Двойная жизнь

А Грег, разъяренный, отважный, решительный, со сверкающими глазами, без трости и с пистолетом в вытянутой руке был удивительно хорош. Он остановился в двух шагах от входа на кухню и целился в голову Эммерта. — А вот и наш долгожданный почетный гость, — расплылся в обаятельной улыбке Мэттью. — Он сейчас сам вырежет из своей груди свое жестокое холодное сердце! Эммерт бросил в Хауса длинный кухонный нож. Грег вовремя отклонился вправо, и нож лишь слегка оцарапал его левое предплечье. Но точность броска поражала: промедление в сотую долю секунды, и нож на самом деле вошел бы прямо в сердце. Опустив пистолет немного ниже прежнего положения, Хаус выстрелил. Пуля попала Эммерту в верхнюю часть грудной клетки и, по расчетам Хауса, должна была задеть верхушку левого легкого. В первую секунду Мэттью не издал ни звука, продолжая издевательски ухмыляться, потом вскрикнул от боли и прижал правую ладонь к ране. Отошел от Кадди на пару шагов, в изумлении огляделся вокруг себя. В следующее мгновение гримаса боли и удивления на его лице сменилась восхищением. Хаус сделал два мучительно болезненных шага к столу, за которым сидели Кадди и двое несчастных полицейских. Дуло пистолета по-прежнему было направлено на Эммерта. — Ты не ранена? — ласково спросил Хаус Лизу, освобождая ее от кляпа. Не сводя настороженного взгляда с Эммерта, она отрицательно покачала головой. — Извини, что испачкал тебя его грязной кровью, — добавил Грег. — На пиджаке останется пятно. — Плевать на одежду, лучше развяжи меня. — Молодец, что напомнила, а то я хотел продолжить извращенные игры, — пошутил Хаус, протягивая руку к лежащему на столе ножу. — Уберите пистолет, Хаус, — потребовал Эммерт. — У меня раздвоение личности, и Лектер после вашего выстрела впал в анабиозное состояние. Я же не собираюсь с вами драться, могу даже в полицию позвонить. — Ни с места! — приказал ему Хаус, не опуская пистолета. Левой рукой он разрезал веревки, стягивающие руки Лизы. — Если ты и правда настолько любезен, брось сюда ключи от наручников. И без фокусов! Следующий выстрел разнесет тебе голову! — Мне срочно нужна ваша медицинская помощь, Хаус! — выкладывая ключи от наручников из кармана брюк на стол, заявил Эммерт. — Обойдешься, — ответил Хаус, забирая ключи. — Вызову скорую, тогда и вынут из тебя пулю. Он освободил Кадди от наручников и от веревок, потом подошел с «браслетами» к Эммерту, развернул его спиной к себе и лицом к кухонному шкафу. Закрыл наручники на его руках у него за спиной. Мэттью, обильно истекающий кровью, был на грани потери сознания. Кадди, с трудом поднявшись на ноги, прошла в гостиную, не желая больше ни минуты оставаться на сцене театра ужасов. Хаус, усадив Эммерта на покинутый ею стул, тоже прошел в гостиную. Сильно прихрамывая, подошел к телефону и набрал номер. — Мне нужно, чтобы кто-нибудь приехал убрать трупаки, — заявил Хаус в трубку и продиктовал адрес. Потом позвонил в скорую с требованием прислать не простую бригаду, а в сопровождении нейрохирурга, так как двум парням необходимо срочно закрыть черепа. По мнению Хауса, жить эти ребята будут, но качеству их жизни никто уже не позавидует. — У тебя кровь, — сказала Кадди, когда он присел рядом с ней на диван. — Царапина, — отмахнулся Хаус, легким поцелуем прикасаясь к ее губам. Приближающийся вой полицейской сирены вынудил их разомкнуть объятия и сесть на подобающем хорошим друзьям расстоянии. Через пару минут дом наполнился полицейскими и парамедиками. Одну из бригад скорой помощи действительно сопровождал нейрохирург, который схватился за голову, увидев варварски вскрытые черепа и лежащие прямо на разделочном столе их макушки. Двое врачей незамедлительно занялись Эммертом, еще один ухитрился перевязать царапину Хауса, не выслушав ни одного протеста. Что, впрочем, неудивительно, так как Хаус объяснял главному из прибывших копов основы всего случившегося. Когда два копа выводили Эммерта из кухни, Хаус потребовал беседы с преступником. Эммерта усадили в кресло напротив Хауса, и Грег спросил: — Откуда вы знаете доктора Кадди? — Мы с ней однажды вместе выпивали в баре, у нас обоих был тяжелый день. Хаус бросил подозрительно-вопросительный взгляд на Кадди, так как впервые слышал, чтобы она пользовалась таким методом снятия усталости после рабочего дня. Кадди тяжело вздохнула и кивнула утвердительно. — Но почему именно она? — Не понимаю, что вы хотите услышать, Хаус? — устало спросил Эммерт. — Что она понравилась Лектеру? Или о моих сожалениях, что я не воспользовался ею в тот вечер, когда провожал домой, хотя такая возможность была? Не надо прожигать меня взглядом, Хаус! Я не воспользовался! — Если Лектер не полностью захватил ваше сознание, — продолжал расспросы Хаус, — почему вы не обратились за помощью? Вы же психиатр, вы всех специалистов по раздвоению личности знаете! — Я пятнадцать лет прожил с этим душевным изъяном. Я боготворил Лектера, преклонялся перед его умом, выдержкой, способностью видеть людские души насквозь. Но при всех его уникальных покоряющих качествах он опаснейший преступник. Я всегда понимал это и считал, что меня отделяет от него цепь непроходимых горных хребтов. Но знаете, как бывает с глубоко притаившейся болезнью? Она живет вместе с вами, развивается, растет вглубь и вширь, питается вашими сомнениями, страхами, нереализованными желаниями. И однажды захватывает вас целиком. Лектер пробудился во мне пять дней назад. Я на несколько часов стал им, это было неописуемо прекрасно. Жизнь поверх всех барьеров, мечта любого мнимо свободного американца. И я не мог так сразу отказаться от Лектера, обратившись к своим коллегам. Вы смогли бы отвергнуть то, о чем мечтали долгие годы, Хаус? — Если бы это угрожало окружающим, то да, — сказал Грег. — Черта с два! — нервно расхохотался Эммерт, поскольку был наслышан о Хаусе намного больше, чем Хаус о нем. – Эй, копы, кто из вас самый крупный шишак? Требую, чтобы меня увели в камеру и вызвали мне адвоката! Я хочу спать! Общаться буду только с адвокатом! — Дьявол вас перехлестни, Хаус! — выругался начальник собравшихся полицейских. — Вы все испортили! — Разговаривать с вами только в присутствии адвоката — его законное право, — напомнил Хаус. — К тому же, его друзья психиатры быстро отнимут его у вас, так что не советую слишком к нему привязываться. Эммерта увели в машину, а Кадди мысленно попрощалась с надеждой поскорее лечь спать. Хаус разозлил копов не на шутку, и теперь они не отвяжутся, пока не выяснят о них все, включая названия самых любимых порнофильмов Грега.

*****

Хаус и Кадди освободились от пристрастного полицейского внимания через два с половиной часа. Хаус сразу поехал домой, Кадди осталась выпроводить всех копов и закрыть дверь. Еще полчаса спустя она отправилась в квартиру Хауса, поскольку провести эту ночь в одиночестве ей представлялось невозможным. Да и причин для вымогательства у себя самой такого подвига тоже не было, поскольку Хаус с легкостью потеснится сегодня в своей холостяцкой постели. — Пообещай, что выпивка с маньяками в баре не войдет в букет твоих привычек, — попросил Хаус, едва Кадди вошла в его квартиру и закрыла за собой дверь. Она не ответила, шагнула к нему, закинула руки ему за шею и прильнула губами к его губам. Ее губы дрожали, тело сильно знобило. Хаус оборвал поцелуй, осторожно отстранил ее от себя и, обняв за талию, повел в спальню. В мягком свете ночника Грег сел на кровать, посадил Лизу на свое левое бедро, протянул руки к застежкам туфель на высоких каблуках. Бережно и неспешно расстегнул их, с глухим стуком они упали на пол. Потом, обхватив ее обеими руками вокруг пояса, Хаус на пару минут замер в таком положении. Правой щетинистой щекой он прижался к ее лопатке, объятием пытался унять дрожь в ее теле, изнуренном всем пережитым за прошедший вечер. — Я не смогу сегодня заниматься сексом, — пробормотала Кадди. — Мне нравится, когда ты заранее соглашаешься с моими врачебными предписаниями, — улыбнулся Хаус. — Секс после нервного потрясения противопоказан. Ложись, тебе надо отдохнуть. Грег раздел Лизу, стараясь думать о ней как о хрустальном произведении искусства. Такие мысли притупляли его естественные мужские реакции, вызываемые близостью манящего тела. Он уложил ее под одеяло, подошел к шкафу с одеждой, поискал чистую футболку. Темно-серая футболка с силуэтом дракона показалась ему подходящей ночной рубашкой для Лизы. — Я уже не смогу вернуться в свой дом, — пожаловалась Кадди Хаусу, когда чуть позже, лежа рядом с ней на левом боку лицом к ее затылку, он одной рукой прижимал ее к себе, а второй перебирал нежные тонкие пальцы ее правой руки. — Говорят, что место проживания нужно менять хотя бы раз в пять лет, — ответил Хаус. — Сколько ты уже прожила в этом доме? — Три с половиной года. И могла бы еще долго прожить. Но если я вернусь туда, я никогда не забуду весь этот кошмар. — Значит, ты не вернешься, найдешь другой дом, и все по-настоящему закончится. Тебя дико колотит, Лиз, — Хаус нагнулся над нею и прикоснулся губами к ее лбу, чтобы убедиться, что нет температуры. — Я принесу тебе выпить. — Я не буду пить! — категорически отказалась Кадди. — Не спорьте с вашим врачом, доктор Кадди. Не вынуждайте меня поставить вам капельницу с бурбоном. — Я хочу спать, Грег, — слабо улыбнувшись, сказала Лиза. — Правильно, спи, — согласился Хаус. — Сказочных тебе снов. Он выключил ночную лампу, лег на спину и незаметно для себя тоже заснул, чутко прислушиваясь к ровному дыханию Лизы. Проснувшись утром, Кадди встретилась сонными глазами с выжидающим взглядом Хауса. Она протянула к нему руки, и они скользнули под его футболку пожелать доброго утра каждой упругой мышце его напряженного торса. Он придвинулся поближе к ней, продолжая смешивать голубое сияние своих глаз с серым сиянием ее внимательного взора. Этот взгляд глаза в глаза был для Лизы купанием в горячем целительном источнике. Но вот он закрывает глаза, ее верхняя губа оказывается между его обжигающих губ и, всецело отдаваясь страстному поцелую, они соединили объятия. В границах, обозначенных этими ласковыми руками, мгновенно сосредоточился замкнутый мир, особая жизнь, таинство которой способны совершить только Лиза и Грег. Целый мир, безраздельно принадлежащий им двоим, обычно пребывает в сумерках, притихших и застывших в полном покое. Время от времени сумерки этого мира оживляются сполохами изумрудно-золотистой тональности, идентичными полярному сиянию северных широт. Атмосфера образована смешением истинно мужского аромата мирта и изысканно женственного аромата вербены. Соприкосновение рук и губ приводит в движение фантастическую реальность этого сумеречного мира. Каждая ласка оказывается преобразованной в яркий цветок, поцелуй — в порхающую над ним быстрокрылую бабочку. Пот, выступающий на разомлевшей от наслаждения разгоряченной коже, преображается в росу на листьях и лепестках необъятного поля никем невиданных на земле экзотических растений. Воздух раскаляется от чрезмерной чувственности каждого движения. Цветущее поле волнуется, словно океанская гладь от особо изощренного порыва игривого ветра. Потом на несколько секунд сумеречный мир оказывается залитым ослепительным светом, атмосфера пропитывается сладостным благоуханием оргазма. Неповторимое многообразие звуков нарушает царящую здесь тишину. И снова его окутывают сумерки, отбрасывая весь этот мир в исходное спокойное состояние. Сполохи на сумеречном фоне. Сумерки, напоенные изумительным мирто-вербеновым сочетанием. Завершив выравнивание дыхания после взаимного обладания, Хаус и Кадди вместе отправились в ванную. Стоя под душем слишком близко друг к другу, представляя грядущий утомительно долгий рабочий день на благопристойном расстоянии, они сочли жажду обладания не вполне удовлетворенной. И они еще раз с жадностью овладели друг другом. — Я слышал, ты вчера собственноручно задержал маньяка, — сказал Уилсон, встречая Хауса возле дверей приемного покоя больницы. — Об этом уже успели написать на стене в женском туалете? — осведомился Хаус. — Об этом говорит весь город, — уточнил Уилсон. — А почему я должен был прочесть в женском туалете? Если это грубый намек на мою мужскую неполноценность, то, знаешь ли, будь ты хоть трижды супергерой, я все равно могу обидеться. — Это было предположение, что медсестра, с которой ты спишь, прочитала и пересказала тебе, — при этих словах Хаус подошел к стойке сестринского поста, чтобы отметить в журнале время своего прибытия на работу. — А намек заключается в том, что я хочу знать имя твоей новой куклы. — Я не сплю с медсестрами! — слегка покраснев, заявил Уилсон. — И как долго ты собираешься исполнять этот священный обет? — Послушай, Хаус, я вообще-то хотел сказать, что восхищаюсь твоей отвагой, но раз ты не в настроении, то у меня полно работы. Уилсон направился в сторону онкологического отделения. — Я всего лишь предотвратил крупную свару из-за администраторского поста нашей больницы, — пройдя вместе с Джеймсом несколько шагов, сообщил Хаус. — Было бы столько шума! — он скривился. — Я не смог бы смотреть свой сериал, потому что не слышал бы и половины реплик! — Ну да, а я и забыл! — усмехнулся Джеймс. — У всех твоих действий добротная эгоистическая подоплека. — Именно, — кивнул Хаус, нажимая кнопку вызова лифта. — А плащ супергероя мне маловат, короток и не подчеркивает глубины моих проницательных глаз. И друзья разошлись по отделениям. Возвращаясь вечером в квартиру Хауса, Кадди тщетно пыталась погасить блеск в своих глазах и стереть очаровательную улыбку с рубиновых губ. Она светилась изнутри в предвосхищении той минуты, когда между ней и ее героем снова возникнет состояние полного единения. Хаус сидел на диване перед выключенным телевизором и пил неизвестную по счету порцию бурбона. Почти пустая бутылка стояла на журнальном столике. Сердце Лизы резко потянулось вниз, увлекаемое дурным предчувствием. Хаус хмурился, в сознании его явно клубились черные тучи. Кадди закрыла дверь, подошла к дивану. Грег даже не повернул головы в ее сторону. — По-моему, бурбон сегодня чересчур горек, — мягко предположила Кадди. — Почему ты ничего не сказала о ребенке? — спросил Хаус, швыряя ей сложенный вчетверо белый лист. — Так это ты обыскал мой кабинет? — озаренная внезапной догадкой, возмутилась Кадди. — Кто дал тебе право рыться в моих вещах? — Твоя скрытность дала мне право. Твое недоверие, замкнутость, недомолвки! — перечислил Хаус. — Я сыт всем этим по горло! Но скрыть от меня даже такое! — Хаус захлебывался от ярости. — Я не хотела причинить тебе боль! — Ну да, конечно, я же хромой полуслепой котенок! — яростные нотки в голосе Хауса органично соединились с едким сарказмом. — По-твоему, я способен сдохнуть от малейшего соприкосновения с реальностью! — Он погиб, потому что ты играл в догонялки со смертью! — видят небеса, она не собиралась обвинять его в непоправимом, но вихрь ожесточенной перебранки распорядился по-своему. — Или потому, что ты не годишься для материнства! — выдвинул встречное обвинение Хаус. — И о чем с тобой говорить, у тебя постоянно один и тот же аргумент! — А был ли моим этот ребенок? — Да катись ты! — воскликнула Кадди, с тяжестью в сердце осмысливая услышанное. Ей захотелось швырнуть в Хауса что-нибудь увесистое, ногами избить до полусмерти, затем исцелить своими ненасытными поцелуями. Но последнее уж точно будет величайшей ошибкой, еще большей, чем вся нелепица их отношений. И Кадди поспешно ушла из квартиры. Хаус около минуты просидел на диване, пытаясь одолеть натиск боли и гнева. «Ушла? — подумал он. — Ну и пусть проваливает! Нет!!! Как я мог сказать ей такое?! Догнать! Остановить! Вернуть!». И, покинув диван, Хаус идет к двери настолько быстро, насколько позволяет приступ боли в ноге. — Лиза! — крикнул он, выходя за дверь. Сделав еще два долгих и тяжелых шага до улицы, он увидел только серебристые очертания стремительно удаляющегося Лексуса. С трудом превозмогая боль в ноге и задыхаясь от душевных терзаний, Хаус вернулся в квартиру. Сызнова расположившись на диване, вытащил из-под диванной подушки пузырек с викодином, проглотил сразу три таблетки. Вылил остатки бурбона из почти опустошенной бутылки в стакан. Запустил пустой бутылкой в угол гостиной. Подошел к бару, извлек из темноты следующую бутылку. Дрожащей рукой открыл ее, долил стакан до половины. Через несколько секунд горячая волна пробежала по всему телу, снимая часть напряжения. Но бурбон этим вечером поистине был нестерпимо горек. Боль же преспокойно продолжала сдавливать свой черный обруч, и Хаус поднес к губам горлышко бутылки с алкоголем. «До дна!» — велел он себе, запрокидывая голову. Благополучно справившись с заданием, с трудом дошел до дивана, вытянулся на нем. Ему не стало легче, душа все равно болела, но затуманенному разуму всё стало безразличным, и он отключился, заснул. Нежелание возвращаться в свой дом, ставший для нее пристанищем кошмаров, после ссоры с Хаусом еще более окрепло. И Кадди поехала в ближайшую к госпиталю гостиницу. Все внутри нее клокотало от гнева и злости, но, к ее бесконечному удивлению, она много сильнее злилась на себя, нежели на Хауса. Ей следовало расстаться с ним, как только она потеряла их несчастное дитя. А она была настолько малодушна, что вообразила, будто без Хауса нельзя прожить ни одного полноценного дня. Так что, по сути, она сама напросилась на всё, что ей пришлось выслушать от этой беспощадной сволочи. Оставшись наедине с самою собой в номере отеля, Кадди дала волю слезам. «Не его ребенок, подумать только», — горестно усмехнулась она, с трудом преодолевая сильное желание напиться. Дурной пример, как известно, заразителен, а если уж его подает Хаус, он обычно становится руководством к действию. Но между Лизой и Грегом больше нет ничего общего. Опустошение. Конец. Раздеваясь, она гнала от себя воспоминания о великолепных руках Хауса, вынимающих пуговицы из петель, разлучающих ее тело с одеждой. О поцелуях, сопровождающих каждое касание рук. Сердце болезненно сжималось от рассудочных напоминаний о том, что всего этого никогда уже не будет. Ей заново придется привыкать к жизни в пустоте. Она никогда не сможет заглянуть в голубые глаза своего нерожденного ребенка, не научит его читать, танцевать, ей не услышать его смех, не засмеяться вместе с ним. Только сейчас, после отречения Хауса от нее и погибшего малыша, она сполна осознавала невосполнимость своей утраты. Быть может, Хаус потому и отказался от своего отцовства, чтоб было легче справиться с горем? Лежа под одеялом, Кадди раздраженно перевернулась на другой бок. Она нашла Хаусу оправдание, и, кажется, сердце омылось свежей волной сверкающих надежд. И этому нет и не может быть иного объяснения, кроме одного: она любит Грега горячо и безоглядно. Это неправильно, жестоко и несправедливо, поскольку он не из тех, в кого можно влюбляться. Но любовь свою не выбирают, а берегут и восхваляют. И оправдывают даже тогда, когда нет никаких оправданий.