Плен

Март вступал в свои права словно бы нехотя, холода отступали едва заметно, но дыхание весны все равно чувствовалось. Внутри расцветало странное ощущение возвращения к жизни, несмотря на то, что мир вокруг еще только начинал отходить от зимней спячки. От этого вспоминалось про войну как-то реже, чаще про что-то хорошее. Правда, и хорошее часто приносило грусть и тоску. Мы с теткой так и не отпраздновали новый год, а ведь его не повезло пережить многим и многим людям, я забыла про собственный день рождения, вспомнив лишь через неделю и поняв, что мне наконец-то исполнилось семнадцать лет. Как раз год посижу с ребенком, выкормлю его, чтобы никому другому не пришлось, а потом на войну. Стояла середина марта, и ночь за окном казалась призрачно-тихой и ласковой. В доме остались только я с теткой, потому что хозяйки остались у соседки, успокаивать и утешать после получения помятой похоронки сразу на двух сыновей. Я не знала погибших, и все равно сердце отчаянно забилось, стоило услышать вой матери, потерявшей своих детей. Сейчас же все было тихо. И можно было притвориться, что все в порядке, и нет вокруг смерти, и нет вокруг войны, и я снова в своей комнате, а Наташа убежала к родителям, отчего морозило спину, к которой сестра обычно прижималась во сне. Однако спину холодило, потому что одеяло соскользнуло, а единственным живым человеком рядом оставалась некровная моя тётка да любящий в последнее время больно пинаться ребенок в моем округлившемся, как дыня животе. Я не могла заснуть. Впрочем, я вообще плохо спала в последнее время. За окном уже тускнели молчаливые звёзды, а сна ни в одном глазу, хотя усталость делала тело свинцовым. Приходилось просто смотреть в окно, поглаживая мешающийся живот, который, как мне казалось, и был главной причиной бессонницы. Как тут можно заснуть, если ни туда и ни сюда нельзя перевернуться, а на боку тоже не удобно. Всё это вызывало приступы раздражения и злости. Но про всё это как-то забылось, стоило ощутить лёгкую боль. Это отвлекло, ладонь на животе замерла, и через какое-то время я даже подумала, что померещилось. В конце концов, всю ночь не спала, и не такое привидеться могло. Но потом волна боли вернулась, всё такая же слабая, однако ощутимая. Когда всё повторилось в четвёртый и пятый раз, я уже не могла лежать и дальше, пытаясь сама понять, что происходит. Тем более, нестерпимо захотелось в нужник, а до того ещё надо было дойти на усталых ногах. Но стоило попытаться встать, как с тихим охом пришлось опуститься обратно. По бёдрам вниз потекла тёплая жидкость, словно я не успела добежать до заднего двора. Стало ужасно стыдно, и я уже не хотела ни к тётке идти, ни на задний двор, вот только и боль не отступала, и между ног продолжало литься несильным, но уверенным потоком. Я дошла до родственницы с глазами, огромными от шока и ужаса, растрясла её и рассказала про всё, что чувствовала за последнее время. – Но ты ведь говорила..! – воскликнула она, вскакивая с лежанки и быстро набрасывая на плечи платок, что лишь испугало меня ещё больше. – Ещё слишком рано, почти месяц ещё, как же так, нет, только не из-за этого ублюдка… Она всё бормотала себе под нос, пытаясь быстро влезть в галоши и вырваться из избы, а у меня уже слёзы на глаза навернулись от того, что наконец начала понимать, к чему всё ведёт. Ребёнок собирался родиться на месяц раньше срока. *** Боль. Казалось, я чувствовала только боль. Вцепившись в вожжи, перекинутые через брус, я старалась слушаться бабку-повитуху (Авдотья? Было так тяжело думать, что даже имя не могла вспомнить), которую привела с собой Агафья, и при этом терпеть, не сойти с ума и не отключиться. Боль вцеплялась крепко, не отпуская по полминуты, сжимаясь, как кулак вокруг петушиной шеи, и мне оставалось только ждать, пока сильная рука не оделит голову от тела и всё не прекратится. Сначала казалось, что будет легко. Тётка сказала, что я начала рожать рано, до срока, и это должно было бы испугать меня, и даже испугало, но вскоре какие-либо мысли покинули мою голову, оставляя лишь одну-единственную отчаянно биться в виски: терпеть. Схватки длились к тому моменту уже около четырёх часов, постоянно ускоряясь, сокращая перерывы. Дом сотрясался от криков, которые я не могла держать в себе, хотя думала до этого, что смогу родить молча. Конечно, как же. Я кричала, верещала и умоляла прекратить всё это, но единственной отдушиной оставались те самые вожжи, трещащие под моими побелевшими от напряжения пальцами. Повитуха сказала стоять так, пока не скажет иначе. Рубаха насквозь пропиталась потом, он лился с меня градом, а бледно-синее лицо, казалось, пугало мельтешащую поблизости тётку. Но Авдотья выглядела спокойной и собранной, терпеливо ждала, приготовив всё необходимое: тёплую воду, пелёнки, ножницы и прочее. Мне не хотелось знать, ни что меня ждёт, ни как всё пройдёт, хотелось уже просто перестать чувствовать бесконечные страдания, за что жизнь так меня ненавидела? Из-за ребёнка меня тошнило в первые месяцы, косые взгляды преследовали повсюду, мысли о предательстве и неправильности постоянно роились в голове, несмотря на полное понимание, что сам ребёнок ни в чём не виноват. Но тогда, в тот момент неутихающей боли, казалось, что да, виноват. Если бы не он, всё было бы легче, проще и правильнее. Даже сейчас, это ребёнок захотел родиться пораньше, и его приход в этот мир ознаменовался такой невероятной мукой, что чтобы уравновесить это, мне нужно было испытать невиданное счастье, взяв его впервые на руки. В любом другом случае, мне вся эта боль казалась неоправданной и жестокой насмешкой природы или Бога, кого бы то ни было. Прошёл ещё час. И ещё. Авдотья подходила ко мне, постоянно проверяя, как идёт подготовка моего тела к родам, но отходила, качая головой, мол, ещё не время. А я ведь уже даже стоять не могла, не могла кричать и умолять, только стенать на жёсткой постели и изгибаться, когда становилось совсем невыносимо. Перерывы между схватками стали настолько короткими, что боль казалась непрерывной. – Мама… Мамочка, спаси меня, – я шептала это едва слышно, слёзы текли из глаз, хотя на настоящие рыдания у меня не хватило бы сил. Мне не верилось, что когда-то и моя мама прошла через такое же испытание. Дважды. И она всё равно продолжала любить и меня, и сестрёнку, улыбаться нам искренне, петь колыбельные и заплетать косы. Значило ли это, что после адской боли, взяв каждую из нас на руки, она испытала счастье материнства, которое действительно перекрыло воспоминания о страдании и муке родов? Я молилась, чтобы у меня всё было так же. В какой-то момент меня подняли под руки и заставили походить. Это оказалось невероятно трудной задачей, ноги то не гнулись, то наоборот подгибались, но эта нехитрая прогулка, как оказалось, принесла свои плоды. Когда в очередной раз я очутилась на кровати, Авдотья довольно хмыкнула между моих дрожащих, бледных ног. – Начнём. Даст Бог, не помрёт ни она, ни этот сорванец, что так долго мамку мучил. Старушка улыбнулась мне, но я лишь испугалась ещё больше. Неужели, мне будет ещё больнее, чем было прежде? Нет, нет, я попросту умру, если придётся терпеть ещё хотя бы несколько минут. Перед глазами уже летали светящиеся мушки, дышать стало совсем трудно. Рядом оказалась неожиданно Настасья, она крепко взяла меня за руку и уверенно проговорила: – Давай, Мариночка, осталось чуть-чуть. Потужься, помоги своему ребёночку родиться, дыши глубоко, вот так, – она начала показывать мне, как надо, глубоко и медленно дышала, а потом скосила взглядом в сторону Авдотьи и неожиданно едва не крикнула мне: – Тужься! И я напряглась всем телом, воздух моментально устремился прочь, голова стала тяжёлой, тело взорвалось новой порцией боли, но повитуха была довольна. Она и Настасья постоянно что-то приговаривали, старались отвлечь от боли, заставить дышать, про что я постоянно забывала, слишком сосредоточенная на том, чтобы уже вытолкать из себя ребёнка, прекратить свои мучения. Трижды я тужилась, отчаянно, теряя силы, коих и так было мало, а тут ещё пришлось ускориться, потому что Авдотья сказала, что уже начала виднеться головка малыша. Эти слова, такие неказистые и простые, слышались мне манной небесной, потому что конец близок. Если умру после этого, то хотя бы без боли. Так что добрав воздуха, я вновь напряглась изо всех сил, и в один миг… всё прошло. Тело звенело, как колокол, в который били и били, и били, а потом резко перестали. Оно хранило отголоски ощущений, но сама боль прошла. Как отрубили. Я едва заметно усмехнулась: сильные руки-таки перерубили петушиную шею. – Он не плачет? – раздался тихий, взволнованный голос откуда-то из угла, и боль кольнула сердце. Это плохо? Если ребёнок не плачет, это плохо? – Тише ты, – шикнула Авдотья и отошла от кровати, держа на руках красноватого младенца, с ошмётками чего-то белесого на коже. Против воли я впилась взглядом в спину старухи, пока та что-то делала с ребёнком. Ещё несколько секунд тишины, и пронзительный крик разбил ту в дребезги. Ребёнок плакал так надрывно и громко, словно испытывал такую же боль, что только что прекратилась у меня. От этого сердце моё сжалось и застучало быстрее. Авдотья лишь немного протёрла ребёнка и потом отнесла его мне, уложила барахтающийся и кричащий комок на мою грудь, позволяя полностью прочувствовать его тяжесть. – Мальчишка. Маленький родился, но это и понятно, рановато полез, – объясняла мне Авдотья, а я всё смотрела и смотрела, и слух совершенно не резал этот громкий крик, тем более, что он прекратился вскоре, стоило, наверное, младенцу понять, что он рядом с матерью, под её защитой, согреться её теплом… моим теплом. Так странно было в один момент осознать, что это мой сын. Как я была дочерью своей матери, так теперь сама стала матерью для кого-то. Я заплакала, судорожно всхлипывая и боязливо протягивая подрагивающие пальцы к маленькой ручке. Сколько всего мне бросали в след, сколько всего можно было прочесть в чужих глаза: выродок, щенок, фашистский ублюдок. Но сейчас я видела только маленького человечка, абсолютно беспомощного, но крепко хватающегося за мой палец, который не знал, что ему никак нельзя было рождаться, что он вообще не имел права на жизнь, что его могут ненавидеть и презирать лишь за то, что решил появиться на свет. Это было настолько грустно и больно, что мысли о невероятном счастье от рождения ребёнка рассыпались в пух и прах. И всё-таки, плача, глядя в полузакрытые светлые глазки, я прекрасно понимала, что никому не отдам своего сына. Я прижала его к себе, совсем немного, опасаясь причинить ему боль, поцеловала в смешно сморщенный лобик и прошептала так, чтобы услышал только мой мальчик: – Сашенька, несмотря ни на что я буду любить тебя. Защищать тебя. Мы будем жить. И мы будем счастливы. *** Сашенька оказался очень живучим и сильным мальчиком. Первое время я едва могла встать с постели, впрочем, сына и не относили далеко от меня. Пока я бодрствовала, он постоянно был на моей груди, согретый и спящий. Когда же уже не могла удерживать его, Настасья закутывала Сашеньку покрепче, потом клала в тёплую большую руковицу и грела на печи. Мне сказали, что ребёнок мог легко замёрзнуть из-за того, что родился раньше. Но почти никто не сомневался, что он выживет, слишком сильна жажда к жизни, слишком настойчивый плач от голода. Это заставляло меня улыбаться. Неугомонный мальчик. Но спал он всё-таки очень много, зато рос на глазах, набирал вес и уже не казался настолько маленьким, обычный розовощекий младенец. Смутно, но я припоминала, как держала на руках сестрёнку, так она была вылитый Сашенька, не отличишь, что девочка или мальчик, немчик или русский. Иногда, чувствуя уже весомую тяжесть на груди, я задумывалась, отчего же так тяжела женская доля. Рождение ребёнка, продолжение рода – разве может быть что-то естественнее для женщины, но… За что вся эта боль? Больно зачинать этого ребёнка, больно его вынашивать, больно его рожать и кормить, а сердце всё равно тянется к маленькому и беззащитному существу, причинившему столько страданий. Ведь кто есть у него, кроме меня? Никого. На исходе второй недели я смогла крепко встать на ноги и начать помогать по хозяйству, а работы было много. Война жестоко прошлась по окрестностям Москвы и её деревням, восстанавливать утраченное было делом долгим и тяжёлым, но нельзя мне было уходить, пока не выкормлю Сашу. Пока что помогать можно было и в поле, и в доме, везде, где только понадобится лишняя пара рук. Сын всё время был при мне, приходилось носить, потому что тот в любой момент мог заплакать, требуя молока, испачкать пелёнки, испугаться чего-то. Хотя пугаться уже, слава Богу, было нечего. Наши войска отбросили немцев с территории Московской области во время наступления. В деревне было работающее радио, и после стольких недель абсолютного незнания в подвале жилого дома в Волоколамске, быть всегда в курсе новостей казалось важным. Это давало надежду, цветком расцветающую внутри и отводящую на задний план тягостные мысли. Каждая новая победа, даже неполная, даже неуверенная прибавляла сил, хотя иногда, казалось, я готова была уже упасть без чувств от усталости. Сашенька был спокойным ребёнком, но как и другие дети часто просыпался ночью, а весь день приходилось тяжело работать, мне итак дали отдохнуть достаточно много в условиях непрекращающейся ни на минуты войны. Вообще, вскоре я осознала, что родить Сашу мне попросту повезло. В деревне ходило ещё нескольких женщин на сносях, и ни одна из них не доносила дитя до срока. Одна родившаяся на два месяца раньше девочка умерла сразу после родов. Мне никогда не хотелось узнавать, кто отец этих неродившихся и умерших детей, да и глядя в серые, но вдохновлённые лица неудавшихся матерей, я понимала, что дети… мешались. Нет, никто не говорил напрямую, но однако война, и самой выжить непросто: нужно хорошо работать и экономить еду. А тут ещё один рот; чтобы было молоко, нужно есть вдвое больше, постоянно отвлекаться и ходить ни жива, ни мертва от усталости. Я всё это видела и понимала, но раз уж всё случилось, как случилось, я ни за что не отказалась бы от своего мальчика. Внутри меня словно росла и крепла большая, когтистая кошка, готовая защищать выстраданного котёнка до последнего вздоха. Но пока не приходилось пускать своё природное оружие в ход. И было бы отлично, если бы никогда не пришлось. Время шло, снова на улицу вернулось лето во всей своей красе. Сочная зелень, перекличье птиц в небе, иногда, глядя в чистое небо можно было забыться на мгновение, словно и нет никакой войны. Но война была, хоть сейчас и не так близко, как несколько месяцев назад. Саша всё рос, весёлый и жизнерадостный мальчик, сероглазый и светловолосый с длинными пушистыми ресницами. Он ещё ничегошеньки, конечно, не понимал, и это было прекрасное время неведения. Впрочем, о чём бы ему беспокоиться, когда мама всегда рядом, накормит, напоит и уложит спать в тепле и уюте? В такие моменты, укачивая на руках сына, я сильнее всего ощущала чудовищную потерю собственной семьи. Ни матери, ни сестры, ни отца рядом не было и вряд ли когда-либо кто-то из них вернётся ко мне. Даже если отец где-то ещё жив и доживёт до конца этой проклятой войны, разве сможет он в худой, бледной и коротковолосой девушке с впавшими глазами узнать свою бойкую дочь? Впрочем, и я не была уверенна, что узнаю его при встрече. Оттого мне было тяжело принять правильное решение. Я точно знала, что оно правильное, и в то же время сердце сжималось и ныло от одной только мысли о нём. Поэтому приходилось тянуть так долго, как только можно, лишь бы сердце угомонилось и позволило мне исполнить долг перед страной, который итак уже откладывался на дальнюю полку слишком долго. Уже прошли те радостные моменты, когда Саша впервые неуверенно улыбнулся непослушными губами, весело угукая, когда удивлённо сидел с поддержкой моих ладоней, когда, покачиваясь, стоял на подгибающихся ножках, крепко хватаясь за мои пальцы ладошками, когда плакал из-за прорезавшихся зубов. Прошёл мой день рождения первого марта (без празднования и какого-либо веселья, казалось, я вспомнила про него чисто случайно и невзначай, как и за год до этого) и приближался день рождения Сашеньки. После него и было принято окончательное решение. В ночь я забрала сына к себе в кровать, ласково поглаживая по шёлковым волосам и вглядываясь в безмятежное лицо. С рассветом меня уже не будет в этом доме, и сердце разрывалось от тоски разлуки, которая ещё даже не произошла. Мне было так страшно, что сын забудет моё лицо, забудет меня, потому что неизвестно, когда удастся вернуться и вернусь ли вообще. Испугается ли он меня, когда увидит впервые после долгой разлуки? Я знала, что тётка позаботится о нём, несмотря ни на что, она привязалась к мальчишке, больше не смотрела на него волком, да и как этого ангелочка можно было не полюбить? Совершенно невозможно. К тому же тут Настасья, Агафья и добрые соседки, знающие, как воспитывать детей. И всё равно беззвучно по щекам стекали слёзы, а тело мелко дрожало от сдерживаемых рыданий. Это же моя кровинушка, как жестоко отказывать себе в радости быть рядом с ним, прижимать к себе, если он упадёт или напугается, стирать крупные слёзы с румяного лица. Я говорила себе, что вернусь к нему, несмотря ни на что, какие бы беды ни поджидали, какие бы препятствия ни пришлось встретить на своём пути, у меня всегда будет человек, который ждёт меня, даже если забыл моё лицо и даже мой, пропитанный скошенной травой, потом и молоком запах. Саша проснулся среди ночи, видимо, почувствовав волнение мамы, и залепетал что-то на своём детском, непонятном языке, протягивая руки к моему лицу. Не слишком аккуратное, но тёплое прикосновение маленьких ладошек лишь подлило масло в костёр моей тоски, но я смогла улыбнуться, поцеловать упругую щёчку и прошептать что-то успокаивающее. – Мама правда не хочет оставлять тебя, малыш, – закончила я, едва дыша и искренне недоумевая, как смогу завтра встать с этой постели, одеться, собрать документы и кое-что из еды и отправиться в Москву. Саша что-то снова проворчал, а потом словно ножом по сердцу нечётко, но звонко и радостно проговорил: – Ма-ма. Это слово так понравилось ему, что он повторял и повторял его, возможно, не до конца понимая смысл, но обрушивая ушаты соли на мои свежие раны. И в то же время затапливая бесконечной нежностью и любовью. Я так и не смогла заснуть в ту ночь, даже когда Саша выдохся и прикрыл глаза, довольный собой. Обессиленная внутренними терзаниями, я всё-таки поднялась с рассветом с кровати, поправила на мальчике одеяло и медленно собралась в путь. Сначала мне не хотелось будить тётю, о моих планах она знала, пообещала заботиться, ведь не просто так я собиралась уходить, а помогать нашим воевать. Для благого дела. Но всё-таки мои шаги разбудили её, и тётка, похожая на взъерошенного воробья, зябко куталась в платок, провожая меня за порог. – Чтобы он не забывал меня, чтобы узнал… можешь показывать ему иногда… этот рисунок? – я ещё никому его не показывала, не планировала даже. Но отрывать единственную фотографию из своего паспорта мне было нельзя, ведь ещё нужно записываться на курсы санитарок. Рисунок хоть и не фотография, но будет существовать маленький шанс, что Саша не забудет моё лицо, сам образ своей мамы и не заплачет, впервые взглянув на меня спустя месяцы, а возможно и годы. – Откуда у тебя это? – родственница сощурилась, разглядывая слегка помятый листок бумаги, где явственно угадывалось моё изображение. – Один солдат нарисовал, – пожала я тогда плечами, не желая говорить на эту тему. Да и какая теперь была разница, мне просто нужен был кивок, мне просто нужно было уйти до того, как проснётся Саша и увидит, что мамы рядом нет. Светлана спустя мгновение сомнений кивнула и аккуратно сложила листок, сунув его в карман нательной рубахи. Я уходила из деревни, выплакав все слёзы ещё ночью, слушая звонкое «ма-ма» своего сына, с надеждой, что путь, который я выбрала, позволит мне спасти больше жизней, чем отнять.