Плен

Я знала, что так не будет продолжаться вечно. И наконец настал тот день, когда мы с Фридрихом буквально столкнулись друг с другом у входа в подвал. Меня жутко тошнило, и хотелось подышать свежим воздухом, но вид тяжёлого (намного больше, чем в прошлые разы) мешка вмиг поднял настроение. Я с намёком на улыбку поздоровалась с ним, но он оставался молчалив и словно бы чуточку растерян. Так мы и простояли молча с минуту, пока я осторожно не забрала у Фридриха мешок, разжимая напряжённые пальцы в толстых перчатках. Я не ошиблась, мужчина действительно принёс намного больше, чем в прошлые разы, и уже одно это наталкивало на определённые опасения и мысли. Но мне никак не удавалось решиться что-то сказать, хотя на языке вертелись десятки вопросов. Наконец, он оттаял, встрепенулся и взял меня за запястье свободной руки. – Идём, – он повёл меня ещё глубже в развалины, туда, где, вероятно, остались лишь самые живучие крысы, да и те уже наверняка подохли от холода. Мы забрались в самое сердце здания (которое уже нельзя было назвать таковым), и вот где царила настоящая темнота. Как-либо разгонять ее не спешила ни я, ни он. Мы встали рядом с несущей стеной одной из комнат и молчали. Руку он так и не отпустил, как и в первую нашу встречу здесь, в Волоколамске. Странное ощущение внутри заставляло усиленно размышлять, что не так в этот раз. Да и вообще обдумать всю ситуацию. Например, отдавал ли он часть своего пайка или брал из общака (не мне знать, как у них всё там устроено)? Может, его поймали за этим делом, и теперь ему светил военный трибунал? Я ведь почти заставила себя злиться на него, ненавидеть, несмотря на все его «подачки», как говорила себе, ведь обвинять эфемерную войну смысла большого не было, легче ненавидеть определённого человека, но… Вздох вырвался сам собой, как же я устала от всего этого. Сколько времени прошло с начала войны, несколько месяцев? Мне казалось, что уже годы я прячусь по лесам, деревням и подвалам, лишь бы выжить. – Вас скоро начнут искать, я знаю, сейчас не самая спокойная ситуация в городе, – решилась едва слышно проговорить я, устав от тяжелого, неловкого молчания и темноты, к которой никак невозможно было привыкнуть. Мешок оттягивал свободную от чужой хватки руку. – Я имею полное прафо ходить, куда хочу, – фыркнул сгусток темноты, и я невольно улыбнулась. Фридрих не хотел, казалось, задумываться о причинах поступков, о последствиях… Он, видимо, просто не мог не делать того, что делал. Казалось, снова наступит та самая неловкая тишина, но неожиданно Фридрих заговорил, куда-то в сторону, словно и не мне говорил: – Heute tötete ich vier aus meinen Abteilung, und ich ziehe Bestimmungen für russische Weibsbild. Bei mir ist es auf jeden Fall etwas schief. – горечь сквозила в его голосе.– Ich bin so müde, Marina, kannst du dich nicht vorstellen. Ich habe auf diesen Krieg, auf dem verdammten Krieg nicht kümmern,aber ich bin mit ganzem Herzen Moskau zu erfassen, weil es eine Chance gibt, dass dies alles enden. Geist gebrochen werden, und Ihre Widerstand wird sich nicht zunichte mache,. – тут он замолчал на мгновение, но после голос его зазвучал с едва слышным стоном. – Wenigstens jemand glaubt daran? [пер. Сегодня убили четверых из моего отряда, а я таскаю провизию русской девке. Со мной определенно что-то не так. Я так устал, Марина, ты представить себе не можешь. Мне все равно на эту войну, на эту чертову Москву, но я всей душой хочу захватить ее, потому что есть шанс, что на этом все закончится. Дух будет сломлен, и ваше сопротивление захлебнется. Хоть кто-нибудь в это верит?] Его голос глухо отражался от стен, и, хотя я понимала не так уж и много, основную суть слов все же смогла уловить. Немецкая речь уже давно не вводила в панику, не ужасала, с определенной точки зрения, она была даже красива, мелодична. Из-за того, что я не собиралась выходить из подвала надолго, не стала накидывать поверх всей многослойной одежды еще и тулуп, рваный, но согревающий. Так что постепенно моё тело охватила дрожь, хотя мысли витали далеко от проблемы пробирающегося под ткань дыхания приближающейся зимы. Голос Фридриха почти убаюкал меня, таким ранним утром не мудрено, и его движение оказалось незамеченным. Он отпустил мою руку, стягивая с горячей ладони перчатку и обхватывая покрасневшие, обветренные пальцы, буквально обжигая их живым теплом. Ладонь, обхватывавшая лямку сумки, от несправедливости дернулась, ей тоже хотелось получить порцию согревающего тепла чужого тела. Но продукты важнее. – Как ты? – в этой темноте можно было бы даже притвориться, что разговариваешь совсем не с вражеским офицером, а с обычным советским солдатом. – Нормально, насколько это возможно в подобной… ситуации. Знаете ли, Холод собачий, танки ваши ездят, рушится то, что еще не успело разрушиться раньше. Патрули постоянно ходят, так что я редко теперь куда могу позволить себе выползти. Да и тяжело мне уже. За продукты спасибо ещё раз. Правда. Думаю, я бы скорее всего умерла без этого. Мне казалось важным, сказать всё это сейчас. Тепло ускользнуло с ладони, и пришлось собрать всю волю в кулак, чтобы не потянуться следом за отстранившимся от стены офицером. Он что-то делал в темноте, но ни страху, ни волнению не нашлось места в сердце. Даже если немец сейчас достанет пистолет и выстрелит – ничего страшного. Сопротивляться в заведомо проигрышной ситуации глупо. Да и устала я просто вот… до смерти. Иногда ночами думала, что лучше бы это всё поскорее закончилось. И неважно уже, как именно. Победа, поражение, смерть – всё одно. Но он даже не прикасался к оружию, без которого и вовсе никто по городу не ходил последние месяцы. – Подойди, – голос звал из темноты, и я подчинилась (по привычке ли, по желанию ли?), и стоило сделать пару неуверенных шагов по обвалившемуся на пол кирпичу, уже всё тело окутало настоящим жаром: на груди запахнулись широкие полы добротной шинели, широкой и теплой. Такое ощущение я испытывала в детстве, возвращаясь с заснеженного двора в отопленный дом. – Не долко. Уходить черес пару минут. Я лишь плотнее укуталась в шинель: от нее ничем не пахло, кроме пороха и пыли, ткань кусала голую кожу ладоней не хуже мороза, но ничего ужасного. В темноте появился маленький огонек от спички, на мгновение озарив лицо Фридриха: усталое, бледное, с нездоровым румянцем на впалых щеках. Выглядел он из раза в раз всё хуже. Впрочем, война никого не пощадила, и уж тех, кто варился в котле на передовой тем более. Огонёк сожрал кончик сигареты, и в застывшем, полном пыли воздухе разлился запах табака. – Ich kann mit dich Russisch nicht sprechen,obwohl ich weiß, dass du meiner Sprache jezt auch verstehen.Es ist einfacher. Ich bin verwirrt.Was mache ich jetzt mit dir tun? Morgen kann ich eine Kugel in der Stirn erhalten, und niemand sonst wird die Produkte tragen werden. Du bleibst bei deiner Tante im Keller langsam von Hunger und Kälte mit meinem Kind zu sterben... Wenn ich ein guter Offizier war, würde ich jetzt mit den Resten des Abteilung sitzt sein. Wenn ich angemessen von einem Soldat wäre, würde man nie berühren lassen. Und jetzt wir zahlen beide für die Sünden einer anderen Person. [пер. Не могу разговаривать с тобой на русском, хоть и знаю, что мой язык ты тоже теперь понимаешь. Так легче. Я запутался. Что мне с тобой делать теперь? Завтра я могу получить пулю в лоб, и больше некому будет носить продукты. Ты останешься в этом подвале со своей теткой медленно умирать от голода и холода вместе с… моим ребенком. Будь я хорошим офицером, сидел бы сейчас с остатками отряда. Будь я достойным солдатом, никогда бы тебя не тронул. А теперь мы оба расплачиваемся за грехи другого человека]. – Ты хочешь выговориться? Хорошо, – я готова была простоять здесь хоть весь день, мне было тепло, а в мешке наверняка куча консервов и прочей радости. – Но в следующий раз, может, будем говорить внизу? – Марина, – огонек сигареты стал на мгновение ярче, а потом потускнел. – Еskannsein [пер. возможно] я польше не приду. Сердце кольнуло (из-за чего?), ладонь сильнее сжалась на лямке мешка. – Понимаю. Это и не могло продолжаться вечно. Хотя, думаю, если бы я сказала, что ты ничего мне не должен, это было бы правдой и нет одновременно. Не увидела, но почувствовала я, как он нахмурился, отвёл взгляд. – Ты спас мне жизнь, я давно это поняла. Спасти одну жизнь из сотни – тоже неплохо. Ну… тем более, объективно их теперь две. Но столько было сделано для этого… Плохого и хорошего, но плохого всё-таки больше. Мне было больно и стыдно, и противно, страшно. Я жила и живу лишь надеждой, что когда-нибудь хорошего станет больше, понимаешь? Я могу радоваться, что выжила лишь надеясь, что в будущем будут сытые и теплые дни. Я замолчала на время. Если уж мы встречаемся последний раз, разве не стоило разойтись без недомолвок и обид. И хотя далеко не всё в этой жизни прощается, самой себе портить жизнь бессмысленной ненавистью мне не хотелось. Слова вырвались из рта, совершенно мною не контролируемые: – Если ты страдаешь от того, что произошло, отпусти. Не надо. Многих женщин ссильничают их мужья, соседи даже без войны. Без какой-либо причины. Это не самое страшное, что может произойти в жизни. Время всё сгладит. Почему я меньше страдаю, чем ты? – дрожащие губы неохотно, но сложились в улыбку. Как-то незаметно слёзы потекли из глаз, и, почувствовав влагу, я не стала стирать её, чтобы не выдать слабости. – Этот поступок не достоин мущины, – волновался ли он или замёрз, но голос его отчётливо задрожал. – И не фашно… не фашны причины. Огонёк сигареты, тлевшей на уровне лица Фридриха, подрагивал. Все-таки волновался. Вероятно, мы оба стали важными этапами в жизнях друг друга. Как бы тяжело не было вместе, разрыв причинял не меньшую боль. Теперь, когда он являлся осознанным решением одной из сторон. – Всё в порядке, – о, как же часто я повторяла эту фразу в последнее время. – Просто поступай по совести, и боль уйдет. Если есть приказ, ты обязан его выполнить, но в любом другом случае… оставайся человеком. Вы все… ваша армия способна не только уничтожать, спасти людей тоже в вашей власти. Надо лишь оставить в себе место для сострадания. А обо мне лучше забудь навсегда, если уж мы решили разойтись по местам, которые и должны занимать в этой войне, если хотим сделать все правильно… – голос сорвался, и пришлось замолчать на пару мгновений. Я никак не могла понять, что же меня вообще держало рядом с немцем? Некое чувство, засевшее болезненной занозой под ребрами, сгусток чёрного и белого, плохого и хорошего. Серое, невыносимое чувство бесконечной привязанности, неправильной и… не имеющей никакого будущего. Да, привязанность. Это не любовь и не ненависть, просто стальная цепь, обвившаяся вокруг наших шей, душащая, не пускающая на волю, но при этом она – единственное, что долгое время удерживало на плаву. – Мы заложники ситуации, которая вовсе от нас не зависела. И единственный выбор, что нам действительно предоставлен – умереть или бороться. Ни я, ни ты не собираемся сдаваться. Я больше не боюсь быть трусливой, я лишь не хочу быть бесчестной. Выживать любым способом – это не выход. Я так устала от выживания. Какие-то разрозненные фразы никак не складывались в связный рассказ, слишком многое хотелось сказать, слишком много объяснить ему, и я была уверенна, у него в голове так же роились тысячи мыслей. – Нет, всё не то. Я чувствую, что должна сказать что-то, но не могу понять, что… Звук – что-то среднее между всхлипом и смешком – сорвалось с языка, и я поспешила прикусить губу, чтобы не расплакаться. Я давно не плакала, и сейчас это казалось неуместным. Не перед ним и не в такой момент, ведь могло показаться, что я оплакиваю наше расставание, что было вовсе не так. Мне просто было плохо и больно так долго, что стоило на момент расслабиться, выговориться, и прорвало плотину, теперь уже хотелось всего и сразу, а главное – почувствовать себя в безопасности. Притвориться, что я в безопасности. Неожиданно темнота протянула ко мне руки и плавно обняла, закутывая в себя, словно в кокон, однако у этой тьмы было имя, возраст, рост и запах. Запах табака, пота и пыли. Он забился в нос, стоило уткнуться влажным лицом в твердую грудь. Я плакала совершенно беззвучно, не понимая, откуда вся эта боль, откуда эта… нежность? доброта? На мгновение даже захотелось, чтобы нас перенесло из темного полуразвалившегося здания в тихую деревушку на окраине, где кроме трех старух и нет никого, где всем было бы все равно, на каком языке мы говорим, где не убивали бы друг друга лишь потому, что какому-то немцу захотелось поиграть во властелина мира, если он вообще был немцем. Беспочвенные надежды прервал тихий, грустный голос. Таким я не слышала его никогда. – Über allen Gipfeln Ist Ruh, In allen Wipfeln Spürest du Kaum einen Hauch; Die Vögelein schweigen im Walde. Warte nur, balde*. Его голос прерывался, чтобы вдохнуть, но в остальном, он говорил проникновенно и спокойно. Словно хотя бы в данный момент знал, что должен сделать. Мои руки оказались прижатыми к подтянутому животу, и кончиками пальцев можно было почувствовать чужое сердцебиение – сильное, быстрое. Это конец. Вот что я тогда почувствовала. Сердце оборвалось на мгновение, но в следующее застучало спокойнее, чем прежде. Я отстранилась, решая уже наконец уйти, тётя, наверное, сходила с ума от беспокойства, и так ей не нравилось, что я таскаюсь на поверхность, где в любой момент могла попасться патрулю или попасть под обвал стоящих на добром слове руин. Но он не отпустил. Большие ладони остались на пояснице, пытаясь задержать ускользающее мгновение. – Ich weiß nicht, warum. Wenn bin ich alein, denke nur an mich. Wenn bin ich mit dir... erwachtet jemand anderes. Und diser anderes besser. Besser als ich. Aber... ich muss weg gehen. [пер. Я не знаю, почему. Когда один, думаю только о себе. Когда с тобой... просыпается кто-то еще. И этот кто-то лучше. Лучше меня. И все-таки... я должен уйти]. Лишь после этого он окончательно отошёл, подхватывая спавшую с моих плеч шинель и уже не возвращая её на место. Слишком тяжело будет объяснить, где офицер оставил одежду в такой мороз. Холод моментально принялся жалить меня, но дрожала я вовсе не из-за этого. – До свидания, Фридрих, – все же выдавила я из себя, но потом сама же поправилась. – Нет, не так. Прощай. – Lebe Sie wohl, Марина. Мы пока еще вместе вышли обратно из темноты, слава богу, ни на кого не наткнувшись. И он, не оборачиваясь, хотел уже уйти, однако мой язык вновь оказался быстрее разума: – Если у меня будет мальчик, я назову его Александр. А если девочка – Анастасия. Не думаю, что ребёнок когда-либо узнает, кто его отец. Но ты имеешь право знать хотя бы это. И не важно, что я противоречила собственным словам, сказанным не так давно. Это наша последняя встреча, в конце концов. Я имела право высказать всё, что думала, и воспользовалась шансом. Спина в тяжелой шинели даже не дрогнула, мужчина простоял на месте еще пару секунд и двинулся прочь, слегка сгорбившись. Ну а я… Я вернулась обратно, в обжитый подвал. Тётя кинулась мне на шею, проверяя, не ранена ли, не случилось ли чего. Она что-то спрашивала, но все слова пролетали мимо. Я прижала руку к округлившемуся животу, вероятно, желая, чтобы ребёнок ответил на вопросы, на которые мне было не найти ответы. Но он оставался безмолвен, лишь источал равномерное тепло. – Всё в порядке, – наконец, проговорила я родственнице, передавая сумку. – Эти – последние. Стоит растянуть на подольше. _____________________________________ *Ночная песнь странника, Гёте - Wanderers Nachtlied, Goethe, 1780.