got a feverish feeling

Внизу коротко вскрикнула Ева Ян и тут же затихла в своем уголке. - Ты что-то забыл? – вежливо поинтересовался Данковский, слегка повернув к вошедшему голову, - или передумал? Бурах тяжело привалился к стене, избегая зрительных контактов. Могучая грудь вздымалась под одеждой, на запотевшем лбу курчавились светлые волосы. Но… он будто изменился. - Я прозрел, ойнон, - поправил невысказанную мысль Артемий. И снова замолчал, без объяснений. В плотном воздухе повисли вопросы, душный запах дикой твири, всегда сопровождавший Бураха. Даниил окончательно выбрался из-за стола и менху заметил около него уже упакованный чемодан. Интересно, куда он собрался отправиться, если Столица эта… Голова болела, словно одна большая шишка. - Прозрел, говоришь? Ты тогда хотя бы послушал бы меня, прежде чем… - Никакого выбора нет, ойнон, - перебил Бурах, и в глазах его блеснул лихорадочный огонек, - куклы мы, Данковский, нелюбимые, и заразу носим в себе. Какой бы победа ни оказалась, в итоге она будет преходящей. Доктор устремил к нему неожиданно темный взор. - Правда твоя - борьба с эпидемиями, как показала практика, - медленно произнес он, все еще не понимая его, - лишь нескончаемое поражение. Но не это повод сдаваться… Данковский говорил, говорил, а Артемий думал, была ли изощренной выдумкой его «Танатика», о которой он говорил, как о возлюбленной по другую сторону чумной стены. Думать о самом себе хотелось в последнюю очередь. - Ты ничего не понял, ойнон. - Да ну. Как ты сам говорил: «Воля сделает любой выбор правильным»? - Только я не знаю, была ли у нас хоть когда-нибудь эта воля, - в отчаянии произносит Гаруспик, смотря на Бакалавра. А у того в глазницы ввинчены огромные, несуразно блестящие пуговицы.