Осколки памяти.

- Эй, парень, очнись! Русоволосый вздрагивает и снова переводит взгляд на Уве. - Да не переживай ты так! - парень смешно морщит нос и улыбается широко, безмятежно. - Пойдем отсюда, нечего в темноте по подворотням шляться. Посидим, выпьем по чуть-чуть. Я смотрю, вы с Двалином уже знакомы, а меня Уве зовут. Так что давай уж представься, что ли? Улыбка не доходит до глаз, которые в сумраке переулка кажутся нереально черными, неподвижными. - К... Константин... - Русский, что ли? Удивление выглядит таким же искренним, как и улыбка, но глаза все так же неподвижны, и Костя кивает автоматически, не отрывая взгляд, а когда его берут за локоть и тянут за собой, идет послушно, только временами косясь на позвякивающего сзади бутылками высокого мужчину. Страх забирается под кожу и растекается ледяной колючей водой. Кажется, что ноги стали вдруг слабыми, ватными, идти нет желания, но и сказать что-то вслух, отказаться, нет сил. Вязкая слюна заполняет рот, желудок болезненно сжимается. А идти-то всего ничего: пару переулков и темный сквер - и, как назло, почти нет прохожих. Это в Лондоне-то, вечером, вот же "повезло"! А может, район такой, отчего тем более не легче. Но в подъезде чистенького трехэтажного кирпичного дома светло, и консьержка улыбается с какой-то старческой жизнерадостностью: - Капитан, я предупредила ваших соседей, что вы сегодня, скорее всего, будете праздновать, но постарайтесь всё же не шуметь. А вот и ваша почта! Голубенькие кудряшки задорно трясутся, в сморщенной лапке зажато несколько больших желтых конвертов. Очередная улыбка в ответ, но теперь вдруг становится видно, что глаза все же не чёрные, а просто тёмно-карие - и от этого вдруг на душе становится немного легче. Совсем немного, но достаточно для того, чтобы уже более-менее спокойно подняться по широкой лестнице на третий этаж и не слишком нервно коситься на ожидающего на площадке Двалина, который поднялся раньше и теперь подпирает плечом стену. *** Квартира крохотная и похожа на какой-то "музей разных вещей", но на узкой длинной кухне с целым рядом окон и длинной барной стойкой вместо подоконников на удивление уютно. Бутылки вынуты из пакета и небольшим, но дружным, рядком выстроились на темной деревянной столешнице. В духовке шкворчит заранее, видимо, замаринованное мясо. Уве курит, сигарета подрагивает в худых пальцах: - Да не нервничай ты так... Смотрит, как Костя вздергивает подбородок и выдаёт очередную из своих фирменных улыбок, ярких и безжизненных, не окрашенных ничем, кроме обязанности улыбнуться здесь и сейчас. - Не знаю, что там между вами с Двалом, но он хороший мужик, так что не напрягайся зря! И - да, мы военные, он - до сих пор, а я - бывший. Уве говорит так, словно это все объясняет, словно "военные" - это нечто определяющее, и никаких дополнительных слов не надо. Но откуда-то из прошлого вдруг всплывает серый портовый город, весь в тумане и дожде, и жесткие пальцы на кажущихся неимоверно хрупкими ребрах, и теплая еще не остывшим теплом ушедшего постель в дешевой гостинице. А Двалин кричит из комнаты: - Стаканы к вам нести или здесь пить будем? - Да неси сюда, конечно. Уве бросает сигарету, давит в пепельнице ожесточенно, так что окурок расплющивается о черное дно, выдавливая из себя коричневую стружку табака в россыпи неожиданно ярких какой-то акриловой яркостью искр. И Костя неловко ежится под неожиданно тяжелым взглядом. - Не огорчай его, ему и так... хватает огорчений. *** В этот день "празднование" есть не что иное как пьянка, бессмысленная и беспощадная, из тех, когда пьют молча и без тостов, разливая поровну и не задумываясь о последствиях, и случайного гостя внезапно затягивает в этот водоворот, лишая остатков воли и погружая в колючую, режущую прорву чужой памяти. В темный поток чужих потерь, к которому неожиданно вдруг примешиваются и свои, пусть иные, но от этого не менее горькие. И люди рядом уже не кажутся чужими, хотя и ближе не становятся. И происходящее откликается в голове словами чужой, непонятной мелодии, к которой и слов-то не подобрать. И в такт происходящему кружится над головой потолок, весь в тенях и бликах от фар проезжающих по улице машин. И почему-то только сейчас становится понятно, что в комнате, на полу которой он лежит, завернутый в пахнущий дезодорантом и немного - чужим потом спальный мешок, на окне нет штор и это мешает уснуть. А еще мешает уснуть происходящее рядом, через два шага, на огромной широченной кровати. Там между двумя людьми происходит что-то, что завораживает не меньше, чем тени, блики и мерное вращение потолка. Сплетенные руки. Мучительный изгиб могучей спины. Остро задранный угловатый подбородок и влажные темные прядки, упавшие на белое пятно лица. Тишина в голове. Словно кто-то выключил у жизни звук. И в увиденном нет ничего постыдного, и хочется прикоснуться, и ничего не остается, кроме как выбраться из нагретого кокона и сделать два шага на заплетающихся ногах туда, где его принимают, где его присутствие закономерно и желанно. И мир вдруг наполняется звуком и светом, жаром и холодом одновременно, прерывистым дыханием и резким тяжелым движением - и снова жаром, и так до тех пор, пока всё вдруг не становится белым. И невыносимо ярким. *** Двалина уже нет. Остался только холодноватый аромат туалетной воды да гулкое эхо в голове от хлопка двери. Уве, как-то весь перекосившись и хромая, вяло двигается по кухне: - Кос, кофе будешь?