Пыль дорог

Но будет ночь в небесах, будет терем в лесах, будешь ты со мной, И доволен останется тот, кто так высоко. Он благословит нас своей рукой И станет, станет опять так далеко… Ночные снайперы — На границе.

      — Что? — нахмурился Курогане, никак не желая верить услышанному. — С чего ты это взял?       — Я… — Фай, собрав всю свою решимость, с улыбкой произнес: — Я заглянул в карту.       Мечник раскрыл было рот, чтобы спросить, когда только успел — ведь отнял же ее в тот самый день, как они оказались в его в квартире! — но, вспомнив стоянку парка Друидов, сообразил, что у хитрого мага имелось более чем достаточно времени, чтобы изучить проклятую карту вдоль и поперек, пока сам Курогане находился за пределами автобуса.       — Какого черта? — зарычал он, инстинктом хватая Фая за грудки и с бешенством заглядывая ему в безмятежно-грустное лицо. — Ладно, дьявол с тобой! Но почему ты решил, что мы непременно должны исчезнуть?       — Потому что пока еще мы с тобой там есть, — отозвался Фай. — Не могу сказать наверняка, но, должно быть, мы появились на ней в тот самый миг, как очутились в твоем прошлом, Куро-рин.       — Ничего не понимаю, — Курогане растерялся, разжал пальцы, выпуская юношу. Отступил на два шага и тяжело опустился на твердую кровать. — Мы есть сейчас, хотя это случилось позже, и нас нет потом, хотя то, что происходило после перевала, было раньше… как такое возможно?       — Нет никакого «позже» и «раньше», Куро-тян, — Фай продолжал стоять, не двигаясь с места. — Время — условная величина; в сущности, ее и вовсе не существует. Сам посуди: как может автобус оказаться за перевалом прежде, чем до него, если направляется из столицы к морю? Карта всё показывает правильно. Ей плевать на время, плевать, что было «до», а что — «после»… Если мы исчезнем сразу за перевалом, то случится это где-то здесь. Поэтому…       Он шагнул вперед, замирая у ног мужчины. Коснулся пальцами мокрого ежика темных волос, взъерошил их, с трепетом в сердце ощущая чужую горячую кожу под ними. Вздрогнул, когда руки Курогане уверенно легли на талию, обхватывая и привлекая к себе.       — Я не знаю, что будет, и суждено ли нам погибнуть, — одними губами вымолвил Фай, — но я хотел бы провести это время с тобой, Куро-рин…       Курогане притянул его ближе, прижал так крепко, что у юноши подкосились ноги, и опрокинул на жесткую поверхность кровати, нависая сверху. Вгляделся в синеву смятенных глаз и прильнул к губам, ненадолго прогоняя прочь все тревоги. Получил дурманящий отклик, зарылся пальцами в золотисто-белые, как фата невесты, волосы и углубил поцелуй, вкладывая в него всё то собственническое, что таилось в недрах души; целовал властно-доверчиво, с щепоткой мужской грубости и одновременно — со всей той нежностью и заботой, на которые только был способен.       Когда он медленно отстранился, дыхание Фая потяжелело, радужки, ставшие отражениями затерянной среди ледников горечавки, устлала туманная поволока — такая же, как и та, что окутывала сейчас мечника.       Чувствуя долгожданное острое волнение, комком собравшееся у самого горла, Курогане расстегнул рубашку и скинул ее, оставшись наполовину обнаженным. Склонился над волшебником, приподнимая, привлекая к себе, сбрасывая с его плеч насквозь промокший снежный плащ. Фай потянулся к мужчине, точно завороженный, касаясь кончиками пальцев его загорелого торса и выводя на нем мягкие линии. Прильнул, опаляя дыханием кружки сосков и поочередно прихватывая их ртом так, чтобы оставить легкие укусы и влажный поцелуй.       Одно на двоих желание захлестнуло, пугая и будоража кровь неизведанным, все тайные мечты сбывались наяву; Фай запрокинул голову, открывая доступ к шее и позволяя Курогане терзать губами тонкую млечную кожу. Сам потянулся к нему, испытывая острую потребность трогать, ласкать, ощущать.       Курогане расстегнул рубашку Фая, пуговица за пуговицей оголяя бледное тело и расцвечивая его чуточку болезненными пятнами требовательных поцелуев. Освободив от лишней тряпки, потянулся и к джинсам, надеясь как можно быстрей избавить от досадной помехи в виде одежды, но в этот миг волшебник вздрогнул — точно струсил — и поднял на мечника испуганный взгляд.       — Куро-сама, пожалуйста, будь со мной осторожен, — в его голосе прозвучало обманчиво-насмешливое и одновременно с этим — поистине робкое; невозможно было понять, что именно таилось за его словами: стыд сознаться в собственной неопытности или откровенная издевка.       Курогане расценил по-своему. Впившись пальцами в его бедра до синяков, он прорычал:       — Кто еще был с тобой? С кем еще ты это делал?       Его до сих пор угнетала мысль о возможных многочисленных любовных связях, оставшихся в прошлом Фая. С трудом верилось, что тот всё это делает только с ним, что Курогане удалось стать кем-то особенным для этого удивительного мальчишки, повенчанного с ложью: не было похоже, чтобы того привлекали женщины, а это могло означать лишь то, что прежде его возлюбленными были только и исключительно мужчины — в самом деле, когда размениваешь третий десяток прожитых на земле лет, сложно удержаться от соблазнов и желаний пробуждающегося тела. Курогане не питал иллюзий, и тем сильнее терзался жгучей ревностью.       — Ни с кем… — Фай казался искренне растерянным и удивленным. Собравшись с духом, он произнес, старательно отводя взгляд. — Ты первый, Куро-рин…       — Ты опять лжешь! — с болью в голосе возмутился мечник, но маг лишь покачал головой:       — Если не веришь моим словам, то поверь хотя бы телу — оно не станет тебе лгать.       Курогане задохнулся от услышанного, а стылого воздуха в их комнатушке как-то разом сделалось слишком мало, и тот больше не остужал. Руки его задрожали; он выпустил Фая, осторожно укладывая того на постель. Кивнул, обещая выполнить его просьбу. Непослушные грубые пальцы ухватили пуговицу штанов, расстегнули, медленно стащили ткань, открывая взору по-девичьи тонкие и стройные ноги. Взгляд скользнул выше, замирая на стянутой бельем возбужденной плоти, такой же утонченно-безупречной, как и сам юноша. Никогда прежде даже не предполагая, что однажды будет касаться мужского естества с таким вожделением, мечник обвел кончиками пальцев очерченный контур головки, заставляя Фая судорожно вдохнуть и податься навстречу.       Руки сплелись в объятья; Курогане, одурманенный близостью, оттянул резинку последнего клочка одежды, оставшегося на Фае, и обхватил ладонью его орган, проводя по всей длине и легонько надавливая на покрытую смазкой головку, по собственному опыту подросткового рукоблудия превосходно зная, как надо трогать, чтобы срывать с запекшихся губ томительные стоны. Снова опрокинул Фая на кровать и, избавив от лишней тряпки, склонился над его бедрами, покрывая их жаркими поцелуями и попутно сам стягивая с себя джинсы.       — Куро-сама… — плохо соображая, что происходит и что собирается сделать мужчина, прошептал Фай, запуская пальцы в короткий ежик волос, прихватывая взъерошенные пряди и сжимая их — дразняще и чуточку болезненно.       Курогане только отозвался невнятным рыком; чувствуя, как щека касается эрегированной плоти, с удивлением поймал себя на желании почувствовать эту плоть губами, узнать ее вкус. Узнать, каков Фай на вкус, хотелось уже очень давно, а процесс был настолько непривычным, что кровь наполнялась адреналином, превращаясь в игристое шампанское.       Помедлив всего секунду, Курогане обхватил некрупный тонкий орган юноши губами, забирая в рот целиком. Пальцы мага стиснули волосы сильнее, ощутимо дергая, но тем самым лишь добавляя остроты.       Мечник поднял на Фая внимательный взгляд, отмечая подернутые румянцем щеки, приоткрытые губы и частое поверхностное дыхание; незнакомо открытый, незнакомо искренний — тот сейчас был незнакомо настоящим, настолько, что Курогане, совершенно не отдавая себе отчета, как правильно делать то, что собрался, двинулся обратно, выпуская член изо рта. Опыта у него было ровно столько же, как и у Фая, если верить его словам, и мужчина, надеясь, что делает тому хоть сколько-то приятно, вновь скользнул губами, туго обхватывая подрагивающую плоть и краем сознания отмечая каждую мелочь, каждую венку, непривычный солоновато-терпкий вкус.       Прерывистое дыхание сменилось стонами; понимая, что такими темпами может дернуть за волосы слишком сильно, Фай вцепился в простыню, комкая ее в руках, и Курогане, чувствуя, как тот вот-вот дойдет до пика, осторожно раздвинул пальцами тощие ягодицы, касаясь самого интимного местечка и легонько надавливая. Заметив, как маг напрягся всем телом, медленно отстранился. Склонившись над ним, сплюнул на ладонь, старательно смачивая пальцы в слюне.       Несмотря на все засевшие занозой в сердце подозрения, Курогане верил, чутьем угадывал и понимал, что Фай никогда прежде не был с мужчинами, и сам Фай, должно быть, знал о своем спутнике ту же правду. Оба делали это впервые, оба были одинаково неопытны, но оттого лишь безудержнее колотился в венах барабанный пульс.       Юноша закрыл глаза и развел ноги, так покорно и просяще, что у мечника закружилась голова. Он держал его в своих руках, Фай принадлежал ему и только ему, и делить ни с кем своего возлюбленного Курогане не собирался. Кое-как обуздав себя и вспомнив, что совсем недавно пообещал быть с ним аккуратным, он вновь коснулся кончиком пальца отверстия, не слишком приспособленного для того, что они собирались сделать. Следовало потерпеть самому, поумерив пыл, чтобы не причинить лишней боли.       Непривычная теснота и жар чужого хрупкого тела объяли палец, а Фай, неспособный просто лежать и ждать, пока Курогане творит с ним что-то странное, порывисто приподнялся, обхватывая за плечи, вынуждая мечника сесть и забираясь ему на колени. Их возбужденные органы соприкоснулись, вызывая ощущение легкой дрожи. Эта странная, порочная близость сводила обоих с ума.       Курогане ухватил Фая поудобнее за ягодицы, вернулся к своему занятию и протолкнул сквозь узкие мышцы второй палец. Двинул ими взад-вперед и неожиданно для себя получил жадный стон, сорвавшийся с бледных искусанных губ.       — Куро-сама, — Фай, который прежде жмурился от пугающей уязвимости и чересчур интимных прикосновений, распахнул глаза, глядя на мужчину с той пугающей покорностью, от которой у мечника сносило крышу. — Пожалуйста, просто сделай это. Я хочу ощутить в себе тебя.       Он называл его «Куро-сама», и это больше не было насмешливым прозвищем. Фай признавал в нем того, кому готов был подчиниться и отдаться без остатка.       Курогане кое-как смазал свой член остатками слюны — во рту окончательно пересохло, как в пустыне, — и заставил Фая устроиться так, чтобы головка уперлась между его ягодиц. Толкнулся, задыхаясь от сладости давно желанной и давно предвкушаемой близости, с трудом проникая сквозь неподатливые мышцы. Опаленный, одурманенный тем, как близко и тесно они сейчас находились друг с другом, положил ладони на бедра Фая, вынуждая того садиться, опускаться на член и принимать его в себя до самого упора. Соприкосновение вспотевших тел сводило с ума, шипение и тихие вскрики беловолосого юноши, его дыхание на губах Курогане, жар, наслаждение от каждого проникновения в чужую плоть — всё подводило к какой-то невозвратной точке помешательства. Это длилось так долго, что мужчине стало казаться: еще немного, и он рехнется, он просто перестанет верить, что всё это происходит с ним наяву.       Очередной мучительный восклик вернул к реальности, заставил стереть пелену с поплывших глаз, вглядеться в бледное лицо тяжело дышащего Фая, кусающего свои губы, и осознать, что тому очень и очень непросто сейчас.       — Тебе больно? — обеспокоенно спросил Курогане, стирая пальцами капли пота с утонченного лица колдуна. Откуда бы ему знать, каково это? Мечник мог только догадываться, но предполагал, что ощущения поначалу должны быть не из самых приятных.       — Нет, — скомканно выдавил маг, и Курогане сразу откликнулся с изрядным недоверием:       — Опять лжешь!       Фай жмурился, тяжело дышал, останавливался, цепляясь пальцами за сильные плечи мужчины — он не был готов к происходящему, он не мог заставить свое тело расслабиться и позволить проделать с собой такую страшащую вещь. Собственная зажатость обещала сделать близость весьма болезненной, и в какой-то момент на его лице промелькнул ужас.       Курогане стиснул Фая в объятьях, чувствуя под пальцами еле различимые узоры татуировки на спине, осы́пал губы требовательными поцелуями, вскинул бедра и сам вошел в него — жестко, быстро, до последней черты, прекращая эту пытку. Юноша вскрикнул, зажал губы ладонью, постаравшись сдержаться, но не смог. Ухватился пальцами за спину мечника, вонзая полукружья ногтей в загорелую кожу.       Позволяя Фаю оставлять на своих лопатках кровавые полосы, слишком опьяненный сладкими волнами удовольствия, Курогане снова подался назад, заставляя мага шипеть и глотать острую боль, пронзившую тело изнутри. Понял, что поза, в которой они находятся, совершенно бестолковая, и, не разрывая контакта, бережно уложил Фая на постель.       Фай застонал, когда в него в очередной раз вошли, пронзая как иглой, которая приносила сладость напополам с болью. Обветренные губы Курогане прижимались, накрывая, сминая, выпивая остатки воздуха. Еще два или три мучительных, разрывающих плоть толчка — и мышцы, вынужденные принимать и принимать чужое естество, вдруг не выдержали напряжения, расслабились сами собой, и на новый поцелуй маг ответил уже жадно, а на новое проникновение подался вперед, сам насаживаясь как можно сильнее и разрешая войти глубже.       В душе вихри чувств свивались в клубок: то немыслимое, что никогда не должно происходить между двумя мужчинами, творилось сейчас с ними в этом богом забытом приюте у горного перевала и выплавляло особую алхимию, запретное колдовство. Фай впивался в желанные губы взаимным поцелуем, позволяя Курогане делать всё что вздумается и понимая, что это, скорее всего, их первый и последний, единственный раз, когда они могут познать друг друга.       Фаю было плевать на порядки и устои — он всегда находился выше их; Курогане тоже было плевать — он находился вне их. Изгои, один — неуместный, другой — обреченный, они находили отраду друг в друге, добровольно отрекаясь от всего остального мира.       Хриплое дыхание перемешалось со сдавленными стонами; Курогане, чувствуя, что совсем немного — и наслаждение, и без того запредельное, сойдется в одной ослепительной точке, нашарил ладонью возбужденную плоть юноши, лаская сбивчиво и наверняка слишком грубо, но это оказалось тем, чего недоставало Фаю, чтобы прогнуться в спине, дрогнуть всем телом и запачкать белым чужую руку и их животы.       В плену обжигающих мышц стало так тесно, что у Курогане поплыло в глазах. В голову ударило волнами экстаза, прошибло навылет, а горло перехватило сладостным удушьем. Даже тот факт, что у него давно уже не было близости, не шел ни в какое сравнение с тем, что близость эта случилась с Фаем. Это подвело его к граничной черте безумия, за которой всё вдруг схлынуло, оставляя за собой лишь умиротворение и покой.       Чувствуя тремор в непослушных мускулах, всё это время остававшихся напряженными до предела, он с шумом выдохнул и рухнул всем телом на Фая, сгребая его в охапку и стискивая в разгоряченных объятьях. Оргазм выветривался из крови медленно, перекатываясь по венам пьяным вином и кружа голову только что свершившимся блудом, впервые познанным табуированным удовольствием.       Им понадобилось несколько минут, чтобы отдышаться; затем Курогане попытался отстраниться, и тогда Фай зашипел, обожженный заполнившим его семенем. Когда мечник выскользнул из него, оставляя странное ощущение пустоты, маг обессиленно откинулся на спину, чтобы тут же встретиться взглядом с вишневыми радужками настороженных глаз.       — Куро-рин… — он поднял непослушную ладонь, касаясь его щеки, и выдохнул дрожащими губами: — Ты был великолепен.       Оставаясь верным себе, умолчал о важном, держа лицо, прикрываясь красивой мишурой и никому не нужными фразами, лишь бы только не показать, чего стоил этот шаг в пропасть да навстречу надежным рукам, подхватившим у кромки обрыва.       Не сказал, не озвучил бесценных слов, терзающих душу и рвущих на клочки измученное сердце.       Впрочем, Курогане и не ждал. Подтянув к себе скомканное покрывало, он накрыл их обоих теплой тканью, прижимая хрупкого, беззащитного и такого родного мага ближе к себе. Упиваясь обманчивым ощущением обладания, закрыл глаза, чувствуя, как бьется под тщедушной мальчишеской грудной клеткой сердце, точно пойманная слабая птица.       Фай не был слабым. Фай прекрасно мог постоять за себя, балансируя на грани и умудряясь оставаться ловким, ни разу не оступившимся канатоходцем.       И Курогане под перестук дождевых капель по крыше, под шум льющейся с небес воды и завывание стихии пообещал себе, что непременно поймает, если однажды тот, совершив роковую ошибку, сорвется и упадет.