Хохот времени

      - О, ты так рано, - пробормотал Марек, открыв дверь и пропуская меня в квартиру. Я, похоже, застал его в процессе переодевания, потому что на нем была только расстегнутая школьная рубашка и трусы. - Проходи, проходи, - я понял, что все еще стою на пороге, уставившись на его коленки. - Все нормально? Ты какой-то ошалевший. - Марек, у меня, п-похоже, п-проблемы... - вздохнул я. - У меня тоже небольшие проблемы, - кивнул он. - Я только, когда домой пришел, вспомнил, что у папы сегодня день рождения, а я вообще морально неготов... Ты ведь останешься на праздник? Ты ведь не бросишь меня? - спросил он с умильной улыбкой, прекрасно зная, что, если он просит, я останусь с ним где угодно. - Т-ты забыл п-про день рождения с-своего отца? - для меня такое было немыслимо. Я к дню рождения папы готовился за пару месяцев. Он нахмурился, видимо, возмущенный тем, что я посмел его пристыдить. Мне показалось, он собирается выдать какую-нибудь гневную отповедь, но его сердитая гримаска вдруг превратилась в кокетливую улыбку. - Я — беспечный шалопай, - сказал он, пожав плечами. Я рассмеялся и, приладив на вешалку пальто, прошел за ним в его комнату, где Жан-Поль Сартр безжалостно терзал грязный носок, развалившись на подушке. - Н-но у меня нет для него п-подарка. Марек в ответ только фыркнул. - У меня будто есть! - он взглянул на мои испорченные брюки. - Так ты что, не переоделся? Какой у тебя размер? Как думаешь, ты влезешь в мои джинсы? Он с самоотверженным рвением углубился в недра платяного шкафа, не дождавшись от меня ответа ни на один из вопросов. Его бравурное настроение обычно не позволяло ему слушать кого-то, кроме себя самого. Пока он рылся в шкафу в поисках подходящих штанов, я как-то исхитрился поведать ему о нелепой стычке с отцом. - Да ты не волнуйся так, - сказал Марек, выныривая из шкафа и протягивая мне явно слишком тесные джинсы. - У него сейчас возраст такой. Мой тоже странный в последнее время, весь такой меланхоличный и устремленный в прошлое... Роман начал, представляешь?Заглянул я недавно в эту его рукопись — а там про любовь сопли с сахаром. Он никогда не писал про любовь, это всегда была побочная линия. Ты переодевайся, давай.       Я послушно начал примерять его джинсы, они, вполне предсказуемо, облепили меня, как вторая кожа. Жан-Поль, оставив в покое носок, теперь обнюхивал грязные пятна от лап на моих брюках, как убийца, влекомый к месту преступления. - А п-про что его роман? - спросил я. Меня всегда немного потрясала небрежность, с которой Марек говорил об экзотических профессиях родителей. Все эти его «когда мама снималась в Голливуде...» или «папину пьесу ставит какой-то мужик из Александринского» - как будто в этом нет ничего особенного. - Да он тебе сам сегодня расскажет, - ответил Марек. - Он, когда пишет, ни о чем другом говорить не может. Ммм, а отлично сидят! - вдруг воскликнул он, кивнув на мои ноги в его штанах. - Хочешь — забери себе, мне они великоваты. - Да ну, я т-такие узкие не н-ношу. - А напрасно, - улыбнулся Марек и бросил мне футболку взамен школьной рубашки. С некоторым смущением я обнаружил на ней принт с Джоном Ленноном. Марек временами его обожал, узкие штаны тоже были в его вкусе, так что я чувствовал себя куклой, наряженной специально для него. Марек тоже, наконец, напялил джинсы и свою любимую древнюю отцовскую рубашку и прекратил смущать меня своими коленями. - План такой: сейчас смотрим «Полное затмение», как и собирались, потом идем в магазин и покупаем папе торт — это будет нашим подарком. Он приедет часов в семь-восемь, мы должны успеть. - А к-кто-то еще п-придет? - Я думаю, бабушка немного посидит с нами, больше, вроде, никого, - пожал плечами Марек.- У папы тут, по-моему, не было друзей. С бабушкой Марека я был толком не знаком. Она, в основном, лежала в своей комнате, мы старались ее не беспокоить. Несколько раз мы поздоровались друг с другом, и она, мне показалось, приняла меня за кого-то другого, потому что пробормотала что-то вроде «а, вот и ты снова здесь», впрочем, я вообще не был уверен, что она меня видела.       Марек засунул Лизину болванку в дисковод своего ноутбука, я уже привычно развалился на полу, прислонившись спиной к кровати. Мы почему-то смотрели фильмы именно в таком положении. Марек, озаренный внезапной идеей, куда-то умчался и тут же прибежал обратно, но уже с бутылкой вина в одной руке и штопором в другой. - Будешь? - сияя, предложил он. Я, разумеется, не отказался. Марек не озаботился бокалами, так что мы стали пить вино из горлышка, передавая бутылку друг другу. Он выключил свет и включил фильм — перед нами предстал густо загримированный под старика, налитой абсентом, но вполне узнаваемый Дэвид Тьюлис, которого я хорошо помнил по роли Ремуса Люпина в «Гарри Поттере». Марек встретил его ликованием, он смотрел гораздо больше фильмов и, соответственно, гораздо больше моего любил Тьюлиса. В «Полном затмении» он играл одного из главных французских символистов — Поля Верлена. Я читал Верлена, но не сказать, чтобы любил. Его стихи, во всяком случае, в наших переводах, казались какими-то чересчур гладкими, слишком вылизанными, отшлифованными, их красота меня почему-то не будоражила. Не будоражила она, очевидно, и режиссера фильма, потому что Верлен здесь выглядел довольно жалким и морально устаревшим, сметенный и разрушенный — и в творческом, и в личном плане — могуществом юного гения Артюра Рембо. Его появление Марек тоже встретил придушенным вздохом — Рембо играл совсем молодой Леонардо Ди Каприо, и у меня есть основания полагать, что Марек был в него даже слегка влюблен.       Я более чем уверен, что к Мареку этот фильм попал не случайно, что он предумышленно усадил меня его смотреть и больше наблюдал за моей реакцией, чем за развитием действия. Сначала все шло нормально — как и в любой исторической картине, здесь были красивые кадры, приятные цвета, вполне линейная структура повествования: молодой гениальный поэт приезжает в Париж к уже состоявшемуся и опытному, вместе они обязательно совершат литературную революцию — это ясно с первых минут, вроде бы, можно расслабиться, наслаждаться русским дубляжом и не ожидать никаких сюжетных поворотов. Артюр Рембо ведет себя инфантильно, дерзко и самоуверенно, осыпает оскорблениями парижскую поэтическую богему, публично мочится на чью-то поганую рукопись, смущает народ, как и положено молодому революционеру, но вдруг... - Эм... мне выключить? - спросил Марек, когда я поперхнулся вином: на экране Верлен и Рембо неожиданно слились в страстном поцелуе. - Нет, п-почему? - я взглянул на него: даже в полутьме видно, как загорелись румянцем его щеки. Он кивнул, но его кадык нервно дернулся вверх-вниз. Он нервничает. Я должен был что-то сказать. - П-просто не каждый д-день видишь, как п-профессор Люпин целует Джека из «T-титаника». Марек рассмеялся, но все еще довольно нервно. - Надо тебе «Обнаженных» показать. Что там только не творит профессор Люпин... - Н-не надо. Н-не разрушай м-мое д-детство. Он снова улыбнулся: - А пора бы уже, - сказал он, и это прозвучало каким-то обидным намеком. Я мог бы спросить, что он имеет в виду, но не был уверен, что хочу услышать ответ. Можно было отвернуться к экрану и молча досмотреть фильм. Можно было (как позже выяснилось) схватить его в охапку, повалить на пол и делать с ним все, что заблагорассудится. Но я решил, что самое время пофилософствовать о специфике лицедейства. - В-вот это р-работа у актеров... «Дорогая, я п-побежал, м-мне еще с Ди Каприо ц-целоваться!» Т-ты бы с-стал целоваться с Ди Каприо, если бы т-тебе заплатили? - Шутишь? - округлил глаза Марек. - Да я бы и сам заплатил! Да ладно, ладно, я прикалываюсь, - поспешно добавил он, увидев, как я на него вытаращился. - На самом деле, актеры к этому проще относятся. Это часть их роли, часть образа, часть профессии. У них гораздо меньше рамок, хороших актеров почти ничего не сковывает, они могут сыграть кого угодно, а потом снова стать самими собой. - Из т-тебя п-получился бы хороший актер, - сказал я. - Да? Почему? - Ты п-постоянно кого-нибудь играешь. С-сегодня ты б-беспечный шалопай, завтра т-ты Илья Ильич Обломов... - Захаааар! - завопил Марек, изображая Обломова, которого я недавно прочел ему вслух (!) от корки до корки, и от которого мой друг пребывал в полнейшем восторге (исключая, разумеется, те дни, когда он ненавидел все живое). - Вот-вот, об этом я и г-говорю, - кивнул я. - М-мне иногда к-кажется, что я т-тебя даже не з-знаю. Т-ты т-такой... разный. Марек как-то слишком печально вздохнул и кивнул, опустив взгляд к Жан-Полю, свернувшемуся калачиком у него на коленях. - Я не уверен, что сам себя знаю. Я... со мной, наверно, трудно, - сказал он утвердительно, и я не спешил спорить. - А бывает еще труднее. - Т-ты о чем? - спросил я. Он замотал головой, будто отгоняя непрошеные мысли, и, улыбнувшись, потрепал меня по плечу. - Я рад, что ты со мной, Сэмуайз Гэмджи, - сказал он, цитируя «Властелина Колец». - В этот час, - сказали мы хором и снова расхохотались, как психи.       Досмотреть «Полное затмение» нам тогда так и не довелось. Стоило нам отсмеяться и вернуться к фильму, как из прихожей донесся грохот отпираемых замков. Мы с Мареком подскочили и переглянулись. - Слишком рано, - пробормотал Марек встревоженно. За звуком захлопнувшейся двери последовали приглушенные голоса: один из них, мне показалось, принадлежал Даниилу, второй звучал тише и мелодичнее. Незнакомый женский голос. Я вопросительно уставился на Марека: тот пару секунд прислушивался и вдруг резко вскочил, сбросив с колен спящего Жан-Поля. - Это мама! - прошептал он, на секунду взглянув на меня. Его лицо излучало счастье. Он схватил меня за руку и рывком поставил на ноги. - Пошли, чего ты расселся! Ко мне мама приехала!       Это действительно была она. Когда мы с Мареком выскочили из комнаты, она и его отец как раз крались по коридору, собираясь, видимо, неожиданно ворваться в комнату сына с криком «Сюрприз!» Но первым, кто завопил в тот вечер, оказался Жан-Поль Сартр. Захлебываясь лаем, он вылетел из комнаты, едва не путаясь в собственных длинных лапах. Мама Марека отпрянула, схватившись за сердце (Жан-Поль орал оглушительно, кто угодно с непривычки испугался бы), а муж и сын залились хохотом.       Я сразу пожалел, что так некстати оказался здесь. Я не был членом их так внезапно воссоединившейся семьи, я не говорил ни на польском, ни на английском, ни на немецком, а мама Марека не знала русского. Мое присутствие было совершенно неуместным, но Марек наотрез отказывался меня отпускать, и Даниил с женой вторили ему на два голоса. - Что за глупости, Паша? - сказал Даниил. - Сегодня мой день рождения, ты должен остаться! - Извините, но на с-самом д-деле я как раз с-собирался домой... - пробормотал я, беспомощно переводя взгляд с одного Тилипмана на другого. Мама Марека спросила, видимо, что я говорю, и Марек ей перевел, на что она рассмеялась, глядя на меня с лукавой очаровательной улыбкой. - Она говорит, что в твоем возрасте никто не хочет домой, - сказал мне Марек, улыбаясь точь-в-точь так же, как она. - Правда, оставайся, ну пожалуйста.       Я, разумеется, сдался после недолгих уговоров. Балагурный Марек в дуэте со своей мамой могли, наверное, даже поминки превратить в вечеринку. Не знаю, была ли его мама такой же переменчивой, как он сам, но в тот вечер они оба так и искрили озорством и весельем.       Оказалось, что ей удалось сбежать со съемок на пару дней, потому что почти вся съемочная группа «по счастливой случайности» слегла с пищевым отравлением, съев несвежую рыбу. Ее саму эта участь миновала, поскольку она была на строгой диете: орехи, яблоки, вода и чашка эспрессо по утрам. Услышав о диете, я, видимо, уставился на нее с таким изумлением, что она долго смеялась, а потом благодарила меня за самый красноречивый комплимент. Она действительно выглядела очень худой, если не сказать изможденной. Из копны блестящих черных волос выглядывало полупрозрачное треугольное личико, смутно знакомое мне из фильмов, но искаженное худобой и временем. Вся она казалась бы скоплением углов, если бы не природная плавность движений: нос с еврейской горбинкой, острые скулы, нижняя челюсть нависает карнизом над тоненьким прутиком шеи, чуть ниже — глубокий провал яремной впадины, от которого крыльями разносятся ключицы. На обтянутом кожей костистом безымянном пальце едва держится обручальное кольцо, она то и дело мимолетным движением кисти возвращает его на место. Мне казалось, если она похудеет еще, то двигаться уже не сможет. - Мама худеет для роли, - объяснил Марек. - Она через два месяца будет играть узницу концлагеря, так что сам понимаешь... - А это н-не опасно? - спросил я, стушевавшийся под ее взглядом. Все-таки не каждый день на тебя смотрит кинозвезда, да еще так ласково. - Опасно, конечно, - Марек посмотрел на меня, как на идиота. - Но она под наблюдением врача худеет, потом будет так же осторожно поправляться. Она уже делала подобное раньше, только тогда ей надо было наоборот потолстеть. Они быстро-быстро заговорили на польском, и я снова почувствовал себя глупо. Даниил спас мое положение, попросив помочь ему с сервировкой. Он выглядел каким-то сонным, будто слегка захмелевшим. Впрочем, может быть, они выпивали по пути сюда в каком-нибудь ресторанчике. Судя по тому, что в доме Марека не переводилось вино, его отец любил пропустить стаканчик-другой. Странно, мой отец сегодня тоже отчего-то решил хлебнуть спиртного. - Можно, я п-позвоню д-домой? Скажу п-папе, что задержусь, - сказал я Даниилу, поставив последний бокал возле последней тарелки. Он вскинул на меня рассеянный взгляд. - Конечно, звони, зачем спрашиваешь? - улыбнулся он. Я мимоходом подумал, что для именинника, к которому внезапно приехала из-за границы красавица-жена, он выглядит слишком задумчивым и сумрачным. Наверное, Марек прав, что наши отцы сейчас переживают какой-то трудный, депрессивный период. - Алло, пап? Т-ты как там, н-нормально? - спросил я в трубку и вдруг краем глаза заметил, что папа Марека наблюдает за мной, стоя в дверях гостиной. Что за глупости, зачем ему за мной наблюдать? Он просто задумался о чем-то... - Я? Да я отлично, отлично, - ответил отец, преувеличенно четко артикулируя. Так он говорил всегда, когда был немного пьян, он почему-то страшно стеснялся быть пьяным и всегда старался это скрыть. - У тебя там как дела? - С-слушай, я н-немного задержусь, т-тут п-папа Марека п-пригласил меня... - отец возмущенно засопел в трубку, и я торопливо перебил сам себя: - У него д-день рождения. И я хочу остаться н-на п-праздник. Т-ты не против? Мне казалось, что папа ревнует меня к отцу Марека, я действительно проводил теперь в его доме больше времени, чем в папином, а тут еще хочу остаться на его день рождения... Я напряженно ждал, что он ответит. Можно было бы сказать Даниилу, что отец меня не отпускает, и уйти, все равно мне неловко быть лишним... но выставлять отца деспотичным самодуром перед родителями Марека тоже не хотелось. Может, когда-нибудь они познакомятся... нехорошо, если у них сложится о нем превратное мнение. - Ты пойдешь на день рождения без подарка? - спросил папа неожиданно добрым тоном. - Ну... - Слушай, а ты же забрал моего Уистена Одена? Можешь подарить его, - предложил отец. Я едва не хлопнул себя по лбу: ну конечно! Как я сам до этого не додумался? - Ты с-серьезно? - на всякий случай спросил я. - Ну да, а что такого? Он же, вроде, писатель или кто? Ему должна понравиться книжка. - Спасибо, пап! - улыбнулся я. И чего я так разволновался, мой отец круче всех на свете... - Да чего уж там! - по его голосу я слышал, что он тоже улыбается. - Передавай ему мои поздравления, - сказал он и торопливо добавил: - Хоть я с ним и не знаком. - Хорошо, передам! - Много не пей, будешь колоться героином — используй стерильное оборудование, ну ты и сам все знаешь, - проговорил папа, и я, как всегда, рассмеялся. Нечто подобное он говорил мне перед каждой пьянкой, на которую отпускал. Я попрощался, опустил трубку на рычаг и обнаружил, что Даниил все еще стоит неподвижным изваянием в проеме двери гостиной.

***

       - My funny Valentine, sweet comic Valentine... - голос матери Марека густо клубился под потолком гостиной, перемешиваясь с табачным дымом. Ее тонкие пальцы лениво скользили по клавишам, немного фальшивя, впрочем, фортепиано, кажется, само по себе было слегка расстроенно. Марек пританцовывал у окна с сигаретой в одной руке и бокалом в другой. Его глаза были закрыты, он растворился в музыке, вине и сигаретах, поэтому не видел, как мы с Даниилом переглядываемся и посмеиваемся над ними обоими — и над Мареком, и над его матерью. Очень уж увлеченно они оба притворялись богемными, а может, дело было в том, что они захмелели гораздо раньше нас, и, пока мы их не нагоним, все, что они делают, будет казаться глупым. Я все еще не вручил Даниилу свой скромный подарок. Сделай я это при Мареке — сразу бросилось бы в глаза, что я к дню рождения подготовился лучше, чем его родной сын. Тогда я еще не знал, что могу особенно не осторожничать. Так или иначе, мне хотелось передать Даниилу книгу наедине, и теперь, похоже, момент был наиболее подходящим. Когда Марек совершил очередное идиотское па и облился вином, мы снова переглянулись, и, задержав его взгляд чуть дольше, я молча протянул ему книгу через стол. Я не мастер говорить речи, будь здесь, например, мой отец, он бы обязательно наплел Даниилу каких-нибудь поздравлений, а я просто сунул подарок имениннику в руки. Даниил озадаченно уставился на обложку и неуверенно улыбнулся, словно Оливер Твист: - Это мне? Я кивнул. Он опустил взгляд к книге, внимательно рассмотрел обложку, у него был такой растроганный вид, что я даже смутился. Создавалось впечатление, что это первый подарок в его жизни. «Stay little Valentine, stay...» - хрипловато пела его жена. - Уистен Оден... тебе Марек рассказал, что я его люблю? - спросил Даниил. А я и знать не знал, что он любит Одена, надо же, как удачно получилось... - Д-да, он упоминал... В-вообще-то это н-не столько от м-меня п-подарок, сколько от м-моего отца. Он п-передает вам свои п-поздравления, - сказал я, чуть повысив голос, чтобы перекричать музыку, и Марек тут же открыл глаза и секунду спустя его ладонь обожгла мое плечо. - О чем это вы шепчетесь? - спросил он таким тоном, словно застал нас за чем-то непристойным. - Мы не шепчемся, - улыбнулся Даниил. - Просто Паша поздравил меня с днем рождения, - он показал Мареку обложку книги, и тот мгновенно отвесил мне нешуточный подзатыльник. - Вот же гад! - воскликнул он. - А мне сказал, что у него нет подарка! Вот же шельма лживая! - я знал, что он не злится, хотя изо всех сил старается сохранять серьезность. Однако никто, обижаясь всерьез, не обзывает друга «лживой шельмой». - Это не от него! - вступился за меня Даниил. - Это его отец мне передал. - С какой стати его отцу тебя поздравлять? - прищурился Марек. - Ты с ним знаком? - Нет, - ответил Даниил со странной поспешностью. - То есть, я точно не уверен, я мог быть с ним знаком, но я не помню никого с такой фамилией... Марек, не отрывая от отца подозрительного взгляда, медленно опустился на стул рядом со мной. Даниил вопросительно изогнул бровь, но Марек продолжал таинственно молчать. Он вставил в зубы новую сигарету и, чиркнув спичкой, поднес к ее кончику пляшущий огонек. Его глаза, на секунду отразившие пламя, зловеще блеснули. - Брехня! - торжественно провозгласил он, и мы с Даниилом недоуменно переглянулись. - Т-ты о ч-чем? - спросил я. - Что-то он тут темнит, мой дорогой Ватсон, - откликнулся Марек. - Я вижу это по его бегающим глазкам. Взгляните, Ватсон, как он теребит скатерть — ему явно неприятен этот разговор! Он что-то скрывает! - Даниил действительно чертил по столу какие-то узоры кончиками пальцев и тут же прекратил это занятие, стоило Мареку указать на него. Он вообще убрал руки со стола, скрестив их на груди, и улыбался теперь сыну через стол очень похожей на него насмешливой улыбкой, вот только Даниилу она шла гораздо больше, чем Мареку. Марек с такой улыбкой казался злым. Он уже открыл рот, чтобы снова брякнуть отцу какую-нибудь глупость, но я поспешил его перебить. - Марек, ты н-напился! - рассмеялся я, слегка толкая его в плечо. И, как я и задумывал, он тут же перекинулся на меня. - Напился? Да, я напился, а мы разве не для этого здесь собрались? - воскликнул он, обводя комнату широким жестом. - А ты почему не напился? - он обвинительно ткнул меня пальцем в грудь. - Почему не напился ты, спрашивается? Долго я буду тебя ждать? Кажется, он уже схватил бутыль вина, намереваясь лично влить ее мне в горло, когда мама позвала его к фортепиано. С ней он был мягким и ласковым, через минуту уже заливался смехом и плел пальцами по клавишам какие-то пьяные импровизации.       Даниил напротив меня задумчиво листал подаренную книгу. Словно почувствовав, что я на него смотрю, он оторвался от страниц и взглянул в ответ. - Спасибо, - сказал он, и я невольно улыбнулся, такое счастливое у него было лицо. - И передай своему отцу, что я очень... благодарен. Я кивнул, продолжая улыбаться. Прежде мне всегда немного неловко было принимать чьи-то благодарности, но Даниил говорил обычное «спасибо» с таким лицом и таким тоном, что тебя отчего-то на пару секунд охватывала эйфория. - А к-какое ваше л-любимое стихотворение у Одена? - спросил я, вдруг осознав, что у меня самого оно есть. Сложно выбрать любимое стихотворение Маяковского или Бродского, или Мандельштама. А с Оденом было иначе, наверное, потому, что я знал его гораздо хуже любого другого поэта. Это стихотворение было, почему-то, написано у нас на обоях на кухне, когда я был маленьким. - Ммм... Дай-ка вспомнить... - протянул он и раскрыл книгу на оглавлении. - Забыл, как называется. Сейчас... - С-случайно не «Часы останови, з-забудь п-про телефон...»? - спросил я, вдруг осмелев. Это была первая строчка моего любимого стихотворения, было бы еще одним очаровательным совпадением, если бы и Даниил имел в виду его же. Он секунду хмурился, глядя на страницы, потом вдруг улыбнувшись, выпалил: - И бобику дай кость, чтобы не тявкал он! - Н-накрой ч-чехлом рояль; под барабана дробь... - продолжал я, тоже заулыбавшись. Нет, такие совпадения невозможны, даже я, скромный Ватсон, это понимаю... - И всхлипывания пусть теперь выносят гроб, - подхватил следующую строку Даниил. Мы замолчали, припоминая следующую строку и, кажется, только сейчас оба осознали, насколько стихотворение не по случаю, что мы собрались на день рождения и читаем под звуки расстроенного фортепиано «Похоронный блюз» - да, так оно и называется... Его улыбка уступила место ностальгической кривой усмешке, напоминавшей мне папу, его задымленный сгорбленный силуэт на фоне окна. Наши голоса опустились до шепота, и теперь мы читали не по строчке, а вместе, в голос: - Пускай аэроплан, свой объясняя вой, Начертит в небесах: «Он мертв» над головой, И лебедь в бабочку из крепа спрячет грусть, Регулировщики — в перчатках черных пусть. Я снова почувствовал руки Марека у себя на плечах, но не обернулся, не взглянул на него. Позже он говорил, что мы с Даней были похожи на магов, приносящих Непреложный Обет, во всяком случае, мы выглядели так мрачно и торжественно, что даже Беспечный-Шалопай не решился нас прерывать. - Он был мой Север, Юг, мой Запад, мой Восток, Мой шестидневный труд, мой выходной восторг, Слова их и мотив, местоимений сплав. Любви, считал я, нет конца. Я был не прав. Музыка оборвалась на тихой, невнятной ноте. Мама Марека тоже подошла к нашему столу, но на нее я тоже не посмотрел. Даниил не отрывался от стихотворения, глядя не на меня, а куда-то сквозь, словно я был прозрачным. - Созвездья погаси и больше не смотри Вверх. Упакуй луну и солнце разбери, Слей в чашку океан, лес чисто подмети. Отныне ничего в них больше не найти.       Пару секунд все мы молчали, потом Данины глаза вдруг снова сфокусировались на моих, а губы — поплыли в широкой улыбке. Я засмеялся, и все моментально подхватили мой смех. Правда, нужно было разбить чем-то эту нелепую тягость, которую мы зачем-то выпустили наружу. Я почувствовал, как Марек потрепал меня по волосам и тут же он шепнул мне в прямо в ухо: - Ты совсем не заикался, сам-то хоть заметил? Я потрясенно уставился на него снизу вверх, он только, усмехаясь, отсалютовал мне бокалом. Правда, выглядел он не особенно довольным. - Н-нет, я не заметил. - сказал я. - Если бы я об этом п-подумал, - я бросил взгляд на Даниила, который, похоже, объяснял жене, в чем суть стихотворения, - я бы с-стал заикаться. Марек только вздохнул и тяжело опустился на стул рядом со мной. - Ч-что такое? - спросил я. Впрочем, для его неожиданной мрачности могло и не быть причины — может, это просто Беспечный-Шалопай нас покинул. Он задумчиво разглядывал меня сквозь бокал. - Так и знал, что нельзя тебя с ним знакомить, - прошептал он, чуть наклонившись ко мне. - Это п-почему же? - Потому что... Я так и знал, что он тебя сразу отнимет, - выпалил он и насупился, как ребенок. Я, не сдержавшись, засмеялся. - Что? Он всегда это делает. Всегда превращает моих друзей в своих, все мои друзья становятся на его сторону... - в его голосе мелькнула нотка неподдельного отчаяния, и я перестал смеяться. - Он просто не может иначе, - еще тише зашептал он. - Он слишком... очарователен. - Т-ты чего несешь? Т-твой я друг, ч-чей же еще? Я же Сэмуайз Гэмджи и доктор Ватсон! Казалось, Марек уже был готов улыбнуться, но в последний момент обида перевесила все остальное. - Мы теперь стали скорее Себастьяном и Чарльзом, - отрезал Марек и вышел из комнаты.       Тогда я понятия не имел, о каких Себастьяне и Чарльзе он говорит, но теперь, когда я стал старше и культурнее, мне ясно, что он подразумевал Себастьяна Флайта и Чарльза Райдера из «Возвращения в Брайдсхед» Ивлина Во. Как ни печально это сознавать, но уже тогда он был прав в этой аналогии на сто процентов. На другой день после вечеринки он, как ни в чем не бывало, носился по парку со мной и Жан-Полем Сартром так, словно ничего особенного не произошло. На самом деле наша и без того непрочная дружба споткнулась накануне о томик Уистена Одена, и «Похоронный блюз» стал для нее настоящим, не шуточным пророчеством.