Плен

Девчонка лепетала слишком быстро, так что мне оставалось лишь морщиться. Слишком резко, слишком неожиданно произошла эта встреча, которой я, если честно, совсем не хотел. Наоборот, хотелось уже быть уверенным, что мы никогда не столкнёмся на тропах войны, что она уже где-то далеко в безопасности доживала свою юность. А не… вот так. Сигарета тлела в пальцах, позабытая, а взгляд прикипел к бледному лицу, ещё недавно окрашенному гневным румянцем. Что ж, хоть я и не понял всего, что она прошипела, разъярённая и отчаянная, кое-что всё же до меня дошло. Она жива. И ребёнок всё ещё жив, если меня не обманывало зрение. И у неё ещё были силы огрызаться и заталкивать страх глубоко внутрь хотя бы на несколько мгновений. Пальцы сами собой сомкнулись вокруг открытого запястья (перчатки сползли слишком низко, открыв хрупкую кость), и я резко потянул Марину под укрытие разрушенных зданий. Не надо никому из них, чтобы кто-то видел развернувшуюся сцену. По большей части, это не нужно было мне. Она пыталась вырваться, шипела и ругалась, и это даже… бодрило. Девчонка оказалась намного живучей, чем представлялось когда-то, да и она словно ожила без моего присутствия рядом. Раскрылась и собрала по крупицам характер обратно, перестав быть такой покорной. – Hör einfach mit reden auf [пер. Просто замолчи], – выдохнул я в стылый воздух, наконец возвращаясь к сигарете, которая успела дотлеть почти до фильтра, так что толку от неё осталось лишь на пару затяжек. Всё происходящее выбивало из колеи, совершенно не представлялось, что делать дальше. Сейчас всё было более-менее спокойно, партизаны, конечно, беспокоили, но это больше головная боль для отделения СС, нежели для моих бойцов. Хотя, конечно же, учитывая малочисленность первых, большие потери несли именно мы. Приходилось огрызаться в ответ, но толку было мало. Да и не нравилось мне всё это. Когда в открытом бою, это хотя бы честно. И даже если не видишь лица убитого врага, всё равно знаешь, что это солдат, такой же, как и ты. Но в городе оставались только замученные женщины, старики и дети, все мужчины воевали, или почти все, но суть оставалась той же. Усталость брала своё, чувствовать что-либо ярко и сильно уже не получалось, словно всё внутри давно выгорело. Вместе с частью моей кожи и чести, и всего того, что я успел потерять на этой проклятой войне. Я смотрел на эту девушку перед собой, я знал её имя, её внешность, но никогда не знал её саму. Как и она ничего не знала обо мне. Так почему мы продолжали встречаться, постоянно близко друг к другу, никогда достаточно далеко, чтобы забыть, скрыться от всего, что было когда-то сделано. Возможно, так Бог наказывал меня за все грехи на моей душе. За убийства, истязания и сломанные жизни. Я не хотел этого, но делал, так как у меня не хватало мужества увидеть альтернативу всего этого кошмара. Возможно, это действительно было так. Но за что тогда Бог мучал Марину? Почему постоянно бросал её мне в руки? Почему не дал ей более жестокого сердца, способного на убийство? Так много вопросов порождали эти глаза, горящие страхом и отчаянием. Вероятно, она боялась, что из-под сводов этого здания никогда больше не выйдет. Думала наверняка, что я просто решил докурить, прежде чем достать снова пистолет и пристрелить её. Но глупости всё это, не было никакой необходимости убивать её. Что она сделает? Пойдёт к моему начальству докладывать, мол, взгляните, меня изнасиловал и обрюхатил ваш офицер? Нет, она не пойдёт. Конечно, оставался вариант пристрелить из жалости, но разве Марина раненая псина, чтобы стрелять по такой глупой причине? Нет, конечно. Она оказалась полна жизни и сил бороться, так пусть живёт. Пусть переживёт всё, что выпадет на её долю, и увидит мирное будущее, которое должно будет когда-нибудь да наступить. А если всё станет плохо, то пусть Бог заберёт её в Рай, так было бы правильно. И плевать, что эти люди давно не верили в Бога. Плевать, потому что вряд ли то, что нам плели дома, истина в последней инстанции. Эти люди совсем не такие, какими их нам описывали. Среди них есть прекрасные женщины и храбрые мужчины. Среди них есть подонки и предатели. Я знал, как минимум, троих настоящих ублюдков в собственном подразделении. Ещё больше совершенно сумасшедших солдат я видел среди отрядов СС. Взять хотя бы того же Макса Хансена, с которым я познакомился при разгроме партизан. Жестокий, беспринципный убийца, которому всё равно, кто окажется у него на прицеле. Считал всех здешних людей за свиней, убийство детей оправдывал тем, что они всё равно когда-нибудь выросли бы и принесли бы проблем. Ужасное в своей логичности и рациональности суждение. Аморальное, но рациональное. В этом была вся соль его армии мучителей. Никто бы не смог опровергнуть их догмы, но при этом мало кто мог бы их принять. Я не мог. Как не могли и большинство моих подчиненных, поэтому Вермахт ненавидел СС. По большей части, конечно. Как можно уважать и понимать человека, который допрашивая беременную женщину, угрожал вырезать ребёнка из её живота и показать ей его изуродованное тельце? Как можно уважать и понимать человека, который так и сделал в конечном итоге? Женщина долго не прожила, но это его уже не волновало. Он ничего не добился, да и вряд ли она хоть что-то знала про партизан или про советские войска, но это была… игра. Игра, где обязательным правилом было иметь оправдание своей жестокости. Все мы в неё играли. Только жестокость измерялась в разных весовых категориях. Я должен бы был чувствовать превосходство, шутка ли, аристократ, представитель великой нордической расы, и иногда эти мысли всё-таки находили путь ко мне в голову, но лишней жестокости над поверженным врагом я не хотел. Какой в это смысл? Потому и не мог понять тех, кто издевался, пытал и убивал без необходимости. Ох, кажется, я слишком долго раздумывал, девчонка разнервничалась ещё больше. Нет, конечно, я не смог бы её убить. Слишком… Это было бы слишком даже для меня. – Успокойся, – выдохнул я, наконец разрывая установившуюся тишину и убирая руку от посиневшего от крепкой хватки запястья. Смотреть на неё было больно. Она осунулась, стала как будто бы ещё меньше, хотя надела на себя столько одежды. Лицо, красное уже не из-за ярости или внутреннего огня, а просто от мороза, казалось застывшей маской недоверия. Она закрылась от меня после того всплеска эмоций снаружи. И правильно. Самым мудрым решением было бы уйти. Бросить её здесь, пусть выживает и дальше, как выживала до встречи с ним. Но почему же я продолжал стоять и смотреть? Просто смотреть, ничего не говоря, не пытаясь что-то сделать. А она боялась развернуться и уйти. Ситуация пробирала до дрожи, настолько была странная и страшная. Марина несколько раз порывалась сказать что-то, но каждый раз прикусывала губу, те потрескались от холода и недостатка витаминов. А после такого насилия и вовсе кое-где над трещинками выступила кровь. Жалкое зрелище. И почему мне, как мужчине, как представителю сильного пола, который должен защищать женщин, должен стать для них каменной стеной, не дано защитить её от боли? Почему по законам войны, я должен заставлять её страдать, а не уменьшать уже существующую боль? Когда проходишь мясорубку, жизнь теряет ценность. Она начинает казаться лишь разменной монетой у Бога. А когда становится всё равно на собственную жизнь, что остаётся в итоге? Честь, слава, любовь… Ничего из этого не сохранить и не добыть в этой войне. Так что не остаётся в итоге ничего, и когда ты осознаёшь эту простую истину, то круг замыкается. Снова кажется, что жизнь – единственная ценность, которая у тебя осталась. В целом, всё, что было сейчас у меня, это моя жизнь, моя вина и письма к родителям в Германию. Эти письма запоминали и навсегда отпечатывали на бумаге и мою жизнь, и мою вину. – Иди, я не трону тепя. Но если попатдёшься кому-то друкому… О, она прекрасно знала, что тогда случится. Поэтому пустилась от меня со всех ног, лишь на мгновение обернувшись, покрепче запахивая тулуп на животе и груди. Я же достал очередную сигарету и курил… бесконечно долго курил, стараясь сдержать слёзы. Чёртова война не оставила за собой ничего, кроме этих непролитых слёз. *** Марина прибежала ко мне, кажется, забыв обо всём на свете. Мы нашли достаточно уютный, если так можно сказать, подвал, где или жили в последнее время. Запыхавшаяся и загнанная, как лошадь, девчонка ввалилась в тёплое помещение, которое приходилось отапливать по-чёрному, но уж цвет стен волновал нас в последнюю очередь. Я удивлённо и немного взволнованно следила, как Марина металась по подвалу, не видя, насколько побледнела, дрожа. Пришлось срочно успокаивать её, заставлять сесть и перевести дыхание. Лучше бы я этого не делала… Девчонку прорвало, она всё говорила и говорила про встречу с тем проклятым фрицем, который её обрюхатил, про то, что они всё время молчали и что он не убил, отпустил, и «это ведь хорошо, тёть Свет?» А у меня в голове только и стучала мысль, что теперь-то сюда точно нагрянут немцы. Страх был не слишком объективным, но я от них добра не видела, не то что Марина. Это были звери, твари, считающие, что если захватили город, то здесь всё теперь их и все люди тоже. Горечь разлилась в груди, мне не хотелось вспоминать тех солдат, не хотелось вспоминать, что они делали, что говорили, как смеялись… Я зажмурилась. Теперь они точно нагрянут сюда. Эта мысль и дикий страх не позволял заснуть, хотя Марина, вымотанная до предела, уже сопела рядом. Впрочем, рано утром она уже ушла искать продукты, а мне оставалось следить за огнём, чтобы подвал оставался тёплым, да готовить новые упражнения для родственницы, всё-таки даже на войне надо было находить время на получение новых знаний. Иначе и сойти с ума недолго, если думать только о войне. Но вскоре мне стало совсем не до этого, потому что сверху раздался грохот с силой растворяемой двери в подвал. Это точно была не Марина, она не позволяла себе издавать лишний шум. «Фрицевская падаль!» – эта мысль, казалось, наполнила энергией всё моё ослабевшее за время оккупации города тело. Я метнулась к покорёженной тумбочке и достала оттуда найденную в развалинах гранату. – Живой не дамся, уроды, только не в этот раз, – проговаривание вслух этих слов помогло собраться, но не помогло перестать дрожать. Вот показались чужие сапоги, а после и ненавистная форма, шинель, застёгнутая на все пуговички, лицо, на которое падала тень от фуражки. Он был один, держа в руке обычный мешок, правда, вторая рука расслабленно лежала на кобуре, чтобы в случае чего выстрелить. Медленно он осмотрелся, казалось, совершенно не удивлённый присутствием здесь кого-то. А у меня уже настолько вспотели руки, что граната едва ли не выскальзывала, пришлось сжать её покрепче и аккуратно поддеть чеку, вытаскивая её за спиной. Главное, не разжать руку раньше времени, но правда, ладонь так заклинило от напряжения, что возможно уже и не разогнётся. Тем временем, немец подал голос, говорил по-русски, с акцентом, но весьма понятно: – Марина, сдесь живёт? – он бросил на меня взгляд исподлобья, и тут осознание светлой вспышкой ударило в голову. Этот тот немец, который… Тот самый… Значит, тем более надо взрывать, надо взрывать сейчас же, чтобы больше никому он ничего плохого не сделал! Но только пусть подойдёт поближе… – Не знаю никакой Марины! – получилось сказать почти твёрдо, но он явно не поверил. Снова огляделся, задержав взгляд на платке, в котором вчера выходила на улицу Марина, и хмыкнул. – Фот. Передай ей. Пусть ест, – он бросил мешок ко мне под ноги, нервно огладив запястье с часами, после чего с секундной заминкой развернулся и ушёл, так же громко хлопнув дверью и кинув напоследок едва слышно: – Я потом снофа приду. Я застыла, как истукан, ведь в моей руке всё ещё была зажата граната с выдернутой чекой, надо… Я отвела руки из-за спины, но дрожала так, что долгое время чека просто не вставлялась обратно. Проклятый немец! Что за чертовщина здесь творилась? Неужто в мешке еда? Консервы? Сладкое? Фашистов хорошо снабжали, а перебиваться мёрзлой картошкой – недолго проживёшь. Нельзя эту гранату взрывать, нельзя, подумают, что партизанка, снова устроят облаву по оставшимся в живых жителям, надо вставить обратно чеку. Надо успокоиться. Я кое-как выдохнула и, на мгновение успокоившись, смогла ввести чеку обратно и отложить гранату на стол. Дрожь вернулась, а вместе с ней дикая слабость и нервного перенапряжения, так что я буквально упала на колени, не в силах сдержаться. Лишь через несколько минут удалось прийти в себя достаточно, чтобы, наконец, раскрыть мешок и посмотреть его содержимое. Внутри действительно оказались консервы, упакованный шоколад и банки с чем-то, надпись сильно затёрлась (после оказалось, что это суп). Всё с немецкими надписями, орлами и прочими символами, по которым легко было понять, кому принадлежит паёк – немцу. Нет, не просто немцу, а Марининому немцу. Правильнее было бы, конечно, всё-таки взорвать ту гранату. Или как минимум гордо отказаться от еды, предложенной рукой завоевателя. Потому что муж и сын сейчас воевали против них, а я что, кормить должна от их руки? И в то же время… голод не тётка, пирожка не сунет. Это было сильнее меня, сильнее любого, наверное, человека. Если еда уже вот она, только руку протяни, как можно пойти и избавиться от неё? Совершенно невозможно. Теперь надо было только дождаться Марину и рассказать ей обо всём. Интересно было посмотреть, как она отреагирует, вероятно, у неё с тем немцем было гораздо больше, чем она говорила, ведь не стал бы офицер просто ради очередной подстилки еду таскать из личных запасов? Или волновался за своего ребёнка? Тоже вряд ли, я знала прекрасно, что такие дети (как и вообще связи с советским населением) не поощрялись, это скорее было противозаконно, чем просто не приветствовалось. Что-то странное было в этой истории… Но покуда была еда… Убить его в любой момент можно было. Особенно, если он расслабится и перестанет держать руку на пистолете. *** Я вернулась в подвал уже ближе к полудню с совершенно пустыми руками, животом и в ужасном расположении духа. Вчерашняя встреча выбила меня из колеи, а неудача в сегодняшних поисках только усугубила дело. А вот бледное, строгое лицо тётки всполошило во мне волнение, что-то точно случилось, об этом кричала каждая чёрточка лица Светланы. – Я… Я ничего не нашла, придётся сегодня поголодать, наверное, завтра постараюсь пойти в более далёкий район. – Не придётся, – жёстко отрезала женщина, и это испугало меня ещё сильнее. Ещё недавно она едва ли слабо что-то блеяла, полностью разбитая, но вот сидела собранная, волевая и, казалось, хотела потребовать ответа на какой-то вопрос, который не спешила задавать. – Вот, – она кивнула на разложенные на покосившемся столике продукты, все с немецкой символикой, – это твой немец принёс. Как его там ты говорила? Фридрих? Он… он просто пришёл, оставил это, сказал, что придёт потом ещё, и ушёл. Можешь себе представить? – у неё вырвался нервный смешок, впрочем, я была не лучше: просто раскрыла рот от удивления, однако хотя история и казалась невероятной, никак по-другому тётка эти консервы и шоколад получить не могла. – Нет, не могу. Почему? – я посмотрела родственнице прямо в глаза, надеясь, что это она мне скажет, но та лишь пожала плечами, вновь переведя взгляд на стол. – Я думаю… Что ты ему, вероятно, нравишься. Или, раз он тебя не убил, то думает, что может снизойти до помощи. В конце концов, кто мы для них? Рабы, подневольный поверженный народ. Наверняка, это тешит его самолюбие, ведь он такой хороший, помогает попавшей в затруднительную ситуацию русской девушке. Желчь так и сочилась с языка тётки, и это безумно шокировало меня. Я уже пожелала на секунду вернуть обратно ту тихую и забитую женщину, потому что этой Светланы я не знала, она была злой и нервной, что не располагало к себе. Впрочем, и понять её было можно. Ведь по сути мы приняли помощь от врага. Какой бы необходимой она не казалась. – А может… Может не важны причины? Если он будет приносить продукты, то у нас будет больше шансов выжить, разве ты хотела бы, чтобы когда твой муж и сын вернулись героями с войны, они узнали, что их мать и жена загнулась от голода в подвале Волоколамска? В глазах Светланы мелькнула боль, после чего она упрямо поджала губы, но всё-таки кивнула. – Пусть так. Пусть пока приносит, если хочет. Но если он к тебе полезет, мы его убьём. Я хмыкнула. Нет, вряд ли он полезет ко мне ещё когда-либо. А если я ему понравилась, то тем более. Не после того, что было между нами когда-то. В следующий раз он пришёл, когда мы обе оказались на месте. Он действительно просто зашёл, спокойно, словно это был его дом, а не подвал, в котором прятались две русские. В руке у него вновь был мешок, в котором бились друг о друга с тихим металлическим стуком банки. Осмотревшись, он остановился на мне взглядом и снял свободной рукой фуражку, открывая изуродованное шрамом лицо. Ни тени улыбки на нём, только какая-то тихая эмоция… печали? Я не рискнула подходить, так что ему пришлось самому сделать несколько шагов вглубь помещения, опустив мешок на пол у стола. – Guten Tag, Марина, – Фридрих сложил руки за спиной, вероятно, не слишком уверенный, а есть ли смысл в разговоре. Но вот тётка навострила уши, хотя мужчину явно не интересовала даже просто как лишний человек в помещении. – Здравствуйте, не знаю, зачем ты это делаешь, да и знать не хочу, если честно. Просто… спасибо, ладно? – я отвела взгляд, потому что всё происходящее казалось мне странным и отчасти неправильным. – Латно, – неужели он только что слегка улыбнулся? Я лишь краем глаза видела его лицо, но… – Как ты? – вероятно, слово «чувствуешь» было слишком сложно для него, и он решил произнести короткий вариант вопроса. Забавно. – Теперь лучше, чем неделю назад. Хотя бы не сосёт в животе, – снова образовалась неловкая пауза, после чего я всё-таки спросила то, что меня весьма сильно интересовало. – Разве тебе не опасно вот так ходить сюда, к нам? Таскать продукты? Тебя разве не привлекут за помощь противнику? Фридрих покачал головой: – Какой ты протифник? – он скрыл усмешку, опустив голову на мгновение, после чего посмотрел на меня вновь уже просто серьёзно, без какого-либо веселья. – Я хосяин этофо горота. Имею прафо ходить фесде. Тем полее, – он указал ладонью наверх, – со мной охрана. Удивительно, но русский язык Фридриха немного выровнялся за то время, что прошло с Пекшево. Ему всё ещё тяжело было произносить некоторые буквы, но некоторые слова он говорил весьма чётко. – Хозяин города? Ну да, городом правда его назвать теперь язык не поворачивается, – это пробормотала тётка из своего угла, я прикусила губу, взволнованная, но Фридрих либо не обратил внимания, либо не захотел как-либо отвечать. – Кушай. Я пуду приходить, кокда смоку, – он надел обратно фуражку, доставая заодно из кармана сигарету. Я не стала задерживать его, это не имело никакого смысла, как и весь наш разговор до этого. Но не поговорить мы не смогли. Он приходил раз в три-четыре дня. Продукты бывали разные: колбаса, мясо, супы, шоколад и сухие напитки (там даже был лимонад! И кофе, но его пришлось отдавать тёте). Всегда не слишком много, но гораздо больше, чем мне самой удалось бы украсть или найти. Теперь мы уже старались экономить эту еду, перебиваться между сытными приёмами пищи перекусами мёрзлой картошкой, найденными среди развалин солениями и местной птицей, которую удавалось поймать в особенно удачные дни. В общем-то, смерть постепенно отступила от нашего порога, и жить стало почти в радость. Если не считать, конечно, того, что продолжались и казни, и попытки запугивания в ответ на усилившееся партизанское движение, и постоянный страх за свою жизнь никуда не делся. Но теперь я хотя бы могла быть уверена, что не свалюсь от усталости и голода, когда буду пытаться сбежать от вражеских солдат, которые всё искали партизан среди местных. Хотя, как уже давно стало понятно, немцы не любили, когда от них бежали. Если это, конечно, не поле боя. Здесь, в состоянии постоянной боевой готовности, даже считавшие город своим, они не могли расслабиться, оттого и становились злыми, как собаки. Впрочем, винить их в подобном я не могла, так как на своей шкуре это почувствовала. С каждым днём пребывания в этом городе злость всё сильнее завладевала моим сердцем. Злость на всё подряд: на войну, на немцев, на то, что город разрушен, на то, что еды нет, на Фридриха. За то, что тот приносил слишком мало иной раз, а потом за то, что вообще что-то приносил, ведь какое право он имел маячить перед глазами и постоянно напоминать про все мои грехи? Злость, правда, гнала меня на улицы, позволяла напитываться от неё силой, подстёгивала мою волю. В какой-то момент мне казалось, что кроме злости ничего не осталось. Раздражать начал даже растущий живот, хотя в глубине души я точно знала, что уж ребёнок точно ни в чём не виноват. Да и как он мог быть в чём-то виноват. Вспоминалось что-то из разговоров женщин в лагере партизан, мол, раздражительность, пока ты на сносях, это нормально, перемены настроения и непонятные желания. И от того, как всё это не вовремя, я раздражалась только больше. Но иногда наступали периоды затишья. Именно в такие вот моменты я могла обдумать всё, прийти в себя. Именно в такие моменты тётя Света пыталась чему-то меня научить, мы читали некоторые книги, которые потом приходилось сжигать в печи ради необходимого тепла. Писали стихи. У меня получалось из рук вон плохо, но это помогало научиться красиво и правильно говорить. Иногда она готовила мне упражнения по русскому языку. Если бы это было безопасно, возможно, родственница научила бы меня даже играть на фортепиано. Я даже видела пару сохранившихся инструментов в разбитых квартирах. Но в итоге научилась играть не на фортепиано, а на губной гармошке, благо, нашла в музыкальном классе школы и небольшой самоучитель к ней. Он весь был с пометками в непонятных местах, так что я быстро разобралась, спасибо тому ученику, что так скрупулёзно всё выписал. Чтобы поиграть приходилось уходить далеко-далеко, в поле, где уже не найти было ни одного немецкого солдата. Грустно, пусто и никакого светлого пути впереди. Была только я, погибшие колосья и дребезжащая мелодия моей потрёпанной гармошки.