Плен

Мне казалось, что это длилось вечность: Фридрих полностью потерял ко мне интерес, выкрикивая чужестранные имена – Карл, Вильгельм, Норман и так далее. Я каким-то безразличным взглядом обвела строй, потом моих соседей и знакомых. Но когда на меня посмотрела Машка, моя милая Машка, я не смогла не улыбнуться ей, совсем чуть-чуть, чтобы как-то подбодрить. Сказать ей без единого звука: «Держись, красавица, держись, мы обязательно прорвёмся, победим, обязательно! По-другому просто быть не может!». Я беззвучно кричала, желая достучаться до поникшей девушки. Но она не ответила мне даже подобием улыбки, только тускло блеснули карие глаза. На секунду я забыла обо всём на свете и потянулась всем телом в сторону Маши, сделала даже несколько шагов, но тут холодный, полный жестокого предупреждения взгляд буквально вгрызся в меня, заставив застыть на месте. Фридрих указал кивком головы обратно на забор, и пришлось вернуться в прошлое положение, сглатывая тяжёлый ком в горле. Нет, теперь я была не свободна, и это лишний раз показало мне, что больше я не только не вернусь домой, но и не коснусь старого, родного мира, не поговорю с подругами, не погуляю с соседским мальчиком… Даже с матерью больше не увижусь, её, к слову, не было среди других жителей, что действительно пугало, но оставалась смутная надежда, что солдаты просто заперли её дома по приказу своего офицера. Такое странное ощущение, отныне словно весь мир сузился до орла на фуражке офицера да его чёрных сапог, до его страшного и смешного голоса. Какой же жалкой я была в тот момент... А ведь не такой должна быть гражданка СССР перед лицом опасности! Надо грудью защищать Отечество, а не жаться к обтёсанным доскам забора. Надо хотя бы взглядом, вздохом показывать своё непокорство, а не кормить чужое самолюбие и чувство превосходства. И всё-таки... воплотить всё это в жизнь оказалось слишком сложно. Какой-то суеверный страх охватывал тело, стоило взглянуть на идеальные рядки немецких солдат, на их стойки и приведённую в идеальный порядок форму. На этом фоне я, в своей грязной рубахе до колен, смотрелась побитой дворовой собачонкой, которую можно приманить, поиграться, покормить, а потом отогнать пинком. Кажется, их перекличка и распределение закончились, так как над маленькой сельской площадью нависло молчание. Я, было выпавшая из реальности, подняла глаза и увидела, что Фридрих идёт ко мне. Это подняло внутри такую волну страха, что забор за спиной едва не заскрипел от того, как сильно моё тело вжалось в него. Но Фридрих уверенно прошёл ко мне, притянул за судорожно напряжённую руку и подвёл к отряду. Скользнув взглядом по моему опухшему от пощёчины лицу, он вернул внимание своим людям и что-то прокричал на немецком. В этот момент единственной моей мыслью осталась та, в которой меня сейчас отдают на растерзание этой толпе чудовищ. А потом… я совершенно незаметно для себя отступила на шаг и спряталась за спиной фрица, схватившись за его ремень. Руки действовали сами, не помня утренний эпизод и то, что может последовать за подобной дерзостью. Конечно, немец-офицер не шибко хорошая защита от немцев-обычных-солдат, но хоть что-то, тем более, всё произошло слишком быстро. К моему удивлению, Фридрих не ударил меня и не оттолкнул, только аккуратно отстранил и повёл прочь, распустив своих солдат. Площадка сразу оживилась, и вперёд выступил один из рядовых, начиная что-то громко говорить на ломаном русском. Мне уже было не слышно, так как шли мы быстро. А ещё молча. Я, словно в судороге, всё ещё цеплялась за немецкий пояс. Голова болела, руки и живот тоже, а вся рубаха покрылась теперь ещё и моей кровью. – Герр Фридрих, – тихо позвала я, рискнув остановиться. – И всё-таки что вы со мной сделаете? Для чего я вообще вам понадобилась? Мы же враги, враги убивают друг друга, а не живут под одной крышей! Офицер застыл на месте секунд на десять, с искренним удивлением глядя на меня, нахохлившуюся и полную скрытых переживаний. Но потом снова, как трактор, пошёл дальше, пробормотав с растерянной усмешкой, скользнувшей по губам: – Wirklich? Mein Feind - du? [пер. Неужели? Ты-то мой враг?]. Естественно, я не поняла его ответа, тем более, проговорил он его в сторону, явно сбитый с толку. Интересно, специально ли фриц решил мучить меня неизвестностью, или не придавал этому никакого значения? Впрочем, и так и сяк выходило, что ответ ничего не менял. Совсем ничегошеньки. Возможно, позже у этого всего появится смысл. Стоило нам вернуться в дом, как началось вовсе странное. Фридрих посадил меня на край кровати, заодно отвязав от ножки волочащуюся по полу верёвку, бросая ту куда-то в угол. А после стал рыться в вазочке на столе, где легко угадывались таблетки, скляночки и шприцы. И последнее мне совсем не нравилось, ведь от таблетки можно отплеваться, а вот если игла уже пронзила кожу, то всё, что бы не ввели, уже не вывести. Голова, хоть и не слишком хорошо соображавшая, учитывая весь сумбур прошлого дня, подавала сигналы опасности, заставляла искать выход, потому что доверия немцу не могло быть никакого. Но Фридрих с холодным спокойствием приблизился, схватился за многострадальную, несчастную мою руку и, закатав рукав, принялся небольшим пинцетом убирать мелкие осколки, забившиеся в ранки. Невольно я уставилась на обветренные пальцы, длинные, красивые и очень ловкие, как он легко подцеплял очередной едва заметный осколок и почти безболезненно убирал из раны! И только в этот момент до меня дошло, что запястье моё сжимала кисть его больной руки. Значит, не такая уж и больная... Впрочем, наверняка, если сейчас ударить, просто со всей силы дёрнуться вперёд, немец ослепнет от боли, и мне удастся удрать... Стоило мне лишь подумать об этом, как снова почувствовала на себе тяжёлый взгляд. «Он что, колдун?! Мысли читает, ирод?» – пришлось снова опустить голову и просто перетерпеть лечебную процедуру. Когда Фридрих закончил и перевязал мои предплечье и ладонь чистыми, белоснежными бинтами, я съёжилась на краю постели, надеясь, что вот сейчас-то он уйдёт и даст мне подумать, уложить мысли по полочкам. Но мужчина со вздохом покачал головой и приготовил новую ватку: – Снима` это, – он указал на мою сорочку. Где-то в уголке сознания билась мысль о том, что в бок и живот тоже вонзились мелкие осколки, и их стоило вытащить, но мне казалось, что если я сниму рубашку, то останусь совсем беззащитной. Тем более, так сильно обнажаться перед мужчиной, к тому же, врагом! Фрицем! И всё же через пару секунд безмолвной борьбы напряжённых взглядов, я сдалась и начала расстёгивать маленькие перламутровые пуговички на грязной сорочке, казалось, я даже не дышала, прикрыв рукой замершую на вершине вдоха грудь, пока он обрабатывал оставшиеся ранки. Правда, потом рубашку он мне не вернул, стиснув здоровой рукой. – Куда же вы её? Отдайте! Это мама мне подарила! – протянула я руку к своей одежде, но тот швырнул её куда-то к верёвке, последнее маленькое, изодранное напоминание о семье. Осталось мне лишь притянуть к себе ноги и закрыться хотя бы так, а ещё, конечно же, пытаться грозно сверкать глазами, что получалось не очень. – Путешь так пока, – офицер встал, отошёл к столу, и я сразу же свернулась клубком, стараясь сохранить остатки тепла да и прикрыться, заодно укрыв лицо локонами, выбившимися из нечёсаной косы. Он оставил мне хлеб и колбасу на столе, а сам размашистыми шагами покинул избу, оставив меня наедине с собой и ноющей болью на месте порезов. И постепенно я начала мерзнуть. На улице ещё было достаточно тепло, но вскоре меня стало так колотить, что я всё-таки решилась юркнуть под одеяло. А ещё через пару часов, наконец, расплакалась. Вцепившись в подушку зубами, дрожащими пальцами комкая жёсткое покрывало, обмотанное вокруг тела несколько раз, и душа себя своими же рыданиями, я пыталась выплакать из себя все чувства, на какие ещё была способна. Никто теперь не спасёт меня, потому что Фридрих, вероятно, не собирался никуда меня отпускать. Я осталась одна... Совсем одна, и не знала, что делать дальше. Господи, как же было больно! Больно и грустно, хотелось разгрызть себе ребра, съесть сердце, как обычно поступало зверье из сказок, и наконец всё закончить, прекратить сомнения и терзания. Всего два дня, прошло два дня, а я уже не знала, что мне делать, куда бежать, что говорить. Что будет правильным, а что нет? Война всё перевернула вверх дном. Мама рассказывала, что утопленницы становятся русалками, а рассказала она потому, что мы как-то наткнулись на синюю, вздутую девчонку в реке. Я бы хотела быть русалкой и заманивать в воду всех вражеских солдат… Топить и смотреть, как они превращаются в корм для рыб. Потому что я ещё не сдалась, не сдалась, ни за что! Я человек, и у меня тоже были чувства! Но все эти мысли так и остались в моей голове, на самом деле я, с глазами сухими, как старая бумага, истратив все слёзы и все чувства, едва заметно дрожала под жёстким шерстяным одеялом, пустым взглядом уставившись в окно. Пусто. Вот именно, пусто. В голове, в груди и в жизни осталась только блаженная (или нет?) пустота. Оказалось недостаточно подумать или прокричать «За партию! За Сталина! За советский народ!», чтобы победить всех вокруг или решиться на Поступок с большой буквы «П». Оказалось, что во мне за внешним не воспитали внутреннего. Возможно, это дедушка виноват, ведь именно он, после моего возвращения из школы, часто садился и подолгу говорил со мной, разбивал в пух и прах иной раз сказанное учителями. И я верила. Пока сидела за партой верила каждому слову учительницы, а потом, когда сидела на крыльце с дедом, впитывала всё, что бы он ни сказал. Вот и оказалось... Ни то, ни сё. Два дня. Это только второй день. А впереди ещё целая жизнь, и сколько в ней будет дней и ночей? Тысячи тысяч? А может не наскребётся и десятка? Мне казалось, что власть над собственной судьбой отныне лежала не в моих ладонях. Она приютилась в тех руках с длинными и красивыми пальцами, которые были способны крепко держать её... и раздавить в любой момент. Страшно.