Плен

Удивительное существо всё-таки – человек. Ко всему привыкает, многое может выдержать, когда кажется, что дальше уже некуда. Мне так казалось много раз, но я до сих пор могла дышать ледяным воздухом зимы и надеяться не заболеть, потому что это верная смерть без лекарств и нормального дома. Проходили одинаковые дни, перетекавшие в недели, и с одной стороны, становилось легче и привычнее, с другой, тяжелее, голоднее и опаснее. Настолько тяжелее, голоднее и опаснее, что бывали вечера, когда не хватало сил подняться из-под едва тёплого одеяла и мысли текли лениво, но неумолимо. В такие моменты я размышляла о том, что будет со мной после смерти. Я не говорила себе, что умру сегодня, завтра, когда-либо. Просто спрашивала себя, что бывает, когда закрываешь глаза в последний раз, и твой сон превращается… Во что? В райские ли кущи и адские котлы? Попаду ли я в царство грешников, где из меня постараются выпарить, выварить, выжарить все грехи? Или Бог возьмёт к себе, и я не буду больше знать ни холода, ни голода, ни боли? Так легко жить, когда в будущем всего два пути – в рай или ад. Но что если эти две дороги не единственные? Я представляла, что после смерти превращусь в русалку (хотя для этого придётся утонуть). Или растворюсь в воде окончательно и бесповоротно. Моя душа бы вечно струилась вдоль песочного дна, став домом сотням или тысячам рыб и раков, водорослей и лягушек. Или я стала бы кустом, например, орешника, самого непримечательного, зеленеющего в чаще возле дикого ручья. Мои листья сгодились бы в пищу лосю или оленю, а его съели бы волки, и тогда моя жизнь помогла бы стольким животным. Быть человеком, на самом деле, оказалось очень тяжело. Я задумывалась о том, что быть дворнягой намного лучше. Да, у неё тоже нет дома, ей тоже бывает голодно и холодно, но ей от этого не хочется поскорее умереть, она живёт словно бы в вечной надежде, в вечной борьбе с неиссякаемыми силами. А если кто-то пригрел бы её на груди, то дворняге было бы всё равно на цвет кожи, одежду и язык этого «кого-то». Она бы привязалась, подарила свою верность, и ей ни за что не было бы стыдно. Такие мысли в одно время дарили успокоение, а в другое – слёзы. Я вообще легко могла смеяться и плакать одновременно, что немного беспокоило, потому что казалось, что со всем творящимся вокруг, я попросту сошла с ума. А как не сойти? Каждый день происходило одно и то же: серые разбитые здания, одинаковые развороченные квартиры и дома, единичные банки консервов и остатки других продуктов, поиски дров или щепы, книг, чтобы можно было сжаться в комок с тёткой и хотя бы что-то почитать, а потом бросить прочитанное в огонь, чтобы согреться. От бездействия, однако становилось только хуже. Стоило хотя бы один день просидеть в подвале, как мысли заполнялись откровенно ужасными идеями, самобичеванием и… ненавистью. Она росла медленно, но я ярко чувствовала её, пытаясь уничтожить на корню, она только помешает, отравит жизнь, и так стонущую от нападок со всех сторон. За ненависть к немцам никто бы меня не осудил, сказали бы только, что это нормально, потому что они изверги, захватчики и убийцы. Но я начинала ненавидеть не только их. А всех. Абсолютно всех, кто хоть как-то был замешан в этой войне. Немцев – за то, что напали. Своих – за то, что не защитили. Властителей мира сего – за то, что пожелали всего этого и позволили людям грызть друг друга, как бешеным псам. Себя – за то, что ничего не могла с этим поделать. Даже тётку, потому что та всё время смотрела на меня своими грустными глазами, словно побитая собака во дворе чужого дома. Я не могла ей ничем помочь, кроме как искать еду и другие нужные вещи. С ранами, что гноились у неё внутри, могла справиться только она сама. Я не хотела ненавидеть, прекрасно понимала, что ненависть исходила из моей беспомощности. Когда ничего не можешь сделать сама, начинаешь хотеть, чтобы за тебя это сделали другие. Не я защищала себя, а меня защищали. Потому что сил почти не осталось. Потому что постепенно выгорая изнутри, я чувствовала себя всё более слабой и опустошённой. В Волоколамске время словно застыло, и тяжело было понять, сколько уже длится война. Казалось, что вечность, на деле несколько месяцев. Пришла летом, а сейчас всего лишь зима. Получить какие-либо новости оказалось почти невозможно, но кое-что всё-таки удавалось узнать у других жителей города. Например, что идёт жесточайшая битва за Москву, что наши ещё держатся, что сражаются с отчаянием загнанных в угол зверей. А вскоре отчаяние вернулось и к нам. Услышать рокот орудий так близко… это заставило вскочить с жёсткой лежанки и запаниковать. Всего на минуту, но я позволила себе слабость состояния безудержного ужаса, потому что все этим привычно-непривычные звуки означали лишь одно: в городе снова будет бой. Конечно, и до этого момента случались частые столкновения с партизанами и диверсантами, но полномасштабных военных действий всё-таки не было. И война словно бы немного притихла в разорённом городе. Но сейчас она просыпалась и готовилась обрушить пробудившуюся мощь на наши головы вновь. В первые минуты я всё никак не могла сообразить, что делать. Конечно же, можно было попытаться обогнуть фронт и пробраться в тыл, но это совсем не так легко было сделать, особенно, без каких-либо точных знаний о расположении армий и местах проведения боёв. Понятно, что на подступах к городу, но где именно? К тому же совсем скоро по улицам станут более живо разъезжать танки, загромыхают орудия, карта города вновь поменяется, потому что большинство зданий итак стояло на добром слове, ещё одного разрушительного нападения они не выдержат. И всё-таки оставаться в подвале было нельзя ни в коем случае, ведь, стоит боям добраться до этого района, как на наше убежище рухнет всё здание, и мы останемся там без возможности выбраться. В конечном итоге, я хотя бы решилась, наконец, выползти на свет, потащив за собой и родственницу, которая снова побледнела как полотно, а ведь только недавно стала расшевеливаться и возвращаться к жизни. Я много и долго ругалась, пока мы пробирались по знакомым развалинам, таща на себе лишь два небольших мешка с остатками еды и парой книг на розжиг, потому что нам точно понадобится разжечь костёр потом, чтобы согреться. Мороз кусал оголённые участки кожи, и мы постоянно оступались из-за слабости (не удавалось полностью восстановить силы на таком скудном пайке и в не таком уж и тёплом подвале в середине зимы), ни о каком приподнятом настроении и присутствии духа говорить не приходилось. Шли мы долго, наткнулись на некоторых местных, которые пытались покинуть город до того, как армии начнут бои прямо на улицах, однако обманчивая мысль о том, что все немцы тут же подорвутся и понесутся на наступающую советскую армию, не соответствовали истине. Конечно, кто-то остался. И этого «кого-то» стоило опасаться. Первых немецких солдат мы с тёткой заметили, пробираясь через жилой дом, и едва успели спрятаться. Они почти не обращали внимания на происходящее вокруг, просто пронеслись молнией куда-то, большой отряд полностью собранных солдат в несколько поношенной форме, но всё такой же угрожающе опрятной. Словно у этих парней и мужчин ещё оставалось время беспокоиться о своей одежде, когда у меня, например, едва было время задуматься о том, как я выгляжу, лишь бы не попасться никому, лишь бы найти припасы, лишь бы вернуться обратно в едва тёплый подвал. Впрочем, всё это было неважно, ведь главное, что показал этот отряд, так это расползание немецких войск по городу. Они и так не ютились в одном месте, забрав под свои нужды все уцелевшие здания, но теперь можно было наткнуться на такое вот сборище в любой момент, если не быть предельно осторожными. Долго размышляя, каким путём постараться убраться из города в ближайший лес, я вспомнила, что был не так далеко район, который немцы оставили, ведь там негде было остановиться, если только не как нам, на полу, закутавшись в свои шинели. Горестный вздох вырвался сам собой, потому что я-то помнила, какие тёплые эти их шинели. Но пришлось быстро выбросить лишние мысли из головы и теперь уже идти вперёд, точно зная, куда и как туда пробраться. Узнать место, где когда-то были немецкие войска, оказалось несложным делом. Кое-где начинали встречаться банки из-под их консервов, обёртки от шоколада и прочие следы жизни. Оставалась маленькая вероятность найти здесь и что-то полезнее мусора, какую-нибудь завалявшуюся банку или выпавшие таблетки (кое-какие названия я запомнила ещё со времен, когда жила с Фридрихом), но мне повезло наткнуться только на оставленную, весьма потрёпанную записную книжку. Сначала я подумала, вдруг там есть секретные планы или хоть какие-то полезные сведения, тогда не придётся идти к своим с пустыми руками, так что схватилась я за несчастную книжонку, словно она была ценнее любой банки консервов. Но внутри… Я плохо знала письменный немецкий (почти никак, на самом-то деле), но зато прекрасно могла различить даты. Первая запись – 1931. Подчерк неровный, словно бы неуверенный, но всё равно красивый, писалось с нажимом, потому что на других страницах отпечатывались слова с прошлых. Записей было немного, примерно по пять-семь на каждый год до 1938. Потом записи стали чаще и короче, словно написанные впопыхах или между делом, зато появились карандашные рисунки. Небольшие иллюстрации (?) к написанному. Схематичный пейзаж звёздного неба, какие-то симпатичные, но недетальные домики, пара собак, свернувшихся в клубок и тесно переплетённых друг с другом. Я пролистывала страницы быстро, спрятавшись в ближайшем здании, пока рядом ворчала что-то уставшая тётя. Маленькая остановка была нам необходима, так что я могла не спешить. На одной из страниц запечатлелись алые капли крови, перекрывшие часть записи и сморщившие лист. Они уже засохли и стали, скорее, коричневыми, но я слишком хорошо помнила, какова кровь по цвету. Там был нарисован весьма детально немецкий пистолет, а под его дулом подпись, и одно слово в ней я узнала. Там было написано «Freundschaft bewährtsich in der Not» (пер. Дружба доказывается в беде). Пистолет, как друг, и смешно, и грустно. Но всё это оказалось мелочью по сравнению с тем, что я испытала, когда открыла последнюю страницу потрёпанного дневника. Никаких надписей, только рисунок. Рисунок девушки с короткими, неровно остриженными волосами, худыми ногами в простом сарафане. С забитым взглядом и скованной позе. Но самое главное… это была я. По веснушкам, по волосам, по взгляду легко можно было узнать в этой нарисованной девушке меня. Такой, какой я была в бесчисленных оставшихся позади деревнях. Книжка выпала из моих рук, а сама я тяжело опустилась на какой-то каменный блок, медленно осознавая, чьё это. Все дороги приводили меня к одному человеку, что за насмешка судьбы? Если не он сам, так его вещь, его воспоминания, навсегда запечатленные в чернилах и карандаше. Сначала хотелось просто оставить этот дневник здесь, вряд ли он имел какую-то военную ценность. Но если вдруг имел? Ведь мог Фридрих вскользь отметить перемещения своих друзей и соратников по Союзу? Мог же он написать: «Здравствуй дневник, сегодня мой друг написал мне письмо из Тихвина, хочет пойти на Ленинград, а я говорю ему, что он – дурак». Нет, не стоило разбрасываться такими вещами. Пришлось поднять, снова развернуть исписанные листы и безжалостно вырвать последнюю страницу. Если я собиралась отдать это кому-то из солдат, то уж точно никому не стоило видеть моё изображение. И рука сама двигалась, запихивая дневник в мешок, а сложенный, слегка помятый листок в карман безразмерного тулупа. Я совершенно в тот момент ни о чём не думала. Мы добрались до границы города к тому моменту, как сам город начал серьёзно сотрясаться от столкновения двух разъярённых сил, полных желания выжить. Чтобы не попасть, даже случайно, под удар какой бы то ни было стороны, нам пришлось уйти довольно далеко в леса, где уже мы под раскаты артиллерийских орудий, канонаду падающих бомб и выстрелы развели костёр и стали ждать. Еды был совсем немного, но оставалась надежда, что бой не продлится долго, что наши, наконец, отобьют город, так долго осаждённых врагом и помогут мне с родственницей выбраться из этого ада. Так и случилось, но в холодном лесу нам пришлось прождать этого момента двое суток, иногда выходя на короткую разведку. Отход немецких частей заметить оказалось несложно, но никакого ликования в душе не разлилось. Всё, что было, так это усталость и голод (запасов надолго не хватило), а ещё тошнота и желание залезть в тёплый кокон в каком-нибудь доме и там проспать до конца войны. Но вновь пришлось идти, снова искать и осторожничать, потому что взведенные, как курки, советские солдаты могли и пристрелить случайно, подумав, что это немец какой случайно затерялся. Всё происходящее со мной в те несколько дней смутно отложилось в голове. Хмурые, но довольно добрые солдатики отвели к нужным людям, там я отдала им дневник, получила скромный, но довольно сытный паёк, а потом нас разместили поначалу под защиту солдат, чтобы мы могли восполнить немного силы. А уже потом вместе с некоторыми другими жителями нас отправили дальше. Вся область всё ещё являлась бурлящим котлом военного безумия и жестокости, однако я загорелась идеей попасть в Москву. Оттуда, возможно, уехать в деревню к родственникам Светланы, а там уже родить ребёнка, выкормить его и податься обратно в Москву. Я хотела помогать, я уже устала быть обузой для собственной Родины в собственных мыслях. Но я понимала, что есть дела, которые нужно закончить перед службой обязательно. А для этого необходимо защищенное и тихое место. А разве может быть что-то защищеннее столицы? Туда мы и направились, хотя эвакуировали людей в более далёкие районы. Но я не могла себе этого позволить, не могла снова спрятаться, как пряталась в самом начале. Ведь не было больше той Марины, что за кусок хлеба пресмыкалась, она умерла. Осталась только я. И я не собиралась отступать.