Плен

На ночь немец в домик не вернулся. И утром его тоже не было. При этом я не знала, радоваться этому или нет. Вот если бы за окном перестала слышаться немецкая речь, и я бы неожиданно почувствовала прикосновение маминой ладони… тогда бы всё снова стало прекрасно. Но проходили часы, а я всё так же была одна – уже отогревшаяся, но голодная и вымотанная. На еду, оставленную на столе ещё вчера, смотреть не хотелось. Ведь если приму подачки немца, то... И тут меня ужалила мысль, что я-то уже кормилась с его рук, на языке мигом растаял вкус размоченного в молоке хлеба, и стало вовсе невыносимо. В жизни нашей семьи всегда всё было хорошо. Выпадали и довольно голодные годы, ещё до рождения сестрёнки, бывало, за день и маковой росинки не клюнешь, но еда быстро появлялась на столе вновь. Потому уже почти забылись те кратковременные вспышки голодного страха, когда живот скручивало от боли. Хотя, конечно, те голодные дни нельзя было сравнить с тем по-настоящему смертельным голодом на Волге. Мама часто сокрушалась по этому поводу, вот я и запомнила. У неё там вроде жили то ли родственники, то ли друзья, мне так и не довелось их узнать. Но это же сыграло со мной плохую шутку. Очень плохую. Привыкшая к постоянной хорошей еде, я не могла так быстро привыкнуть есть столь мало. А тут ещё прямо перед глазами лежала колбаса, и запах от неё на весь дом стоял! В конечном итоге, эту битву я проиграла. Ругала себя, отдёргивала пальцы, но всё равно взялась за нож, нарезала себе колбасы, стараясь не смотреть на немецкую обёртку, съела, наверное, сразу половину буханки хлеба, и только после этого почувствовала хоть какой-то подъём сил. Боль в теле постепенно стихла, даже красная отметина от пощёчины почти сошла и болела только при прикосновении. Да и на самом деле, это было скорее страшно и неожиданно, чем больно, даже вчера. И тут вернулась к жизни моя голова. Немца-то нет! Зачем я жду его, пока могу ускользнуть, если не из деревни, то хоть к матери, посмотреть, что с ней, как она, весточку передать, а то извелась, наверняка вся. Но для этого нужно было найти одежду, хоть как-то прикрыться, а там уже... задворками как-нибудь добралась бы до родного дома. Сама мысль о том, чтобы увидеться с матерью, подарила мне второе дыхание. Хлопали дверцы шкафчиков, раскрывались сундуки, но у жены Карачаева фигура было не под стать моей, крупная она уродилась, да такой и отправилась на тот свет. Однако удача всё-таки не оставила меня – на дне одного из сундуков нашлось старое платье, неизвестно кому принадлежавшее раньше, но оно было уже не такое большое и легко стягивалось на талии поясом, который пришлось позаимствовать уже у самого председателя. Не видя смысла хоть как-то приводить в порядок волосы, я поспешила к двери, но не той, что парадная. Давно слухи ходили, что председатель всё бегал к молодой вдове- соседке, да только никто его по ночам в сенях не видел, и тогда поняли, что сделал тот в доме заднюю дверь, через которую и вправду было удобно выходить (в огород, конечно же, как ещё Карачаев это объяснить мог жене?). Вот и я через неё скользнула и ноги увязли во влажно хлюпнувшей земле. Сквозь дрёму ночью действительно слышался мне стук дождевых капель о крышу, но вспомнилось об этом только сейчас. Впрочем, грязь никак не помешала мне рвануть через огород в дырку в заборе, а там до своего дома. Немецкие солдаты, бродившие по деревне, ругавшиеся на своём языке и безнадёжно пытавшиеся обойти лужи, меня словно бы не замечали, всё время глядя под ноги. Нет, были и те, кто внимательно осматривал окрестности, готовые к любой опасности, но от них я старалась прятаться. И вот наконец... наконец, дом. Перед калиткой стояли двое фрицев, смеялись какой-то шутке, и эта весёлость помогла мне постучать в окно – через дверь идти было слишком заметно. Я так странно ощущала себя в тот момент, словно разведчик, засланный казачок в стане врага. Это с одной стороны развеселило меня, а с другой заставило вздрогнуть. Потому что обычно с пойманными разведчиками расправлялись медленно и жестоко. Силуэт матери, появившийся за занавеской, заставил забыть обо всём, кроме близкой возможности обнять родного человека и упасть в защиту нежных рук. Её взгляд... не передать словами, насколько она оказалась удивленна и обрадована, едва не закричала, но вовремя закрыла рот рукой. – Залезай, давай, Мариночка, – она помогла мне пролезть через окно и тут же в ужасе уставилась на бинты и чужое платье, сумев оторвать взгляд от моего лица. – Что этот человек... нет, что этот фашист с тобой сделал? Он тебя ударил? – теперь уже и едва заметная краснота на щеке оказалась замечена, пришлось улыбнуться, чтобы хоть как-то успокоить разволновавшуюся женщину. – Мама, – я взяла её за руки, явно почувствовав чужую дрожь, – не знаю, что этому немцу от меня надо, но что-то надо. Он меня от себя не отпускал почти, привёл с собой на площадь, потом ещё вот, порезы обработал, но перед этим ударил, – мой голос постоянно срывался на взволнованный шёпот, да и слова так быстро вылетали, словно пулемётная очередь. Хотелось рассказать всё и не рассказывать ничего, ведь что мама могла сделать? Если пойдёт ругаться с Фридрихом, кому лучше от этого станет? Нет, надо было просто успокоить её. – Но я в порядке. Пока что он сделал меня кем-то вроде... прислуги? Готовлю, убираю, стираю. А ты, мама, они тебя не тронули? Мама казалась слегка бледной, но здоровой, ни синяков, ни ссадин, тем более сейчас, когда лихорадочный румянец расползался по лицу от волнения. – Наташку... Наташку похоронила, хоть это позволили ироды проклятые. Они... они приходят, несколько раз на дню, еду просят, самогон, но больше не трогают. Но люди говорят... Говорят, что скоро сюда ещё немцы приедут. Другие какие-то, мол, они будут решать, что с нами дальше будет, – она старалась говорить спокойно, но не могла. Хотела защитить меня хотя бы от дурных новостей, но не получалось, ведь она сама не была в безопасности. Так что мы просто обнялись. Крепко-крепко. Я лицом вжалась в мамину грудь, не в силах заплакать, только вдыхать знакомый с детства аромат. Я знала, что мне стоит уже уходить, потому что неизвестно, как поведёт себя Фридрих, когда вернётся. Тем более в такую погоду. Он мог наказать меня, а мог и меня, и маму, и всех. Нет, стоило вернуться. Это ведь даже не риск ради Родины, только ради себя. – Мама, думаю, мне надо вернуться. Я улизнула, пока немец вышел, но как бы он уже не вернулся... – Да, да, конечно. Уже не сбежать, эти солдаты повсюду, особенно смотрят, чтобы никто ничего не унёс да в лес не побежал, – мама засуетилась, забегала взглядом по комнате и, наконец, зарылась с головой в сундук со своей одеждой. – Вот, пусть он защитит тебя, знаю, папа запрещал верить в Господа, но... Пусть будет у тебя, я за тебя помолюсь, и твой дедушка тоже с небес молиться будет, – она дрожащими руками надела мне на шею красивый серебряный крестик, поцеловала сначала измученного Иисуса на распятье, а потом меня. – Я люблю тебя, моё маленькое сокровище. Больше жизни люблю. Если бы не выплакала раньше все слёзы, то в этот момент вновь бы умылась ими. Но я лишь обняла маму ещё раз, прошептав в ответ: – Я тоже тебя очень люблю, мама, – отчего-то в глубине души я знала, что это последняя наша встреча. От этого сердце так отчаянно сжималось и болело, что сил никаких не было, но взрыв смеха снаружи напомнил про возможное возвращение Фридриха. Пришлось отойти, а после быстро, пока не передумала, выпрыгнуть в окно. Обратно я уже не бежала, а шла, но всё так же пряталась от солдат и вернулась в дом незамеченной. Почти. Фридрих в тот момент как раз входил в парадную дверь: мундир расстёгнут, фуражку он нёс в руках, а на штанинах пыль и мелкие брызги грязи. Сначала он словно бы не заметил меня, взглядом скользнул и почти отвернулся, но в тот же момент замер и теперь уже прямо посмотрел мне в глаза. Платье ещё можно было легко объяснить, но не грязные ноги, оставляющие тёмные следы на деревянном полу. Фридрих закрыл за собой дверь и медленно сел за стол, кивнув на соседний стул. Быстро вытерев ноги выброшенным из сундука при поисках рубашкой, я боязливо приблизилась и села, сомкнув колени и вцепившись пальцами в подол платья. – Кута ты хотить? – голос спокойный, глаза лишь немного раздражённые, а вот колено под столом дёргалось, из-за чего каблук его сапогов дробно стучал по полу. – Я... Я ходила к маме. Просто хотела узнать, что с ней всё хорошо. Мы только поговорили, и всё... – мне казалось, что мы ведём настоящую дуэль, про которые рассказывал дедушка. Двое друг напротив друга, вооружились тем, что есть (хотя у Фридриха было гораздо больше, чем просто слова: власть, оружие, стальная воля) и дрались при неравных силах. Мужчина вздохнул едва слышно и отвёл взгляд, словно бы о чём-то раздумывая. А потом глухо, но ровно проговорил: – Ты толшна слушат`ся, ansonst [пер. в противном случае] толко не прошифеш`. Долго не проживу, значит... я поджала губы и просто опустила голову. Признавать поражение было чертовски тяжело, но ничего не оставалось. – Прошу прощения… Фридрих кивнул и позвал кого-то из-за двери, после чего в комнату зашла какая-то женщина: бледная, худая, но по коже и небольшим складочкам было видно, что раньше она была полнокровной и живой, а не как сейчас. Я её не знала, но она словно бы казалась мне знакомой. Она тихо что-то спросила у Фридриха на ломаном немецком, тот кивнул. – Меня зовут Клава, привет, дорогая, – женщина мягко улыбнулась мне и достала из тканевой сумки чистую рубаху и юбку. – Герр Фридрих описал мне тебя, и я попыталась найти по размеру одежду. Вот, переоденься, – она протянула мне ткань, но потом всё же позволила себе чуть-чуть нахмурится, так, чтобы немец не заметил её реакции. Она словно хотела сказать что-то ещё, но присутствие понимающего русский язык врага осложняло дело. И всё-таки, помогая мне одеться, Клава успела шепнуть на ухо: «Ты, главное, выживи, дорогая, а там и отомстить, и повоевать сможешь». А после, ещё раз уличив немного времени, уже с другой стороны: «Этот Фридрих неплохой, пока не сможешь убежать, держись за него». Она всё это говорила без улыбки, с таким жалостливым лицом, что я окончательно поняла, насколько ужасно моё положение. И всё равно мне оставалось непонятно, кто она такая – перешла ли на сторону немцев или такая же подневольная? Заставляют ли ее, идёт ли она вместе с армией врага сама или её так же как и меня тащат за собой едва ли не на верёвке? Перед тем как скрыться за дверью в дом, женщина мягко пожала мне руки. Когда я уже была одетая и отогревшаяся, Фридрих усадил меня на стул, и снова я была как мышь перед котом, не знала, что меня ждёт, может кот заиграется, и удастся выскользнуть? А может сразу буду съедена. Но мужчина лишь хмуро оглядел мои ноги: – Сити, – он вышел ненадолго, а вернулся уже держа в руке пару аккуратных ботиночек, явно женских, не новых, но качественных. И я даже узнала их. Это моей бывшей одноклассницы обувка, она жила за несколько домов от меня, и не так давно на танцах хвасталась своей обновкой, которую привёз ей городской дядька. Но как... – Нет, я не могу. Они Танькины, как вы вообще их достали? – смутная мысль билась в уголке сознания, но мне совсем не хотелось думать о ещё одной жертве. Я совсем побледнела, буквально открещиваясь от обуви, хоть бы и пешком мне пришлось неизвестно сколько топать. Но Фридрих швырнул ботиночки к моим ногам и жёстко сказал: – Тепе нушнее, и... Она в порятке, та Танья, – он сморщился, настолько тяжело ему было выставлять слова в предложения, но говорил он на удивление понятно и сносно для немца. Почти всегда. Если Таня и вправду в порядке, то это хорошо. Я не могла и помыслить надеть на себя обувь, ради которой кого-то убили. Впрочем, платье мёртвой женщины я надеть смогла... Но для начала... – Мне... мне нужны чулки, я попробую найти... – хотелось дать себе оплевуху за то, как жалко я мямлила, но надевать ботинки на голую ногу... А если потом придётся бежать? Если выпадет случай? Нет, надо быть готовой ко всему. – Только тут мне по размеру ничего не будет. – Нет. И так итти, – он вновь кивнул на ботинки, и пришлось надеть их прямо так. Создавалось странное ощущение, что вот-вот случится что-то плохое, так и перед войной было, смутное опасение непонятно откуда. Впрочем, вскоре послышался уже знакомый шум колёс и новые голоса, кричавшие что-то на немецком. Не то чтобы я их успела научиться различать... Фридрих нахмурился ещё больше. – Шти стесь, – он едва ли не пальцем мне пригрозил, а после вышел, серьёзный и угрюмый. Фридрих вернулся через какое-то время, злой и тщетно скрывавший это. И когда он пнул стол, я, сидевшая на постели и пытавшаяся подогнать чулки жены председателя под себя, вздрогнула и кольнула себя иголкой. – Scheise, ich dachte, dass wir werden abzufahren! [пер. Чёрт возьми, я думал, мы успеем уехать!] – он метнулся взглядом ко мне, а в глазах сплошной вопрос. Мужчина явно не знал, что делать сейчас. А я тем более не знала, потому что... что вообще произошло? Мама сказала, что должны приехать какие-то другие немцы, значит, вот они здесь. Разве это плохо для Фридриха и первых немцев? Но вот он встрепенулся: – Nicht wichtig. Geh jetzt, und es spielt keine Rolle, was dieser Johann denkt [пер. Неважно. Уедем сейчас, и всё равно, что подумает этот Йоханн]. Оказалось, что за ночь Фридрих уже полностью собрался, или же он даже не разбирал свои вещи. Он легко подхватил мешок из комнаты, в которой спал и вышел, показав мне знак ещё немного подождать. Немец так нервничал, что я не смогла оставаться спокойной. Все эти сборы, вещи означали лишь одно – отъезд. Меня действительно увезут отсюда. Смогу ли я вернуться? Не стоит ли прямо сейчас просто взять и бежать, пока начался какой-то переполох из-за новых немцев? Я даже выглянула на улицу, когда снова взревели моторы мотоциклов. Действительно, это пришёл к жизни транспорт отряда Фридриха. А те, которые приехали только что, почти не отличались, только у офицеров на фуражках черепа. Эти люди вроде улыбались, смеялись, а в глаза страшно оказалось заглянуть. Один из них заметил меня и даже помахал рукой, а у по моей спине от этого табун мурашек прошёлся. Нет-нет, теперь точно не стоило бежать, слишком уж много врагов на нашу маленькую деревню. Фридриха я увидела в окно. Он стоял у забора этого дома, сердито переговариваясь с, видимо, командиром тех, других немцев с черепами. Посреди разговора он вытянул из кармана портсигар, отсюда видно было не очень, но он металлически блестел на солнце, да и сигарета не походила на то, что курил мой отец – тонкая, красивая, не рассыпающаяся от неосторожного движения. Как-нибудь потом мне хотелось рассмотреть портсигар поближе, он должен быть красивым, может, смогу украсть его для папы. Вряд ли, конечно, но помечтать никогда не вредно. Наконец, Фридрих окончательно то ли разругался, то ли договорился с другим немцем, отправив того восвояси. Его солдаты собрались довольно быстро, прытко рассаживаясь по своим железным коням. И тут уже он вернулся за мной, выталкивая на улицу и быстро усаживая рядом с собой в коляску мотоцикла. Мы больше не говорили ни о чём. Я яростно вертела головой, пока колонна выезжала из деревни, видела, как немцы с черепами выгоняли жителей из домов, видела Машку, перепуганную до слёз. И всё это постепенно отдалялось, пока не исчезло на пригорком. И ни выстрелов, ни криков до меня уже не долетало. И я была избавлена от зрелища трупов всех моих знакомых, людей которых я любила и уважала, а после от зрелища грандиозного пожарища, не оставившего от моего дома ничего. Только обгорелые доски и разносимый ветром пепел. Я узнала бы гораздо раньше, что Машка убежала от рук палачей, но смогла добежать только до реки, где её утопили, пожалев патроны. И что её ноги не обросли русалочьим хвостом, она просто плыла... и плыла. Пустая и мёртвая. Среди всех них должна была быть и я. Пустая и мёртвая. Возможно, так было бы даже лучше.