Героиновая ломка

       Ларин не сомневается, что Юлик там, в квартире Механика. Тот пытался защитить Онешко, это могло бы не быть очевидным для остальных, но критик сразу всё понял. Именно поэтому он второй день сидел на скамейке рядом с подъездом Ромы. Чудом ему удавалось не пересекаться с хозяином квартиры, иначе было бы плохо. Механик бы даже слушать не стал, разбил лицо, и делу конец. Дешёвая гостиница, в которой он остановился, выглядела неуютно, но Дима приходил туда только чтобы спать, поэтому можно было терпеть. Ларин вздохнул, глядя на часы в очередной раз. Девять вечера. А выходит ли Онешко на улицу вообще? Не хотелось предполагать худшего, но Ларин ведь вполне мог довести его до состояния полной индифферентности и равнодушия к собственной жизни, что покидать стены комнаты, ставшей родной за несколько дней, казалось абсолютно ненужным. Так недалеко до безумия.        Дверь подъезда открылась, издавая жуткий высокий звук, от которого Ларин ошатнулся и посмотрел в сторону подъезда. Перед ним стоял Онешко, легко одетый в джинсы и кофту Механика, которую Рома, кажется, надевал на какое-то очередное сборище. Впрочем, это всё в один миг перестало быть важным, как только Ларин поймал на себе взгляд скетчера. — Нет, пожалуйста, — хриплым голосом произнёс Юлик и попятился назад к двери. Лицо его отражало нескрываемый ужас. — Нет… Дима вскочил со скамейки, стремительно приближаясь к Онешко, который в исступлении пытался нащупать ручку двери. Ничего не выходило, и было видно, как он впадает в отчаяние всё сильнее с каждым шагом критика. — Пожалуйста, — голос выдал панику, Дима схватил скетчера за запястья, прижимая к двери. Юлий прикусил губу, задушив болезненный стон. — Всё хорошо, спокойно, — тихим и, насколько это возможно, ровным голосом сказал Дима, чувствуя, как Онешко бьётся в безмолвных конвульсиях. Слабый удар по лицу в попытке отстраниться. Но Ларин не намерен так легко отпускать человека, которого так долго искал. — Выслушай меня, Юлик, пожалуйста, — Онешко сползает по двери вниз, непрерывно повторяя что-то вроде: «пожалуйста, не надо, отпусти, пожалуйста». И это больше похоже на бред человека, страдающего от сильной лихорадки. Да и выглядит скетчер не лучше.        Критик молчит, присаживаясь рядом, но не отпуская рукав парня. Тот что-то тихо бормочет, закрывая лицо ладонями, и мелко дрожит. Сейчас лучше ничего не говорить. Когда всё-таки дрожь в теле скетчера унимается, Ларин берёт его руку, чуть ниже локтя и подносит к своим губам запястье Юлика, целуя туда, где находится красный след. Дыхания Онешко теперь не слышно совсем, он не отдёргивает руку, просто замирает и не подаёт признаков жизни. Тогда Дима продолжает, опускаясь вниз, пальцами всё ещё задевая кожу на запястье. Влажный поцелуй куда-то в середину ладони, Онешко убирает вторую руку от своего лица, смотрит с недоумением, но приблизиться сильнее боится. Мало ли что нашло на критика, если он ведёт себя так? Ларин останавливается, смотрит на скетчера в ответ, не собираясь отпускать чужую руку. Оба не замечают, как успели оказаться в такой манящей близости друг от друга. Когда они соприкасаются губами, Ларин думает о том, что Юлик, наверное, стал жертвой стокгольмского синдрома, иначе как объяснить происходящее? Однако думать об этом становится сложно, когда Онешко обнимает его руками за шею и послушно льнёт к сухим губам.