Плен

Путь до Москвы напомнил мне путь до Волоколамска с тем лишь различием, что по дороге встречалось намного больше трупов, разбитой техники и противотанковых ежей. Уже по одним только воронках и выгоревшим полескам можно было сказать, насколько жестокие в этих краях шли (и продолжали идти) бои. Но на этот раз у нас был провожатый, да и в целом я была не одна, однако казалась самой бесстрашной из горстки людей, решившихся добираться до Москвы (не считая, конечно, проводника-солдата, у того то ли было какое-то поручение, то ли сообщение, никто в подробности не вдавался), потому что в лесу нечасто можно было хорошо спрятаться, если вдруг приходилось проходить мимо зон боевых действий. А всё потому, что у меня опыт был. В городе легче спрятаться и переждать, а вот достойных деревьев, которые бы скрыли полностью человека, найти оказалось намного сложнее. Впрочем, дошли до Москвы мы относительно без происшествий, умело огибая зоны боёв или получая защиту от своих. Это путешествие я мало запомнила, просто какой-то бесконечный путь, ни минуты тишины – то разряд где разорвётся, то выстрелы, то просто отдалённый шум танковых гусениц. В самой Москве пришлось в разы тяжелее. По сотне раз проверяли документы, цели прибытия, пришлось пройти десятки постов охраны, и по итогу город оказался совсем не таким, каким я его себе представляла. Солдат-проводник оставил нас ещё на въезде в город, и теперь надо было решать, куда податься, где остановиться хотя бы на пару дней, пока новый план не созреет в голове. Вовремя вспомнилась отменившаяся поездка в столицу с родителями, адрес маминой подруги вспоминался хуже, однако и с этим я справилась, так что мы устремились к ней. Вещей с нами практически не было, поспать мы могли и на полу, так что надеялись, что на пару ночей нас всё-таки пустят в память о маме. Приходилось постоянно спрашивать дорогу у местных, хотя улицы едва ли были узнаваемы. Город явно готовился к уличным боям, потому что окна магазинов оказались завалены мешками с песком, повсюду стояли противотанковые ежи, на крышах и высотах города расположились пулемёты и артиллерия. К тому же… Я заметила, что на театры и другие исторические здания накинули маскировочную сетку, видимо, пытаясь обмануть самолёты. Подумав, я пришла к пониманию, что действительно, с самолёта лётчик вряд ли поймёт, что это сетка, прикрывающая крышу. По такому же принципу работали, как оказалось, и рисунки на асфальте. Удивительное дело, целая Манежная площадь с высоты птичьего полёта должна была казаться застроенным кварталом. Проходя её, уставшие, но довольные тем, что укрылись за стенами столицы, мы угадывали какой рисунок какое здание изображал. Таким образом, кое-как к закату мы добрались до дома подруги матери, точнее, до квартиры, как оказалось, нам весьма повезло, что мы успели до полного захода солнца, иначе точно бы не дошли, потому что буквально через час Москва погрузилась в такой мрак и темноту, что дальше своей руки ничего не видно. Мамина подруга жила в многоэтажном доме, кирпичном, со всеми удобствами, в опрятной трехкомнатной квартире с сестрой, двумя детьми и одним племянником. Она вышла к нам на порог в халате, растрёпанная и хмурая, потому что, видимо, совсем не ожидала гостей. – Кто вы? – не слишком дружелюбный вопрос, но в то же время на лице женщины не отразилась неприязнь или страх, что вселяло определённую надежду. – Меня зовут Марина, а это моя тётка Светлана Николаевна, я… Я дочь вашей подруги, Ирины Фёдоровны из деревни… – Да, точно! – она вдруг улыбнулась, перебив меня, но улыбка её быстро погасла. – Вы должны были приехать к нам летом, но видимо из-за войны… Проходите, проходите, вы, наверное, устали, мы как раз уже ложились, думаю, и вам место найдём. Она подождала, пока мы разденемся и оставим сумки у входа и повела в полутьме на кухню, тщательно задёрнув шторы и включив настольную лампу. Она присела напротив нас за столом, вновь вернув на лицо лёгкую улыбку. – Ну, наверное, нам стоит по-человечески познакомиться, да? Я – Ерёмина Надежда Ивановна, давняя подруга твоей мамы, Марина, мы, в общем-то, с детства знакомы, но жизнь нас развела, только переписка и позволяла совсем не потеряться. Мой муж сейчас на фронте, в квартире только сестра Ольга, мои дети, Слава и Даша, и племянник Юрчик. Они все ещё маленькие, так что расположатся в одной комнате, у вас будет своя кровать, – женщина тараторила без умолку, а глаза блестели от слёз, словно она боялась замолчать. – Думаю, по городу вы прошлись, уже понимаете, что живём мы тяжело, военное положение, постоянно бомбят, приходится бегать в убежище, в метро спускаться, еды не очень много, но пока хватает. Работать обязательно надо, восемь часов в день. Я слушала внимательно, но в какой-то момент просто положила ладонь на сжатые в замок пальцы Надежды Ивановны и вздохнула тихо, но монолог сразу же прекратился. – Возможно, вам стоит спросить то, что действительно вас волнует сейчас? – Твоя мама… Она…? – Насколько мне известно сейчас, да, она умерла вместе с моей сестрой. Отец на фронте, про его судьбу ничего не знаю, сама вот пытаюсь найти себе местечко хоть где-то, уже столько деревень сменила, вот в Волоколамске побывала, и теперь здесь. Мы ненадолго к вам, если удастся уехать в деревню где-нибудь поблизости, было бы лучше. Конечно, в Москве была защита лучше, но при этом и проверки тщательнее. Мне бы очень не хотелось пройти так много, пережить столько только для того, чтобы меня расстреляли или сослали куда-то как предательницу Родины. Вряд ли кого-то будет интересовать, почему, зачем и как всё произошло. Ведь факт оставался фактом. Под немцем я лежала? Лежала. Ребёнок его? Его. Значит, предательница, и никто рассусоливать со мной ничего не будет. Мне ещё повезло, что я так часто меняла деревни, никто уже и не помнил про меня там, где мы проходили (если осталось, кому помнить…), а после Пекшево вроде как и некому было уличить меня в связи с немцем. И я надеялась, что там и останется. Но для этого лучше было избегать допросов и вообще каких-либо вопросов по этому поводу. Так что неизвестная деревня под Москвой казалась неплохим вариантом для жизни. По крайней мере, до тех пор пока не родится ребёнок. Столица, окружённая со всех сторон врагами, уже не казалась оплотом безопасности и спокойствия. – В деревню? Но почему, вы с ума сошли, там же тоже фашисты, здесь вы в большей безопасности, чем будете там! Да, места не так много и еды тоже, но… – Дело в не в этом. Я жила в оккупации постоянно, так что это знакомая сатана, – нервно пожевав губу, я склонилась совсем близко к Надежде Ивановне, заставив её повторить за мной движение, а после зашептала словно бы доверительно. – На сносях я. А кто мне здесь поверит, что не от немца? Я ведь не местная, сразу вопросы появятся. Да, вроде как не до этого сейчас людям, но вдруг обратят внимание? Конечно, я могу ошибаться, в конце концов, сложно что-то понять во всей этой суматохе и хаосе, но… Надежда смотрела на меня во все глаза с такой жалостью, что я медленно отстранилась в непонимании. Слишком давно меня никто не жалел, и это было слишком непривычным ощущением. – Бедная моя, – она поднялась лёгким движением и обошла стол, чтобы обнять меня, погладить по грязным волосам. – Как же ты всё это пережила? Я слышала, на какие зверства способны эти фашисты проклятые, это просто чудовищно. Столько смертей, столько боли, но ты смогла добраться сюда. Ты просто умничка, теперь всё будет хорошо. Успокаивала ли она себя или меня, я так и не поняла. Внутри зияла какая-то пустота и подозрение, сложно было поверить, что вот так просто меня пожалеют, без какого-либо подвоха, не в попытке подобраться ближе, чтобы выяснить мою тайну. Но всё же в ответ я её обняла, судорожно вздохнув. – Ничего не будет хорошо, пока война не закончится, тёть Надь. К сожалению, ничего не будет хорошо. *** Мы остались у Надежды Ивановны на неделю, пока не составили чёткий план действий. Тётя Света отказалась оставаться в Москве без меня, за что я была ей невероятно благодарна. Мне совсем не хотелось снова оставаться одной. Пару раз приходилось за это время бежать в убежище, самолётов на территорию города прорывалось не слишком много, однако били они довольно метко, целые здания обваливались от прицельного попадания. Этот город пугал меня. Мы в деревне жили по-простому, а тут… тут повсюду царила партия. Нет, представители власти и у нас в Морозово были, но не слишком-то волновали кого-то, всё равно все продолжали жить своей жизнью, работать, гулять на праздники, устраивать изредка дискотеки для молодёжи. Но Москва стала для меня как большая школа из Волоколамска с её патриотическими плакатами, парадами и хрипящим радио. Ничего против этого я не имела, ведь многим вера в Сталина, в партию и красное знамя помогало выживать, сражаться и не сдаваться. Но кое в чём могло бы быть и полегче. Повсюду искали предателей, беглецов и врагов народа. Я не сомневалась, что такие и вправду были, народ большой – людей много, и не все они хорошие, но иногда… Иногда это были хорошие люди. Я боялась в какой-то момент попасть под внимание не тех людей, а потому спешила, как могла, покинуть это место. Только разведала, куда потом пойду на экстренные курсы санитарок, они всегда на фронте нужны, тем более, мне как раз восемнадцать исполнится, пройду без проблем. Дел в Москве у меня не осталось, тем более, в голове словно поселился маленький комар, постоянно жужжащий, мешающий сосредоточиться. Иногда я могла запросто запаниковать на ровном месте, потому что казалось, что за мной следят, или вот-вот отведут куда-то на допрос, ведь я жила на оккупированной территории, удивительно, что неделю прожила спокойно. Нет, необходимо было уходить, срочно, иначе мне грозило свихнуться от страха и неуверенности. Стены столицы могли защитить меня от внешнего врага, но кто защитит от внутреннего? Покинуть город, однако, оказалось весьма непросто, и тут без многочисленных знакомых маминой подруги не обошлось. На целую жизнь вперед, мне тогда казалось, я набывалась в городах, особенно, таких крупных. В деревнях и селах люди жили намного, намного проще даже в такое ужасное, военное время. Допросов, как их называл мой внутренний голос, избежать не удалось. Я рассказывала свою легенду слово в слово, опуская многие части реальной биографии: оккупация, раненный пленный, беременность, бегство с нанесением ранения вражескому офицеру, Волоколамск и Москва. Ночами, лежа без сна, я повторяла рассказ снова и снова лишь бы не напортачить, лишь бы не сказать что-то не то (или наоборот то). Те, кто меня допрашивал из раза в раз, всегда смотрели подозрительно, едва ли не злобно, стараясь заставить меня волноваться, путаться, но я уже столько пережила, что не могла позволить подобному сломить мой дух. Или то, что от него осталось на тот момент. Сжимала зубы, терпела обвинения, сносила издевки, как заезженная пластинка повторяла одно и то же, как можно убедительнее, пока мне с теткой устраивали возможность выбраться из столицы. Я работала, так как все должны были работать, соблюдала всевозможные правила загнанной в угол Москвы, мало разговаривала. В общем, старалась слиться со стенами, стать серой и незаметной. Потому что совсем не собиралась умирать тут, от рук своих, за надуманное предательство. Хотя… не такое уж и надуманное. Потому что не слишком рвалась погибать за Родину сразу же, как только увидела чужую форму. А должна была. Со стороны военных, со стороны любимой Родины это и было что ни на есть предательством. Я понимала это головой. Уже довольно четко понимала. Но сердцем не могла принять. Холодная голова и горячечное сердце – не лучшее сочетание в сложившейся ситуации, но пока разум побеждал. И наконец… Спустя еще две недели все допросы оказались закончены, все документы заготовлены, дороги открыты. Мне с родственницей разрешили переместиться на работу в колхоз к остаткам семьи тёти Светы. Казалось, до самой деревни я не могла нормально дышать. Всё мне мерещилось, что стоит закрыть глаза, стоит вдохнуть поглубже, как мигом окажусь снова в какой-то коморке, где свет лампы будет резать глаза, привыкшие к полутьме, а стальной голос будет пытаться выведать все мои стыдные и страшные тайны. Пружина внутри расслабилась лишь в тот момент, когда на нас недоверчиво уставились две пары усталых глаз. Оказалось, что родственницы Светланы весьма отдаленные, так что едва ли когда-то видели женщину в лицо, но признали по паспорту и несколько расслабились. Война кого-то делала жестче, а кого-то добрее. Нам повезло, ведь этих женщин (родственницу как раз Настасью и старушку Агафью) проклятая война научила не отказывать нуждавшимся в помощи. Тем более, в деревне явно не хватало рабочих рук. И хотя сухопарая моя тетка да и я с растущим животом были не бог весть какими работницами тогда, а с паршивой овцы хоть шерсти клок. Так и жили: работа, работа, работа. И длилось это до тех пор, пока я вовсе не смогла ничего делать, кроме как следить за домом и готовить на уставших членов нашей собранной по кусочкам новой семьи. Вообще мне иногда смешно было думать об этом, ведь кто теперь стал моей семьей? Тетка Света мне родственница не по крови, а по мужу, ребенок хоть и мой, да вражинский, Настасья женщиной оказалась очень доброй и милой, но потеряв на войне уже брата и мужа, сторонилась слишком теплой привязанности. А старушка Агафья драла с три шкуры, ради благого дела, конечно, но никакой внутренней любви я к ней так и не создала. И хотя иногда это действительно было смешно, иной раз от этого хотелось плакать. Ведь не безродной сироткой я родилась! У меня и папа, и мама, и сестра были. Получилось так, что война уничтожила, разбила стойкие настоящие семьи, оставив на их месте какие-то разрозненные осколки. Которые даже если очень захотеть, не сложить так, как раньше было. Мы пытались – но получалось только криво. А за работой, страхом и растущим бессилием как-то не приметилось, что зима отступила, и на ее место пришла животворящая весна.