Утрата всего человеческого

      Угодить в тюрьму в разгар зимы ― ужасно. Перед Джоном его новый «дом» предстал устрашающего вида огромным серым бетонным зданием, в котором обитали самые опасные преступники страны. Голые деревья посреди мерзлой травы тянули острые сучья к белому небу, будто пытаясь сбежать отсюда. Территорию огораживала кирпичная стена девять футов высотой с колючей проволокой наверху, так что даже идиот не рискнул бы перелезть через нее.       Джон продрог в тонком костюме, который надел на неудачный для себя суд. На запястьях позвякивали наручники. Тюремный надзиратель -- высокий, плотный, тепло одетый в шерстяное пальто и туго замотанный шарфом ― усмехнулся.       Невыносимо было смотреть в окно, но Джон в последний раз видел Лондон и потому сейчас изо всех сил вбирал его глазами. Город на горизонте окутала серая туманная дымка, желтые огни едва виднелись сквозь низкие облака и смог.       Глупо, но Джон думал о всякой ерунде: о новых книгах, которых он не прочтет, о фильмах и телепередачах, которых не увидит, о музыке, которую не услышит. Он думал о мире, о жизни, что побежит без него и изменится до неузнаваемости, и когда настанет наконец день освобождения, родной город покажется ему чужим.        Грузовик проехал через высокие стальные ворота, с лязгом захлопнувшиеся за ним, и Джон больше не видел неба.       Под конвоем его ввели в здание. До суда он был Джон, мистер Уотсон, сэр. Теперь он стал безымянным. С него сняли наручники, надзиратель провел его через унылый ряд мер безопасности и внушительных дверей. Скучающие тюремные охранники проверили у него документы.       В холодной облицованной кафелем душевой Джону приказали раздеться. Он не стеснялся наготы, после стольких лет жизни бок о бок с другими мужчинами он не обращал на нее внимания, но взгляд охранника точно переходил все границы нахальства. Это было не похоже на профессиональное безразличие. Даже наоборот, казалось, он получает извращенное удовольствие, эмоционально мучая Джона.       После до стыдного досконального визуального осмотра его волос, кожи и всех закоулков тела Джона толкнули под душ, потом на дезинфекцию и приказали тщательно вымыться в едва теплой воде. Он остро ощущал свою уязвимость, когда вышел с другого конца душевой, почти до боли растертый грубым полотенцем.       ― Форма, ― сказал надзиратель, швыряя Джону серый комбинезон, майку и нижнее белье. ― Ты какой-то хлипкий. Мне некогда тебе разжевывать, сам потом все просечешь. Если будут проблемы, ко мне не бегай. ― Он хлопнул Джона по больному плечу, наклонился и насмешливо выдохнул в щеку. ― Я человек занятой.       Джон отшатнулся и поспешно натянул форму. Ужасно, но она была как раз в пору, мягкая, разношенная, казалось, будто он проходил в ней уже несколько лет.       ― Разве мне больше ничего не положено? ― спросил Джон.       ― Кончай задавать вопросы, ― ответил надзиратель. ― Давай сначала топай в камеру, а я хочу пообедать.       Джон шел босыми ногами по холодному линолеуму широкого коридора и дрожал. Он поднял глаза к высокому потолку и скользнул взглядом по трем рядам камер, выстроившихся друг над другом. Это напомнило ему клетки на птицеферме.       Пара заключенных привалилась к решеткам и с очевидным интересом молча наблюдали за Джоном. Джон выпрямился.       По массивной деревянной лестнице его провели на второй этаж и затолкали в пустую камеру. Надзиратель закрыл дверь, она захлопнулась автоматически.       ― Подождите! ― воскликнул Джон, ухватившись за решетку. ― Вы не поспешили?       Надзиратель вздохнул:       ― Не начинай, Уотсон.       ― Вы можете хотя бы вернуть мне ботинки? ― спросил Джон, но охранник, не обращая на него внимания, удалился.       Камера была маленькой. От нечего делать Джон измерил ее шагами ― семь на десять футов.       Узкая кровать стояла у самой длинной стены, на ней ― матрас и тонкая простыня. Других постельных принадлежностей не было. В углу напротив двери стоял маленький стол, низкий потолок подпирали встроенные полки. Рядом с дверью в отгороженном уголке помещались унитаз и раковина. На потолке цвета морской волны чешуйками вспухла краска. Кое-где виднелись остатки прежних граффити, но большинство рисунков было затерто.       Как мило ― в камере имелось окошко, разумеется, зарешеченное, оно открывало прекрасный вид на кирпичную стену напротив. Уже стемнело.       Джон осел на кровать и свернулся калачиком. Он закрыл глаза и вжал голову в плечи, гоня прочь все эмоции. Эта уловка раньше помогала ему в армии, когда надо было стать машиной и действовать, а не думать. Но сейчас, в одинокой камере, выключить мозг было тяжело. После стольких лет служения на чужбине он мечтал вернуться домой, в Лондон. У него было столько планов ― что он сделает, с кем увидится, в какую девушку влюбится.       Но все эти мечты были растоптаны одной простой ошибкой. У него больше не было будущего.       В какой-то момент он, должно быть, заснул. Ему снились кровь, песок и звездное небо пустыни.