got a feverish feeling

Память – порой, даже к худшему. Поэтому она срезала ее с челкой, закрывающей глаз. Тот почти ослеп и теперь видел за иную грань. Приходилось привыкать. Просто ей захотелось осесть, по горло были эти малыши-неразумные. Свой-то долг она выполнила. А степь ей нравилась. Бывало – сбросит свой пыльный балахон, разомнет ноги, на глазах вытягивающиеся, изогнется нечеловечески, Саарой, и запоет в душных топях. Скучает, зацеловывая мраморную луну в водном отражении. Тут грань тонкая, степь смеется и вплетает в спутанные, клочьями висящие, волосы свои песни и предания. Чужая она, но приросла, вросла, как родная дочь. Что уж говорить об амплуа… злым духом ей уже быть не впервой. Придумает она про себя начало, а уж другие подхватят, приплетут ей черты чужие, чудовищные – легенда готова. Под балахоном черным тускло и опасно сверкают осколки зеркал. Некоторые из них – новые. И поглядывает она в них, как прихорашивается будущая Алая, как картинно раскинется пьяный от изумрудного твирина гений в отставке. Увидит его сальные длинные волосы, занавесившие лицо – и дыра под сердцем образуется. Тогда поет она громче, следит тощими лапами по грязи, топчет чужие судьбы и беснуется. Боятся ее детки, оно и правильно – проведет ногтями по голове и волосы от крови покраснеют. И имя она подходящее выбрала себе – Оспина.