Два таких разных человека...

*** В Шотландии только-только стаял снег. От земли поднимался пар, и повсюду пробивались, проклевывались тугие темно-зеленые ростки, изредка можно было заметить серо-голубые стрелки чертополоха. Мы идем извилистыми тропиками изрядно заросшего сада. Я не была здесь более десятка лет. Зельевар наклоняется и срывает голубоватый росток, сжимает между пальцами, превращая в кашицу, зачем-то нюхает. — Минерва, — я оборачиваюсь на насмешливый голос, — Вы отвратительная хозяйка. — Благодарю, — с притворной улыбкой делаю реверанс, забыв о все растущей ране, морщусь, но, подняв голову, снова улыбаюсь. — Расскажите мне легенду о чертополохе, а взамен я очищу весь ваш сад, — спокойно и размеренно говорит он, стряхивая зеленую кашицу с ладоней. Я исподтишка рассматриваю его: лицо за три дня сна осунулось, да и большая потеря крови даёт о себе знать, под глазами стали видны фиолетовые ниточки вен, все же зря я тогда не настояла на том, чтобы он отдохнул, а не заменял меня. Однако спину он держит прямо, и голова не опущена понуро, как в детстве. Высокий, по-слизерински гордый и невозмутимый, красивый… Я одергиваю себя и тут же замечаю его оценивающий взгляд, к щекам приливает противный стыдливый румянец. Казалось бы, чего стесняться, будто его взгляд — нечто из ряда вон выходящее… Отворачиваюсь и начинаю рассказ. — Много лет назад… *** Когда-то юный чертополох впервые открыл свои нежно-сиреневые лепестки навстречу свету. Стебель этого цветка был беззащитен и тонок, цветок нежен и раним. Чертополох тогда назывался другим именем, да только его уже никто не помнит… Сиреневые глаза посмотрели на небо и увидели яркое, величественное солнце. Юное растение с первого взгляда полюбило эти золотые локоны и чуть надменный вид. — Солнце! Солнце! Я люблю тебя! — воскликнул восхищенный цветок, но предмет воздыхания не удостоил его и взглядом. День за днём чертополох воздавал хвалу солнцу, а любовь прочными, острыми нитями укоренялась в нежном растении. Однако наступила осень: стало холодно, и маленький цветок на последнем издыхании крикнул, что было сил: — Солнце! Помоги мне. И солнце посмотрело на него и спросило: — Готов ли ты отдать свою красоту и нежность взамен на черствый и грубый вид? — Да, лишь бы быть с тобой как можно дольше! — воскликнул чертополох. — Будь по-твоему. И нежный ствол огрубел и засох, однако стал большим и крепким, нежные цветы утратили свою красоту. Но Чертополох не заметил этого: он смотрел на Солнце. Приближалась зима, и Чертополох понял, что умирает. — Солнце! Прощай, моё милое Солнце! Помни меня. И Солнце, поняв сколь сильна любовь цветка ответило. — Я дарую тебе вечность. Ты будешь расти везде, но воистину твоим владением будет Шотландия. Ты будешь со мной всегда: весной будешь расти из мокрой земли, летом -набирать силу, а осень станет твоим временем года — именно тогда ты будешь красивее всего. — А зимой? — прошептал ошеломленный цветок. — Зимой ты будешь спать под снежным покрывалом, а я буду ждать тебя, — улыбнулось Солнце, — Сегодня я дарю тебе позднюю осень. Пей чёрное горькое вино дождей, вдыхай золотую пыльцу последней листвы, хватай сухими лепестками растрёпанное небо, впускай в себя преддверие зимы — я угощаю. Потому что знаю: ты искренне любишь меня. *** — Благодаря этой легенде чертополоху приписывают некие романтические свойства, — прошептала я, пребывая в лёгкой ностальгии. — Что ж, это интересно, однако, все же, чертополох больше известен за свои целебные свойства, — задумчиво поговорил зельевар, а потом протянул мне крошечный голубоватый росток. — Зачем? — удивилась я. — Просто, — пожал плечами он. Мы подошли к небольшому двухэтажному дому с немного обветшалыми стенами, которые явно нуждались в покраске. Коричневый засохший плющ полностью обвивал дом, почти закрывая вход. — Да у вас тут кладезь трав, Минерва, — хмыкнул Снейп. Я подняла голову, сделала два шага, а потом неуклюже зацепилась о змеящийся плющ и прилетела в руки зельевара. — Вам нравится бывать в моих объятиях? — он изогнул губы в подобии улыбки. — Отпустите немедленно! — вскрикнула я и стала ерзать в его руках, но хватка лишь усилилась, — Бессовестный мальчишка! Отпустите сейчас же! Да я вас! — впрочем, что «Я его»? — Мерлин, зачем я вас спасла?! — возмущалась я, всячески изворачиваясь в плене его рук. — Может помолчите? — попробовал возразить он. Но из моих уст в его сторону сыпалось бесчисленное количество оскорблений и ругательств, совсем не присущих английским леди. — Гриффиндорка! — взвыл он куда-то в небо, а потом накрыл мои губы своими. Его язык властно пробил мою оборону и стал хозяйничать во рту. Я занесла руку для удара, но он резко поставил меня на землю, заломив руки за спину и зажав мои ноги между своими. Поцелуй на мгновение прервался, я уже было открыла рот, чтобы возмутиться, но он вернулся к своему занятию. Однако теперь он изучал, исследовал каждый дюйм, невыразимо нежно… Я вздрогнула, и он, усмехнувшись, отстранился и отпустил меня. — Что-то случилось, Минерва? — он удивлённо изогнул бровь. — Нет, что вы! — бросила я и распахнула дверь, — Прошу! — добавила я, выставив руку. — Merci! — сказал он и отвесил поклон. — Слизеринец, — прошипела я. — Правильно, или у вас проблемы с памятью? — наигранно-озабочено осведомился он. *** — Северус, можете идти обедать! — крикнула я выходя из дома. Подняв голову, я обомлела: сад был чист, словно я им занималась всю жизнь. Деревья потеряли свои высохшие руки-ветви, кусты перестали напоминать силуэты чудовищ, живущих в Запретном лесу, а засохшие растения и цветы вовсю зеленели под блеклыми солнечными лучами. Зельевара не было видно, поэтому я пошла вглубь сада на его поиски, впрочем, не увенчавшиеся успехом. Ветер усиливался. Сколько я себя помнила, именно в мае начинался этот неугомонный ветер с моря и дул до самой середины лета. Даже когда на улице стояла жуткая жара, ветер продолжал свой танец, то играя с растениями, то обдувая моё лицо… Нужно возвращаться в дом. Я неловко сошла на тропу, и теперь ветер толкал в спину, помогая спуститься вниз. Чуть волоча ногу, стараясь не наступать на камни, я потащилась восвояси. По дороге домой я все же застала зельевара. Он усердно водил палочкой: красил стены моего дома. Надо же, какая прыть у человека, который еще недавно лежал при смерти. Он был одет в рубашку, магловский свитер, лишь неизменные чёрные брюки напоминали о старой одежде. — Северус! Пойдёмте есть! Он спрыгнул на землю, подстраховав себя волной воздуха. — Пойдёмте. На обед у нас был суп с индейкой и овощами, а также пирог с черникой к чаю. — Северус, хочу заметить: все, что мне удаётся, это выпечка. Остальное крайне плохо. — Могли бы раньше сказать, — скривил он губы. Отодвинув меня, он попробовал суп и зажег огонь. — Вы его недоварили, а ещё не хватает соли и трав. Вы же женщина. — недоумевая, пробурчал он. — Могу поспорить, что вы мужчина, — улыбнулась я, блеснув зубами. — Более чем, — лукавый блеск в чёрных глазах испугал меня, и я передернула плечами, словно ветер с моря забрался и домой. — В каком смысле? — бог знает зачем, спросила я. Кто тянул за язык! — Вам так интересно? — спросил он, прищурившись. — Да! — сначала сказала, а потом только прикусила язык. Убавив огонь, как заботится о хлебе насущном! он подошёл ко мне и вжал в стену, снова заломив руки. Тёплые губы опять хотели накрыть мои, но я повернула голову вбок. — Зачем, Северус? — то ли от боли в ноге, то ли ещё от чего-то задыхаясь, спросила я. — Я люблю вас, — спокойно ответил он, целуя меня в щеку, — С семнадцати лет… Помните, когда Мародёры избили меня, вы, хоть и не наказали их, сидели у моей постели всю ночь? — я лишь помотала головой, задыхаясь от нахлынувших чувств и все нарастающей острой боли, — А я помню. Все. Да только сейчас не об этом, а о нашем споре… Когда он прикусил кожу на моей шее, я тяжело вздохнула, в глазах потемнело. В ушах жужжало, словно куча мух забралась куда-то в мозг, глубоко засела в серых извилинах. Тёплая рука опустилась на моё бедро, и я задрожала от боли, растекавшейся по мне волной раскаленного железа. Боль жгучая, чёрная, пропахшая дымом. Я чувствовала, как и без того большая рана рвётся, ощущала, как дюйм за дюймом расползаются ткани, и оголяется кость. Боль кроваво-дымной пеленой застлала глаза. А в ушах, споря с мухами, звенело весенней капелью, такой нежной и невесомой, его признание. «Я люблю Вас». И с этими словами, которые не менее болезненно пронизывали мое тело, я упала в пропасть. Ничего не помогало, я падала вниз, в никуда. А зацепиться было не за что. Я кричала, билась в истерике, звала его, но не было ответа. Неужели я так к нему привязалась? Но когда? Давно, Минерва, давно… И мне стыдно признаться самой себе. И это неправильно, и даже безумно. И я уже не чувствую ничего, уже не падаю… Кажется…