Альфа и омега

Джеймс сидел за столом напротив окна с видом на обширную лужайку поместья Гамильтонов и терялся в мыслях и ощущениях. Тело его ликовало после случившегося ночью. Оно пело при каждом движении – насытившееся, свободное, живое. Однако разум был не спокоен, равно, как и душа. Страхи, снедавшие его все это время, и унесенные было прочь бурным потоком минувшей ночи, вновь вернулись. Он не знал, что почувствует Томас, как поведет себя, узнав о том, в какого монстра превратился за это время его верный лейтенант. Столь чистый и благородный человек, как Томас Гамильтон, мог ужаснуться деяниям капитана Флинта, даже если они и были направлены на благо их общей цели – создания процветающего Нассау. Более же всего он боялся реакции Томаса на известие о том, что именно он, Джеймс МакГроу, убил графа Эшборна, его отца. – Удивительно у тебя тут все устроено, – улыбнулся Джеймс Томасу, входившему с кофейником в столовую. – Дом почти полностью закрыт. Жилым оставили только это крыло, – Томас разлил кофе по чашкам и уселся, придвинув свое кресло почти вплотную к креслу Джеймса. – Душеприказчик отца в точности следует его распоряжениям. – А где же слуги? – О, есть приходящий повар и садовник-истопник, – Томас неопределенно махнул рукой в сторону окна. – И еще одна служанка, которая убирается здесь раз в неделю. Им запрещено со мной разговаривать, – улыбнулся Гамильтон так, как будто его это вовсе не волновало. – А еще их часто меняют. – Ты так спокойно об этом говоришь, а меня прямо разрывает на части. Это же не жизнь… – Времена, когда я бился головой о решетку, прошли, Джеймс, – Томас легонько пожал руку МакГроу. – Теперь все изменится, должно измениться, – ободренный этим жестом, Джеймс повернулся к Томасу и заглянул ему в глаза. – Я не знаю, сообщили ли тебе, но Питер Эш умер. – Да, я знаю о нем. И о Миранде. Губы Томаса сжались, лицо помрачнело. Он отвернулся, лишая Джеймса возможности наблюдать за тем, что творится в его душе. – Прости меня, я не смог ее уберечь. – Письмо из колонии пришло девять дней назад, но мне сообщили только позавчера, – голос Томаса Гамильтона звучал глухо. – Я думал написать тебе, но ты прибыл раньше. Ты всегда действуешь быстро. Намного быстрее всех, кого я знаю, мой капитан Флинт. Джеймс захлебнулся в собственных чувствах и страхах, с новой силой захлестнувших его. Он потянулся к Томасу, чтобы коснуться его руки, но так и не решился этого сделать. – Ты знал. С каких пор? – С того момента, как мне сообщили о смерти отца от руки капитана Флинта. – Я боялся сказать тебе. То, что я сделал… Этому, наверное, ты не сможешь найти оправдания. – Мой отец был чудовищем. Я знаю это, возможно, лучше, чем кто бы то ни было. Томас Гамильтон молча сидел, глядя в окно, за которым ноябрьский ветер нес желтые и красные листья, рассыпая их яркими пятнами по жухлой траве стриженого газона. Джеймс, смотрел на знакомый профиль, такой близкий и такой далекий одновременно, и внезапно с болью осознал, что не имеет понятия о том, что случилось с Томасом за эти долгие четыре года. Только сейчас, при свете дня, он разглядел седые нити, почти незаметно серебрившиеся среди светлых волос, увидел, морщинки вокруг глаз и то, как заострились ранее мягкие и нежные черты любимого лица. – Что он сделал с тобой? – прошептал Джеймс еле слышно, не ожидая ответа. Взгляд Томаса, когда он обернулся, как острая бритва, резанул Джеймса МакГроу по самой душе. – Бетлемская лечебница… …Огромное серое здание Бетлемской лечебницы для душевнобольных, выстроенное сорок лет назад по особому проекту архитектора Роберта Хука, было призвано наводить трепет на пациентов и возвеличивать щедрость Короны. При входе посетителей встречали две скульптуры – Меланхолия и Буйное Помешательство – символы тех недугов, которые с разной степенью успешности пытались врачевать в этом приюте скорби. Высокие четырехметровые стены, окружавшие лечебницу, словно говорили: отсюда нет иного выхода, кроме как через главные ворота. И Томас Гамильтон, доставленный в больницу по приказу собственного отца, как никто другой во всем здании, это понимал. Сидя в отведенной ему камере, он слышал, как вдоль галереи бродят настоящие сумасшедшие, как бормочут они себе под нос свои речитативы, стонут или дерутся меж собой. Он слышал крики тех, кого ежедневно подвергали обязательным водным процедурам, и сам вырывался и кричал, когда процедуре этой подвергали его. Взывать к милосердию тех, кто пытал его тело самыми разнообразными способами, в надежде «излечить его недуг», было бессмысленно. Сам граф Эшборн настоятельно просил Джеймса Монро, главного врача Бетлемской лечебницы, не делать для его сына никаких исключений. Силу плоти должно было сломить, чтобы оздоровить его дух. На это лорд Альфред Гамильтон не жалел никаких денег, оплачивая не только пребывание Томаса в больнице, но и некоторые суммы сверх того. Но мучительнее всего были не ледяные ванны, не постоянно добавляемое в пищу слабительное, от которого внутренности его выворачивало наизнанку, и даже не издевательства тупого и жестокого санитара, получавшего особое удовольствие от возможности поизмываться над чистеньким аристократом, а регулярные посещения отца. Он приходил раз в две недели ровно в полдень и с легкой усмешкой рассказывал Томасу о том, что происходило в обществе, как реагировали друзья и враги на его «нервный срыв», как осуждают они беспутную Миранду и подлого МакГроу за их побег. Единственное, что мог противопоставить своему основному мучителю узник, лишенный права распоряжаться даже собственным телом, – это полное молчание. Именно молчаливое противостояние всегда бесило его отца больше всего. – Ты упрям, Томас, но я терпелив, – рычал Альфред Гамильтон, получая в ответ на свои сентенции о раскаянии и подчинении только мрачную тишину. – Думаю, тебе не повредит усиление режима. Нужно будет посоветоваться с доктором Монро. После этих посещений Томаса Гамильтона еще долго трясло мелкой дрожью от отчаяния и бессилия, а персонал больницы ожесточался и вел себя еще хуже. Томас не знал, сколько прошло времени с тех пор, как его поместили в лечебницу. Дни сливались в месяцы, месяцы в годы, годы в века. Он чувствовал себя столетним стариком, гораздо более старым, чем продолжавший его донимать отец, все еще не оставлявший надежды сломить мятежного сына. Визит Питера Эша, пришедшего попрощаться перед отъездом в колонию Каролина, куда он был направлен губернатором, изменил все. Глядя в лицо своему врагу, Томас вдруг обнаружил в себе такие силы и мысли, которые при других обстоятельствах повергли бы его в шок. Много позже, вспоминая об этом дне, он пытался понять, что же пробудило в нем неукротимую жажду выжить, и не мог с полной ясностью ответить себе на этот вопрос. Возможно, имя Джеймса МакГроу, впервые после начала заключения упомянутое кем-то иным, не его отцом. – Я отправляюсь в Новый Свет, Томас, – произнес Питер Эш перед уходом. – Вы можете мне не верить, но знайте, я ваш друг, и всегда им останусь. Миранда с Джеймсом поселились в Нассау, и мне будет нетрудно общаться с ними и, время от времени, передавать весточки от вас. Если вы, конечно, хотите. В ответ Томас лишь отрицательно покачал головой. Только полный кретин мог бы снова довериться Питеру Эшу. – Я совершил ужасный поступок, но клянусь жизнью своей дочери, я раскаиваюсь в этом. Сможете ли вы простить меня? – Я прощаю вас, Питер, – произнесли его губы, а руки ответили объятиями на внезапный бросок Эша к нему на грудь. Только льдистые глаза Гамильтонов оставались жесткими и холодными. Но этого лорд Эш, окрыленный великодушным прощением, не заметил. Весть о том, что Томас заговорил и, более того, простил Питера Эша, долетела до графа Эшборна молниеносно. Он заявился к сыну в тот же день в прекрасном расположении духа. – Эш разберется с пиратами моими методами. Он не станет распускать сопли, как некоторые, – разглагольствовал Альфред Гамильтон, расхаживая по узкому проходу между деревянным настилом с соломенным тюфяком и стеной, возле которой стояли стол, узкая скамья и ведро для экскрементов. Он то и дело поглядывал на Томаса, наблюдая за его реакцией. Тот в ответ грустно усмехался, показывая, что понял намек. – Повесить пару человек – не много ума надо. Посмотрим, получится ли у него покончить с пиратством как с явлением, – произнес Томас, и отец посчитал, что победил… – Это твой отец велел Питеру написать Миранде и сообщить нам о твоей смерти, – прошептал Джеймс, стоя на коленях перед креслом Томаса и сжимая его холодные ладони в своих. – Я знаю. – Миранда почернела от горя, а я готов был убивать всех подряд. И убивал. И, прости меня, но я сделал бы это с ним снова и снова за то, что он сотворил с тобой. – Мой отец хотел излечить меня от тебя, – задумчиво произнес Томас. – Но лечение подействовало совсем не так, как он ожидал. Я стал превращаться в него. – Не говори так! – Ты никогда не интересовался, откуда получил информацию о том, где искать моего отца? – Служанка Миранды написала, когда и на каком судне он будет плыть… – У моего отца не было обыкновения обсуждать свои планы при слугах, – заметил Томас, склоняясь к самому лицу Джеймса. – О его поездке в Каролину не сообщалось в газетах. Даже капитан судна узнал о том, что среди его пассажиров будет граф Эшборн, только за день до отплытия. Глаза Джеймса МакГроу внезапно расширились – пришло понимание. – Мой лорд… – Он хотел убить тебя. После того, что я вынес в этой лечебнице, он не пожелал оставить тебя в покое. Возможно, он не был уверен, что до конца сломил меня. – Он не сломил вас, мой лорд, – слезы душили Джеймс, мешая говорить. – Я это вижу. Томас улыбнулся почти прежней мягкой улыбкой. – Допивай свой кофе, Джеймс МакГроу. Нам еще многое предстоит сделать сегодня.