Хохот времени

      В детстве я думал, что любовь выскакивает перед людьми как убийца в темном переулке, что это происходит вдруг, непреднамеренно, внезапно, двое словно неожиданно спотыкаются о взгляды друг друга их тут же накрывает осознанием: вот оно, то, о чем прежде они читали в книгах и видели в кино. Каждая диснеевская принцесса знает, что любовь — это какое-то волшебное, индивидуальное чувство, которое объяснить никак нельзя, которое не выражается никакими словами, кроме заезженных «я тебя люблю». На самом деле даже теперь я не могу с точностью сказать, насколько моя любовь к Мареку была истинной, сдается мне, что больше чем наполовину мои чувства были лишь калькированными голливудскими штампами. Но становились ли они от этого менее важными?       Марек позже говорил, что я понравился ему сразу, как только единственный во всем классе рассмеялся над его неуклюжей шуткой про антисемитов. Моя же влюбленность росла постепенно, пускала корни, укреплялась во мне, как будто вытесняла меня из меня самого.       Когда-то в детстве я смотрел фильм, в котором разъяренный муж закопал неверную жену и ее любовника на берегу моря так, чтобы на поверхность из песка торчали только головы. До прибоя оставалось много часов, но шансов выбраться у влюбленных не было. Последние часы жизни они вынуждены были, бездействуя, наблюдать, как приближается к ним вода, медленно и неумолимо: вот тонкая пленка морской пены уже лижет им подбородок, миллиметр за миллиметром поднимается к губам, вот они крепко сжимают челюсти, потому что рты уже скрылись под водой — и так до тех пор, пока море не поглотило их целиком. Тогда меня очень взбудоражил этот образ: ужас и предчувствие смерти, ее неизбежность, вся эта медленная пытка — все то, что наделяло банальную историю о расправе над неверной супругой чертами жанра хоррор. Мне кажется, это жуткое, наступающее смертоносное море — хорошая метафора для моей медленно подползающей любви. Я знал, что вот-вот утону в ней, и, когда спустя несколько лет к берегу прибило распухший, порченный рыбами, изуродованный тлением труп моей любви, я не очень-то и удивился.       Я ожидал, что та, прежняя истерия, охватившая меня после Саниной вечеринки, поутихнет, как только мы с Мареком начнем общаться часто. Марек из окутанной тайной мечты превратится в обычного мальчишку, в человека, обремененного теми же прозаическими людскими проблемами, что и я сам. На самом деле мое безумие мутировало во что-то еще более неизгладимое и фатальное.       Сначала тебе нравятся звуки голоса, ты балдеешь от каких-то деталей его внешности, тебе нравится, как он хмурит брови или улыбается, у тебя искрит позвоночник от звуков его смеха, ты весь подскакиваешь, когда вы случайно соприкасаетесь плечами. Ты словно находишься под действием наркотика, тебе очень сложно понимать кого-то, кроме себя самого, и по сути, объекта своей страсти ты толком не видишь, даже если таращишься на него круглые сутки. Ты отвратителен в своей бесконечной погоне за дозой влюбленности, ты преследуешь человека лишь потому, что твой организм реагирует на него бурным химическим восторгом.       Когда Марек начал впускать меня в свою жизнь, я стал привыкать потихоньку и к его смеху, и к редким случайным прикосновениям, которые могут позволить себе друзья, однако в поле моего зрения теперь попадало все больше ответных реакций, я все чаще чувствовал легкие вибрации сотрясавших его эмоциональных взрывов, и теперь уже эта молчаливая взаимность заставляла коротить и трепыхаться мою бедную нервную систему. Эта физиологичность, наверное, больше всего коробила и раздражала меня, сознание собственного эгоизма мешало делать то, что принято делать в подобных ситуациях (если верить, опять же, сериалу «Друзья»), а именно — бороться за свою любовь, искать взаимности, строить отношения. Было во всем этом что-то отвратительно попсовое, что-то невыразимо пошлое. Неужели нельзя любить и уважать человека без этих эндорфиновых приходов, без аритмии и перебоев дыхания? Неужели нет способа отключить самого себя и посмотреть на другого через призму его собственного восприятия, неужели нет способа провернуть пресловутое «встать на его место»? Наверное, это звучит ужасно, но обычно на «его месте» места хватает только для кого-то одного. Нужно много времени, чтобы как-то расширить это пространство, чтобы «его место» постепенно превратилось в «наше».       В отношении Марека это было тем более сложно: у него как будто не было собственной, укорененной личности, собственных устоявшихся взглядов, каждый день он представал каким-то совершенно новым человеком, и эти противоречия сбивали меня с толку. В среду он мог сказать, что ненавидит комиксы и супергероев, а в четверг неожиданно вворачивал в разговор цитату из «Человека-паука». В понедельник он стыдливо отворачивал лицо от экрана телевизора, когда в кино начиналась эротическая сцена, а во вторник внезапно парировал мое «иди ты в жопу», соблазнительно усмехаясь и выгибая бровь: «это приглашение?» То он утверждал, что умеет готовить только пельмени, а через пару дней я заставал его на кухне с поваренной книгой за приготовлением какого-нибудь экзотического польского блюда с непроизносимым названием. То он травил анекдоты про евреев, то вдруг затягивал гимн Израиля на ломаном иврите.       Со временем я понял, что единственным постоянством в его жизни была именно эта противоречивость. Даже спустя годы я не могу сказать, был он пацифистом или милитаристом, верующим или атеистом, холериком или меланхоликом, трезвенником или наркоманом. Он всегда мог быть и тем, и другим.       Сначала я старался подловить его на лжи, хотя бы для самого себя выяснить, в какой момент он говорил и делал правду, однако мои попытки ни к чему не приводили. Для него правды как таковой не существовало, он постоянно находился в состоянии игры. Я думаю, на самом деле он действительно никогда не был кем-то одним: если отцовские литературные таланты не передались ему ни в коей мере, то от матери он явно унаследовал актерский дар.       Что делает актер без сцены? Превращает в сцену свою жизнь. И я, став частью этой жизни, тоже превращался то в одного, то в другого героя несуществующей пьесы, которую писал, ставил и сам же разыгрывал мой новый лучший друг.       Наша «совместная опека» над Жан-Полем Сартром сводилась, по большей части, к болтовне, просмотрам старых фильмов, подготовке домашних заданий и вообще всему тому, из чего обычно складывается школьная дружба.       После уроков нас встречал его отец, выгуливающий Жан-Поля. Они всегда смотрелись ужасно нелепо. Даниилу категорически не шла такая собака, он хорошо смотрелся бы с русской борзой или доберманом, с какой-то, такой же, как он сам, изящной, аристократичной и длинноногой собакой, с величавым, гордым животным, которое неспешно вышагивало бы рядом с ним, высокомерно задрав морду и вытянув шею. Трясущийся и семенящий на тонких ненадежных лапках Жан-Поль Сартр мельтешил вокруг Даниила, как Табаки возле Шерхана. Впрочем, пес как будто сам сознавал эту несуразность, потому что, едва завидев Марека, он обыкновенно рвался к нему со всем отчаянием собачьей любви, вспрыгивал слету в объятия хозяина и тщательно вылизывал его лицо, повизгивая от восторга, а я каждый раз давил в себе жалкую, унизительную мысль о том, что писклявому одноглазому той-терьеру в жизни повезло гораздо больше, чем мне.       Даниил перепоручал нам собаку и отправлялся работать, а мы шли в парк, где болтались, пока не замерзали до посинения. Тогда мы бегом, чтобы согреться, неслись к Мареку, где до вечера пили чай, ели всякую подростковую дрянь типа бутербродов и чипсов, решали алгебру, развалившись на ковре в его комнате, я помогал ему с русским и историей, Жан-Поль резвился, топча наши учебники и тетрадки, увлеченно воровал карандаши, так что скоро у нас остался только один на двоих. Почему-то никому из нас так и не довелось купить хотя бы еще один карандаш — мы и на уроках передавали друг другу этот несчастный, вырванный из зубов Жан-Поля огрызок. Иногда, сделав уроки, мы смотрели какой-нибудь фильм. У Марека было много дисков, которые он привез из Польши — говорили там, естественно, тоже на польском, так что ему приходилось переводить мне каждую реплику, что быстро его утомляло. Еще я читал ему вслух русские книги — ему было гораздо легче воспринимать русский язык на слух, начертанные слова плохо соотносились в его голове с их звучанием и смыслом, а я вдруг обнаружил, что читать с листа в спокойной обстановке, наедине с Мареком, без всякой публики, я могу вполне сносно, заикаясь лишь изредка, пару-тройку раз за страницу. - Я нашел, что нам посмотреть сегодня, - таинственно улыбаясь, сказал Марек, подсаживаясь за мою парту на перемене. Я растопырил пальцы в вопросительном жесте: поясняй, дескать. Он положил поверх моей тетради прозрачную коробочку с кислотно-желтой болванкой внутри. На ней аккуратным, совсем не похожим ни на один его почерк, было выведено маркером: «Полное затмение». - У Лизы переписал, - пояснил Марек. Он был в тот день в балагурном расположении духа, подшучивал, вертелся за партой и приплясывал на ходу, что-то напевая себе под нос. - Круто, н-наконец-то будет п-по-русски, - улыбнулся я. Мне нравился такой вариант Марека, с ним было легко. - Только, б-блин, ф-физика завтра, - сказал я, в основном, для того, чтобы его раззадорить. Они с физичкой друг друга не жаловали. На первом же уроке он завел с ней головокружительный спор о Николе Тесле, в котором они оба едва не перешли на личности, и теперь их отношения колебались где-то между суеверным страхом и глубоким презрением. К домашним заданиям она относилась крайне серьезно. Будь Марек сейчас в каком-нибудь менее разудалом состоянии, он бы, наверное, поник и отложил «Полное затмение» до более удобного случая. Но в тот раз он только лукаво улыбнулся и покровительственно приобнял меня за плечи. - Любезный друг, - проговорил он почти без акцента, явно изображая какого-то молодого барина из русской классики. - Что нам с вами до презренной суеты жизни? Не положить ли нам на физику хуйца?       Его излюбленным приемом было смешение высокого штиля и обсценной лексики. Русский мат он выучил очень быстро и полюбил всей душой, произносил крепкие словечки внятно и с явным удовольствием. Нам всегда легко было друг друга насмешить, даже разговаривать для этого было не обязательно, мы могли впасть в истерику просто выразительно переглянувшись на уроке. Тогда я тоже радостно расхохотался, так, что на нас обернулись одноклассницы. Саня оторвалась от разговора с Аней и смерила нас хитрым взглядом. Ее глаза на секунду зафиксировались на руке Марека, все еще лежащей на моем плече. Мы на минуту встретились взглядом, и она многозначительно вильнула бровью — как в старые, домарековские времена — я понял, что она имеет в виду и, смутившись, скинул с себя его руку. Она в ответ усмехнулась и закатила глаза, что означало «ой, да ладно тебе скромничать!», я на это сердито нахмурил брови и помотал головой: «все совсем не так, как ты думаешь!», она едва заметно пожала плечами и отвернулась. Я тоже уставился в тетрадь, пряча улыбку.       Я скучал по Сане, мы виделись теперь только в школе, а разговаривали совсем изредка, и все же не разучились еще понимать друг друга. Саня проявляла чудеса деликатности, не пытаясь составить нам компанию, вежливо отказываясь, когда Марек приглашал ее с нами в парк после школы выгуливать Жан-Поля. Иногда мне тоже хотелось, чтобы она пошла, но я тут же представлял, каким многозначительным взглядом она будет смотреть на нас, какие будет отпускать шуточки (не удержится, ни за что не сможет удержаться), как все это будет невыносимо для меня... Так Саня отдалялась с каждым днем все сильнее, подружилась с рок-н-ролльной Аней, и, судя по их оживленной болтовне, они что-то затевали, оставалось лишь надеяться, что не революцию.       Хуже было то, что я почти не виделся с отцом. Когда я возвращался от Марека поздно вечером, он обычно корпел над какими-нибудь тестами и учебными планами, сухо здоровался со мной и, надувшись, сидел молча до самой ночи. Я подлизывался к нему, принося чай и пытаясь расспрашивать о работе, новостях, рассказывая о школе, но он только отделывался ничего не значащими фразами и хмыкал. Сначала я чувствовал себя виноватым, потом стал злиться: ведет себя как ребенок, ей-богу. Мог бы и порадоваться, что у меня появился лучший друг, что мне хорошо — впервые после смерти мамы.       В тот день, когда мы смотрели «Полное затмение», я забежал домой на полчасика — забросить вещи и переодеться: поганец Жан-Поль Сартр выбродился в грязи, а затем прыгнул мне на колени. Я не ожидал, что папа уже дома. Он стоял на кухне у окна и курил, выставив руку с сигаретой в форточку. - Привет, - сказал я, переводя удивленный взгляд с отца на сигарету. - Ты к-куришь? - Как видишь, - буркнул он, не оборачиваясь. - Вот это новость, да? Я не знал, что сказать. Надо ли мне сделать вид, что я удивлен? Или он узнал, что я знаю, поэтому и курит теперь здесь? - Я думал, тебя до вечера не будет, - продолжал отец. - Случилось что? Я отрицательно помотал головой, понимая, что на самом-то деле, похоже, что-то случилось, вот только не со мной, а с ним, и хорошо бы выяснить, что именно. - Я п-переодеться. - А, ну вперед! - голос отца звучал деланно-бодро, он поглядывал на меня искоса, через плечо, не оборачиваясь. Я продолжал в нерешительности топтаться на пороге. - П-п-пап? Что с тобой? - Да ничего, ничего особенного, - отмахнулся он. - Так, ностальгия напала на старика. В последнее время ностальгия, кажется, объявила старику войну, потому что нападала на него пугающе часто. Наверное, мне надо было убраться прочь и оставить его воевать в одиночестве, но его задымленная фигура выглядела так грустно возле этого обшарпанного окна, что я прошел на кухню и сел за стол. - Т-ты читал Одена? - спросил я. На столешнице, среди изгаженных остатками кетчонеза блюдец, побуревших изнутри немытых чашек и смятых чайных пакетиков лежал раскрытый и перевернутый страницами вниз тоненький томик стихов Уистена Одена. - Да, - бросил отец, но его спина теперь выглядела еще более напряженной. - Мне н-нравится Оден, - сказал я, переворачивая книжку и с удивлением обнаруживая, что она раскрыта на единственном стихотворении, которое я знал наизусть. - Мне тоже нравится, - кивнул отец и вдруг посмотрел на меня. - Он был гомосексуалистом, ты знаешь? Я почувствовал, что краснею, и отвернулся. С чего бы отцу говорить со мной об этом? Неужели он о чем-то догадался? Но о чем? Догадываться-то не о чем, по факту — я такой же девственник, как и всегда, мало ли, что происходит в моей голове... - Не знал, - сказал я. - А ты откуда знаешь? Он снова отвернулся к окну. - Ну, я же университетский профессор, я много чего знаю. Я в задумчивости скользил взглядом по строчкам стихотворения, размышляя, как бы хоть немного развеселить отца, развеять его меланхолию (чтобы потом можно было уйти к Мареку с чистой совестью — да, в основном для этого), и вдруг мне пришла в голову идея. - Хочешь, я т-тебе погадаю на Одене? - В смысле — погадаешь? - спросил отец с непонятной подозрительностью и с силой раздавил в блюдце бычок — так, что он смялся гармошкой. - Ну, это т-типа игры, М-марека его отец н-научил. Если п-попадается к-книжка, то ее надо п-просто открыть на любой с-странице, и п-прочитать любую с-строчку — и это, в-вроде как, п-предсказание. П-просто ради прикола... - я чувствовал, что напрасно выступаю с этим предложением, по непроницаемому лицу папы было видно: эта игра ему почему-то особенно не нравится, предложи я ему ограбить банк или вступить в террористическую организацию — это и то понравилось бы ему больше, чем то, что я сказал. Он пару секунд испепелял взглядом линолеум, затем проговорил очень тихим, непохожим на него голосом, от которого у меня с детства волосы вставали дыбом. - Сынок, почему бы тебе не пойти к Мареку прямо сейчас? Давай-ка, иди к Мареку, к его отцу, и играйте там во что угодно, гадайте на Уистене Одене, переводите Леопольда Стаффа, только оставьте меня в покое, оба. - Пап, ты ч-ч-чего? - спросил я, но отец уже теснил меня на выход. - Давай, давай, живее, - бормотал он. Когда он приблизился, я заметил, что от него слегка несет водкой. Он приподнял меня за ворот рубашки, как будто я был котенком, и мягко подтолкнул к коридору. Было видно, что он не особенно злится на меня — пока — а злится на кого-то еще, может, на самого себя... Так или иначе, ему явно хотелось от меня избавиться, и как можно скорее. Мне тоже не улыбалось успокаивать пьяного бешеного отца, но это был мой сыновий долг, так что я упирался. - Пап, я н-не хочу н-никуда идти, д-давай п-посидим дома в-вместе, п-посмотрим т-телевизор... Отец выпустил мою рубашку и изумленно взглянул на меня. Впрочем, сложно сказать, изумлялся он или возмущался. - Ты что, жалеешь меня? - возмущался, он определенно возмущался. - Н-нет! - пискнул я, но он уже выставил меня за дверь. - П-пальто, п-пап! Он помедлил на пороге, обернулся, снял с вешалки пальто и протянул мне. Я неловко натянул его, не понимая, что происходит: он что, выгоняет меня из дому? За что? Если бы он вытолкнул меня прочь и с грохотом захлопнул дверь, это было бы настолько не похоже на него, что я знал бы: он не в себе, а значит, мне нужно стучать, звонить, ломиться, уговаривать его впустить меня и объясниться с ним. Но он просто попросил меня уйти, выдал мне пальто, стоял, прислонившись к косяку и смотрел, как я одеваюсь. Гудели подъездные лампы, из квартиры напротив тянуло чесноком и горелым маслом. - Т-ты что, в-выгоняешь меня из д-дома? - спросил я и едва не расплакался, до того мне стало вдруг жалко самого себя: в заляпанных грязью штанах, напяленном наскоро, расстегнутом пальто, с этим дурацким томиком Одена в руках, одинокий, заикающийся сирота, неизвестно чем вдруг заслуживший отцовский гнев. Папа в изумлении (теперь это точно было изумление) вскинул брови и рассмеялся. - Ты сдурел? Чтоб в девять вечера дома был, - его улыбка исчезла так же быстро, как появилась. Он взглянул на меня очень серьезно. - Прости, Паш. Я просто... - П-понятно, т-тебе надо п-побыть одному, - сказал я. - Х-хорошо. Т-только давай б-без глупостей. - Как скажешь, шеф, - снова едва заметно улыбнулся он и закрыл дверь. Я стал медленно спускаться по лестнице, все еще в полнейшем замешательстве от произошедшего.