы затекли, всё кружится. А ещё на улице вместо дня уже закат во всю горит. Удача отвернулась от меня уже как несколько дней, и тогда мне казалось, что это лишь очередной день чёрной полосы неудач. О, даже не знаю, повернулась ли удача ко мне передом или отвернулась окончательно, стоило выйти из укрытия разрушенного магазина. Краем глаза я успела заметить в быстро наступающих сумерках огонёк и тёмное пятно формы, но уставшая, не смогла в полной мере понять, что именно увидела. Кажется, это стоило мне нескольких седых волос. – Hande hoch! – прозвучало у меня за спиной, и раздался щелчок затвора. О, этот звук я слышала много раз, но нечасто он оказывался направлен на меня. Одна из рук была занята пустым холщовым мешком, да и тело замёрзло так, что двигалось весьма неохотно, так что, развернувшись, я лишь приподняла непослушные руки, уставившись в землю. Немцам нравилась покорность (хотя иногда они и покорных убивали). Скрип снега отмечал быстрые шаги, и вскоре в поле моего зрения попались чёрные сапоги, край тёплой зимней шинели и опущенный пистолет, касающийся мужского бедра. Толстые кожаные перчатки… Одет он был, конечно, здорово. Я бы с удовольствием отобрала у него эту огромную шинель, и эти перчатки, и даже этот пистолет. С последним можно было бы попытаться подстрелить какую-нибудь птицу, чтобы ощипать её и приготовить бульон. За всеми этими мыслями я потерялась настолько, что забыла, почему должна быть напугана и почему вообще стою с поднятыми руками, когда меня всю трясёт, желудок заматывается в узел и тошнота подкатывает к горлу. Рука с пистолетом медленно поднялась, холодное дуло ткнулось куда-то мне под подбородок, в узел головного платка, и дёрнулось вверх, заставляя меня поднять голову. Взгляд я подняла последним делом, и побледнела, казалось, ещё больше, чем до этого, хотя здоровый румянец уже давно не посещал моих щёк. Мы смотрели друг на друга со смесью страха, шока и недоверия. И я до последнего верила, что либо всё ещё вижу сон, лёжа где-то в углу, либо моё состояние настолько плохо, что я уже вижу то, чего нет. Но вот он отмер первым, обвёл меня взглядом с ног до головы и отошёл на шаг, молчаливый и хмурый. Огляделся, но никого, кроме нас, здесь не было. Однако неподалёку обязаны были стоять его люди. Обязаны, если это всё не сон. – Здравствуйте, герр Фридрих, – голос, ломкий и слабый, показался слишком громким в звенящей тишине сумерек, которые с каждой минутой укрывали нас всё более плотно. Но он словно не слушал, смотрел на свой пистолет, гипнотизировал его или, возможно, спрашивал ответы на вопросы. Очнулся Фридрих лишь через какое-то время, теперь уже не отводя взгляда от меня: – Што ты стесь телаешь? – спросил он, наконец, хмурый, как туча, суровый, как наступающий на пятки мороз, убирая пистолет обратно в кобуру. И от этого какая-то внутренняя ярость проснулась во мне, отчаянная и истеричная, неуместная и, в то же время, нужная в данный момент и в данную секунду. – О, вам интересно, герр Фридрих? – впервые я слышала из своих уст… шипение. Настоящее шипение, словно я змея, а не человек. Но мне было так плохо, я так устала и ребёнок тянул из меня все жилы, так что я просто… сорвалась. Тем более, если уж немец не настоящий, то почему бы и нет? – Я тут выживаю, стараюсь не загнуться в какой-нибудь подворотне, не попасться вашим палачам и не оказаться на виселице рядом с теми восьми несчастными! Что же ещё… Ах да, тут вроде как зима, поэтому стараюсь не замёрзнуть до смерти. Ищу еду. Ищу дрова. А кого винить за всё это даже не знаю! Казалось бы, ты! Ты виноват во всех моих бедах, пришёл, разворотил всю мою жизнь, избил, изнасиловал, обрюхатил, выживай, как знаешь... Но разве это не глупо ненавидеть колесо, когда тебя сбила машина? Ты ведь никто в этой войне, Фридрих. И я тоже никто. И никому дела нет до нашей боли и наших страхов. А я устала от всего этого, как же надоел голод, холод, страх и боль. Как же надоела эта чёртова война! Стоило всё сказать, как сказанное показалось бессмысленным набором слов. Зачем я только это всё высказала? Ему-то что с того, что я каждый день борюсь за существование. Мы больше не должны ничего друг другу, точнее, он-то должен пустить мне пулю в лоб, если это у них такая традиция, но в остальном… Однако стоило вновь взглянуть в чужие глаза, как что-то щёлкнуло в голове. Боже мой, это же действительно Фридрих. Живой, чёрт возьми, со шрамами на пол лица и удивлением в светлых глазах. Лишь один вопрос стучал теперь в моей голове. Что делать?