Два таких разных человека...

*** Мне холодно без привычной зеленой профессорской мантии. Длинное шерстяное платье, надетое поверх блузки, почему-то совершенно не греет; ворсинки неприятно покалывают кожу, проникая сквозь ткань. Обхватив плечи руками, я зябко поеживаюсь, стоя на самом краю каменистого обрыва, поросшего редкими пучками низкорослого вереска с белым налетом инея. Ветер с Черного озера, порывистый и ледяной, треплет подол и норовит вцепиться в волосы. От него слезятся глаза, а озеро внизу кажется расплывшейся грязно-серой гигантской кляксой. Дует прямо в лицо, в грудь, и это помогает удерживаться на самом краю, словно чьи-то невидимые руки толкают назад, на тропу, подальше от бездны и не дают упасть. Я неловко переступаю с ноги на ногу и морщусь от боли в бедре. Сколько можно вот так стоять на ветру, бездумно пялясь в никуда и прислушиваясь к визгливым крикам птиц, что бездумно носятся над водой… Сегодня я ходила к Поппи: она не знает чем именно можно помочь, говорит, что только Северус сможет подобрать зелье. Как глупо. Мне должен помочь человек, который уже три дня лежит в беспамятстве и крепко сжимает мои руки — на правой ладони остались следы от его ногтей. Он яростно вцепился в мою руку, словно это поможет ему выжить. Так ребёнок цепляется за руку матери, когда ему страшно. Северус… Маленькая фигурка на тёмных плитах Хогвартса. Разбитый нос, рассечённая губа. Ухмыляющиеся Поттер и Блэк, испуганный Педдигрю, насупившийся Люпин. Я помню как ты смотрел на меня, словно просил защиты. А я ни разу не помогла. Я всегда защищала своих детей, пренебрегая принципами и правилами. А ты лишь молча смотрел и сжимал кулаки, чтобы сдержать предательские слёзы. Съехавший набок зелёный галстук… Твои обидчики мертвы, мальчик, все до единого. А мне уже поздно просить прощения.

***

Из сероватой темноты постепенно проступают неясные очертания окружающего мира: силуэты башен, деревьев. Небо на востоке светлеет. Вокруг царит сонная тишина. Светлое пятно на горизонте становится все больше и больше. Дует легкий ветерок. Утренняя прохлада стелется над землей. Природа замирает, будто в ожидании чуда. Все четче становятся окружающие предметы, все дальше видно… Наконец около самого горизонта вспыхивает ослепительная каемка солнечного шара. Она еще совсем маленькая, но уже поразительно яркая. В тот момент, когда она зажигается на востоке, просыпаются первые птицы. Слышится шорох в ветвях деревьев и кустах, первое несмелое чириканье. А солнце все больше выглядывает из-за горизонта, вот уже половина его диска видна над землей. Зашевелились в траве мурашки, слетела с дерева птица, колыхнув ветку. Надо идти. Разворачиваюсь на мысках и морщусь от тянущей боли. Я не аппатирую: нет сил. Ещё бы, не слишком ли много событий для старухи? Битва, сражение, твоё почти бездыханное тело, похороны, восстановление школьных стен, три ночи сна на коленях. Прохожу в комнату. Ты так и лежишь беззащитный под белыми простынями, но уже, слава Мерлину, не бледный. Подхожу к нему. Дыхание спокойное, размеренное. Спит. Глажу чистый лоб, а он хмурит чёрные брови: даже во сне о чем-то думает. Я чувствую, как он хватает мою руку и дёргает, и вроде бы не сильно, однако я падаю рядом с ним. Чёрные глаза смотрят в упор, кажется, не понимая, не желая понимать происходящее. — Я жив? Или вы мертвы? — он приподнимается на локтях, а я, испугавшись, дотрагиваюсь до обнаженной груди: настойчиво укладываю его обратно. Он вновь сжимает мою ладонь. — Так это были вы? Я чувствовал, как кто-то касался моего лба. Я, знать бы от чего, краснею, пытаюсь забрать руку. — Я вытащила вас, простите моё безрассудство, ведь вас могло расщепить. Он только с благодарностью кивает и резко встаёт. — Я пойду в ванную, — уверенно говорит он. А я начинаю смеяться. Он такой суровый и уверенный: ещё не понял, что его так нагло раздели. Чёрные глаза опускаются вниз, бледное лицо заливает краска. — Вы! — он хватает простынь и дёргает плечом, видимо, от ноющей раны. — Я! — смех все ещё рвётся наружу: я так давно я не смеялась, а теперь нашла повод! — Да как вы! — Он становится краснее рака, а потом наваливается на меня и грубо целует в губы. Кусает, терзает, шарит руками по лицу, по волосам. — Минерррва… — зачем-то рычит он. И руки нагло лезут под клетчатую шерстяную ткань. Надо же! Откуда силы взялись?! Мальчишка совсем с ума сошёл. Или это я… Или мы всё-таки умерли? Я не знаю, что делать. Он абсолютно точно не в себе, горящие глаза и лихорадочно-красные щёки выдают его с головой… Спихнуть, ударить? Но как же плечо? Мерлин, когда во мне проснулись эти «нежно-заботливые» инстинкты? Он прокладывает дорожку поцелуев на шее, трется горячей щекой о моё ухо. Гладит так неистово, словно долго этого ждал. Его тонкие пальцы вырисовывают причудливые узоры на моей спине. Он утыкается носом в глубокую впадину над ключицами и замирает, словно хочет увериться, что я дышу. А потом поворачивается, и я вскрикиваю от боли. Нога. Этот крик приводит его в чувства, словно ведро ледяной воды. Он вскакивает, что-то бурчит под свой крючковатый нос и уходит в ванную. Я лежу, раскинув дрожащие руки на кровати. Мне плохо, гадливо… и страшно от нахлынувшего возбуждения. Я. Он… Что это было? И меня от чего-то тошнит. Горькие волны страха, смущения накатывают на меня, холодом опаляют голову. В висках стучит, а нога болезненно зудит: там гниющая, незаживающая рана… Бедренную кость словно сдавило раскаленными щипцами, крик застрял в горле, едва не задушив. Я нашла в предрассветном мраке пузырек под подушкой и, глотнув из него, тут же закашлялась. Боль не прошла, лишь в висках перестало стучать да адское пламя в бедре чуть утихло, но так слабо, что это тяжело было заметить. Я по стенке доползла до окна и положила руки на подоконник, переместила весь вес на них, чтобы нога не чувствовала тяжести. Пол скрипнул под чьими-то ногами. — Северус? — чуть повернувшись, спросила я. — Да. Я, пожалуй, пойду в подземелье, — холодно ответил он. — Подземелья разрушены, профессор. А вы мне ещё нужны, поэтому вам придётся завтра аппатировать со мной в моё поместье. — Почему? — Что почему? Почему придётся? Потому что вам нужен свежий воздух. — Вы не поняли. Почему завтра? — с лёгкой насмешкой говорит он. — Потому что сегодня я восстанавливаю замок. Остальное доделает профессор Флитвик с аврорами и оставшимися министерскими, — отвечаю спокойно, не показывая удивления, потом разворачиваюсь, и, пытаясь выпрямить треклятую ногу, иду к выходу. Уже стоя одной ногой за дверью, тихо бросаю, — кабинет весь ваш, прошу, не стесняйтесь. Спускаюсь вниз по крутым лестницам. Школа признала меня полностью, и теперь я принадлежу ей. На пути сталкиваясь с Гарри: мальчишка нервно хватает меня за рукав. — Профессор… — Да? — Понимаете… Рон и Гермиона хотят пожениться. Свадьба назначена… через месяц. — Очень хорошо. Я рада, — отвечаю я, искренне не понимая, чего от меня хотят. — Понимаете… Нора разрушена, и её не успеют починить. И словом. — мальчишка смотрит куда-то в стену. — Поттер, перестаньте мяться! — Они боятся попросить, поэтому прошу я. Не могли бы вы, скажем так, одолжить им свое поместье для свадьбы? — наконец выпаливает он на одном дыхании. — Конечно, — улыбаюсь я и ухожу, оставляя его с открытым ртом. Не знаю, зачем согласилась, просто сейчас нам так не хватает счастья. Иду, примечая, что надо исправить, где пробита защита… Размышления немного отвлекают от боли. Свадьба. Надо же. Праздник после войны. «Любви всегда есть время», — часто говорил Альбус. Я иду и не знаю, что больше горит: нога, голова или губы. У него такие мягкие губы. Я смущаюсь своих мыслей, боюсь их. Сколько лет ты не испытывала влечения такого рода, Минерва? Много, очень много. Я киваю Флитвику, Синистре и остальным. Заносим над головами палочки. Надо сосредоточится, ведь я директор, я центр такой шаткой в данный момент конструкции. Взмах, и древние стены возводятся вновь. Взмах, и над Хогвартсом сияет защитный купол. Взмах, и в висках начинает стучать… я делаю несколько шагов в сторону и падаю в чьи-то тёплые руки. Меня, как маленького ребенка, подхватывают под колени и прижимают к сильной груди, так всегда делал отец, когда успокаивал меня. Я слышу глухой стук: это моя палочка выпала из безвольно повисших рук. — Я думаю, что директрисе не помешает сон, — чей-то глубокий голос над ухом заставляет вздрогнуть. Охваченная безумной лихорадкой, в бреду, я обвиваю руками чью-то шею и чувствую шершавые бинты. Размеренный стук сердца успокаивает, и я открываю глаза. Этот мальчишка стаскивает с меня платье, очень бережно, словно боясь разбудить. Никак без чувства долга, Северус? Постоянно рветесь на помощь? — Прекратить, — говорю я, но голос звучит катастрофически неубедительно. По тонким губам пробегает усмешка, он злорадно прищуривается. — Я отыгрываюсь, профессор. — Вы уже отыгрались утром! — шиплю я и остервенело вцепляюсь в шероховатую ткань. Я сжимаю пальцы и строго смотрю ему в глаза. По бледному лицу пробегает тень. — Я заменю вас, поспите. — Но вы только встали, вам нельзя… — протестую я. — Со мной все нормально. Противоядия, чары и зелья сделали своё дело, — отмахивается он и удаляется. Я лежу, а сердце стучит где-то в горле. Как вовремя я проснулась. Ещё минута и моя нога, фиолетовым пятном лежала бы перед глазами такого «мстительного» мальчишки. А он, по привычке, кинулся бы готовить зелья, спасать. Но мне не нужна жалость. Только не от него.