Хохот времени

      Буквы слипались комками, слова наскакивали друг на друга, перемешивались и путались, вытравливая смысл из предложений, которые Алексей Михайлович пытался читать. В молодости он не страдал от похмелья, даже получал от него какой-то специфический кайф, но после тридцати все стало иначе — он понял наконец, что заставляло его отца каждое утро стонать, держась за голову, и метаться в поисках опохмелки. Каждый вдох, каждый удар сердца отдавался мучительной дрожью во всем организме, солнечный свет ввинчивался в мозг, мешая соображать, руки тряслись, мысли путались, а единственным желанием было — принять хоть сколько-нибудь горизонтальное положение. Алексей Михайлович несколько раз вдохнул и выдохнул, борясь с очередным приступом тошноты, и прикрыл глаза — в таком состоянии он не справится даже с чтением полных идиотизма курсовых работ. Похмелье — это маленькая смерть, этот день можно вычеркнуть из жизни. Тренькнул смс-сообщением телефон, и виски тут же взорвались резкой болью в ответ. Лениво, словно в замедленной съемке, Алексей Михайлович вытащил мобильник и взглянул на дисплей. «Ты почему меня не разбудил?! Я школу пропустил!» - негодовал абонент «Сын». Еще бы он не пропустил школу, вернулся вчера в полчетвертого ночи, пьяный и в чужих штанах в облипку (серьезно, будто колготки на себя напялил). Алексей Михайлович, будучи тоже в изрядном подпитии, кажется, даже накричал на него за то, что тот шарахался по улице в такое время. «Да ничего, меня Даниил проводил», - ответил тот, как ни в чем не бывало, называя вот так, запросто, только по имени малознакомого мужика. Алексей Михайлович оторопел на пару секунд, и этого времени Пашке хватило, чтобы уснуть крепким, богатырским сном. «Ну вот. Он знает, где я живу», - подумал Алексей Михайлович и как будто даже слегка протрезвел от этой мысли. Он опасливо покосился на входную дверь, словно ожидал, что Даня вот-вот ворвется сюда, чтобы... Чтобы сделать что-нибудь ужасное, наверное. Дверь, разумеется, осталась закрытой и молчаливой: ни тебе надрывающихся трелей звонка, ни барабанной дроби кулаков... Алексей Михайлович постоял несколько минут и тоже пошел спать со смешанным чувством облегчения и разочарования. А утром пытка похмельем выбила из него все остальные ощущения. Нужно было что-нибудь ответить Пашке, чтобы он понял, что отец не сильно сердится. «Как себя чувствуешь?» - набрал он и отправил. Когда сообщение ушло, на дисплее снова высветился циферблат. До следующей пары еще два часа, за это время он планировал проверить курсовые и, вроде бы, у него должна была быть встреча с дипломником... Алексей Михайлович снова блаженно смежил веки, и снова его потревожила смс-ка: «Хорошо. А ты как?» - писал сын, маленький счастливчик. «Отвратительно», - ответил Алексей Михайлович, решив не кривить душой. Пусть сын знает, что делает выпивка со взрослыми людьми. Интересно, Дане сейчас так же паршиво, как и ему самому? Впрочем, Даня лежит себе сейчас дома, попивает пиво, отложив на потом сочинение новой главы очередного опуса. Ему не нужно торчать в университете, проверять курсовые, встречаться с дипломниками, а потом, вечером, вести две лекции. К тому же, маяться с похмелья в компании жены и сына гораздо приятнее, чем мучиться в одиночку. Как-то так повелось, что Лёха все время пил один, даже в молодости. Его, конечно, пугал пример отца, и долгое время он принципиально не брал в рот и капли алкоголя, даже под страхом показаться недостаточно крутым. Впервые он напился, кажется, лет в шестнадцать или семнадцать, и тоже из-за Дани. Вернее, из-за тех необратимых процессов, что тот запускал у него в голове. Пьянство совсем не помогло, на другое утро он чувствовал себя еще более одиноким и глупым, чем накануне. Даня тогда подрабатывал в библиотеке и сдавал вступительные в университет, отчего ходил весь зеленый от ужаса и мало что замечал, кроме собственных книжек и нервов. А Лёха всегда крутился рядом: дома ли, в библиотеке, в парке, на пляже — где бы Дане ни взбрело в голову позубрить. Они мало разговаривали, и Лёха все чаще чувствовал себя идиотом, прилипшим к Дане, как банный лист, болваном, который не может оставить человека в покое и дать ему спокойно поработать. Лёха вообще думал тогда много гадостей — и про себя, и про него — попеременно. То ему казалось, что он размазня и приставучий кретин, не понимающий, когда надо отвалить, то в нем поднимала голову паранойя о том, что это Даня привязал его к себе каким-то тайным еврейским колдовством, а временами ему и вовсе казалось, что тот специально его соблазняет. Ну не может человек быть таким сам по себе, не прикладывая никаких усилий. Все в нем казалось тогда таким необыкновенно волнующим, таким притягательным... Лёха сидел целыми днями, наблюдая, как он учится, и едва балансировал между восторгом и яростью. Данины волосы отросли так, что он уже убирал пряди за уши, чтобы не падали на глаза, и каждый раз, когда он небрежно поправлял их, не отрываясь от чтения, у Лёхи будто что-то обрывалось внутри. Или когда он зубрил формы глаголов на пляже, полулежа на полотенце, бледный, как кефир, с россыпью золотых веснушек на плечах, несколько песчинок прилипли к его животу, забились в ямку пупка, кожа поблескивала бусинками пота на солнце — он почти не заходил в воду, все лежал, шевеля губами, проговаривая вслух каждый немецкий глагол. Лёха же вынужден был окунаться в холодную воду даже чаще, чем ему хотелось бы. Временами ему казалось, что Даня делает все это специально, что это какой-то коварный эксперимент, какой-то злобный умысел. Но каждый раз, когда Даня по дороге из библиотеки засыпал в автобусе и приваливался к его плечу, Лёха тихо таял и ненавидел себя за это. Примерно тогда он и попробовал спастись пьянством, в чем потерпел сокрушительный провал. Нарастающее напряжение должно было рано или поздно закоротить и выбить предохранители — так оно и случилось.       В тот день университет должен был вывесить списки поступивших, и Даня ждал его, как Страшного Суда — с ужасом, трепетом и без надежды на спасение. - Дань, ну серьезно, не могут они тебя не взять! Ты самый умный человек, которого я знаю! Думаешь, они набирают только нобелевских лауреатов? - в сотый раз твердил Лёха, а Даня лишь испуганно тряс немытой головой. - Я не умный, я просто зазубрил кучу разного... - Ты ведь знаешь, что после слов «я не умный» я сразу же перестаю слушать? Даня слабо улыбался в ответ и продолжал увлеченно нервничать. На фразу «ты обязательно поступишь» было наложено табу, как и на любые другие фразы, сходные с этой по смыслу. Поступление сделало Даню суеверным и склонным к мистицизму, Лёха ожидал, что он того и гляди начнет гадать по полету птиц или отправится на поиски цветущего папоротника.       В день объявления результатов Лёха зашел за Даней в девять утра — по понедельникам библиотека не работала — и одного взгляда ему хватило, чтобы понять — ночью тот не сомкнул глаз. «Черт, теперь такое будет каждые полгода, в сессию», - тоскливо подумал Лёха, подхватив Даню за локоть, когда тот едва не упал, проигнорировав порог. Вид у него был до того тоскливый, словно он готов расплакаться. Результаты обещали вывесить в двенадцать у главного здания университета, но сидеть дома сил не было уже никаких, так что Даня с Лёхой отправились туда на три часа раньше, и, как оказалось, не они одни. У дверей университета бродило уже человек двадцать таких же бледно-зеленых ботаников. Некоторые тихо переговаривались, скучковавшись по трое-четверо, но большинство с полубезумным сосредоточенным видом шарахались туда-сюда, разглядывая свои ботинки. - Ты посмотри на этого психа, - усмехнулся Лёха, кивнув Дане на одного особенно пришибленного персонажа, чей невротичный образ отлично дополнял пиджак наизнанку. - Твой будущий однокурсник, не иначе. - Замолчи, Лёха, сглазишь! - взмолился Даня, и Лёха не сдержал улыбки. - Кого именно? Его или тебя? - Всех, - простонал Даня, растирая пальцами лоб. - Мне плохо. Давай куда-нибудь сядем? Лёха отвел его к скамейке и уселся рядом, продолжая разглядывать будущих студентов, которых здесь становилось все больше. Девушки с обросшими стрижками и в разваливающихся туфлях — экзаменационные приметы требовали не стричься и надевать самую старую обувь, юноши, ссутулившиеся под гнетом знаний, хмурые от волнения и груза интеллекта. Все они казались Лёхе очень интересными, какими-то инопланетными, вернее, они были с той же планеты, что и Даня — с планеты умников. С острым приливом тоски Лёха вдруг подумал, что они гораздо больше подходят ему в друзья. Наверное, уже к концу сентября Даня и сам это осознает и позабудет про Лёху. Получается, им осталось дружить всего лишь пару месяцев. От такой мысли ему стало тошно, а разглядывать абитуриентов больше не хотелось, теперь они ему совсем не нравились.        - Да нет, вы меня не так поняли, - Лёха обернулся на голос и обнаружил, что на соседнюю скамейку уселась парочка напыщенных юнцов с планеты умников. Один из них — кудрявый очкастый тип — что-то втолковывал своему столь же юному спутнику с нелепыми соломенными усами. - Я не говорю, что Александр Башлачев выше Высоцкого. Я лишь хочу сказать, что он в той же степени революционер в поэзии. Да, Высоцкий, что называется, ближе к народу, а Башлачев скорее ориентирован на интеллигенцию... Лёха утратил интерес к этому разговору — Башлачева он еще не знал, да и напыщенность семнадцатилетних говорящих, навеличивающих друг друга на «вы», его раздражала. Однако, обернувшись к Дане, он увидел, что тот крайне заинтересован и соседями, и их разговором. Он встрепенулся, прислушивался, блестя глазами, и даже как будто забыл, что должен нервничать. - Вы сами-то у Башлачева, простите, что слышали? - хамовато прервал говорящего усатый. - То же, что и все. «Время колокольчиков», - ответил кудрявый, пряча смущение. - Вон оно что... А я сам в Ленинграде недавно был, попал на его квартирник, - деланно-небрежным тоном проговорил усатый, тогда как его собеседник и Даня аж всхлипнули от восторга. - Он там исполнял «Ванюшу» - это такая былина ли, притча ли... и я слушал, и как будто провалился куда-то, как будто стал на это время музыкой... а когда очнулся, увидел, что у Башлачева гитара вся в брызгах крови — он, играя, разбил руки о струны. Понимаете теперь? Даня таращился на усатого едва не влюбленными глазами, так что Лёхе сразу же захотелось кому-нибудь врезать — кому-нибудь из этих двоих. - Заливает, - вместо этого процедил он, так, чтобы услышал только Даня. - Думаешь? Почему? - спросил он, не отводя от усатого глаз. - Башлачев живет в Ленинграде, он вполне мог попасть на его квартирник. - Ой, ну хорошо, может, пойдешь к нему, раз он тебе так нравится? - буркнул Лёха, не удержавшись и лишь потом понял, как по-идиотски это прозвучало. - Лёх, ты чего? Он же просто рассказывал про Башлачева. Ты слышал «Время колокольчиков»? - А ты показывал мне «Время колокольчиков»? - сварливо спросил Лёха. Даня в замешательстве помотал головой. - Тогда где я, по-твоему, мог его слышать? - Не знаю, - пробормотал Даня и уткнулся взглядом в колени. - Извини. Не знаю, чем я тебя обидел, но извини. Лёха уже собирался сказать что-нибудь еще, такое же едкое, но осекся, увидев выражение недоумения и раскаяния на Данином лице. Злость на него пропала, сменившись умилением: ну правда, кто еще может вот так? Искренне извиняться, не понимая, за что (и действительно не за что), моментально прощать людям (Лёхе) злобу и тупость. Он не просто самый умный, он самый светлый человек, которого он знает.       Они промаялись еще час, прежде чем двери университета отворились, и на крыльцо вынесли несколько стендов со списками фамилий. Абитуриенты гурьбой бросились туда, Даня же застыл на месте, бледный, как мертвец. - Пойдем! - Лёха слегка подтолкнул его к стендам, но тот только посмотрел на него умоляющим несчастным взглядом. - Хочешь, чтобы я посмотрел? - он кивнул, плотно сжимая побелевшие губы — сдерживая не то рыдания, не то тошноту, а может, и то, и другое. - Ладно... напомни, как твоя фамилия? - Даня выдавил слабую улыбку и упал обратно на скамейку, а Лёха кинулся к стендам, проталкиваясь сквозь толпу абитуриентов. Знать бы еще, с какой стороны вывесили филфак. Лёха ввинтился в студенческое месиво наугад, и протолкнулся к спискам: физфак, совершенно не то, за ним — географический, геологический, биологический — Лёха схлопотал тычок под ребра, но и не подумал начинать потасовку — филологический — буква «Т» ближе к концу списка. Тельман, Терёхин, Терёхина, Тиванов, Тизеева, Тимакова, Тимурова... Лёха пробежался по списку еще раз. Так и есть, Тилипманов должен быть между Тизеевой и Тимаковой, но его нет. Лёху бросило в холодный пот. Неужели он не поступил? Как теперь сказать ему об этом? Что вообще теперь будет? Лёха перепроверил все еще раз, и с приливом счастья обнаружил, что он — болван, и читал список русских филологов, а ему нужен немецкий ин.яз. - Есть! - заорал Лёха, вскидывая в небо кулак, когда нашел глазами фамилию Дани, - Есть! Есть! Есть! Он обернулся, насколько позволяла толпа, и замахал Дане, чтобы тот шел сюда. Ему хотелось, чтобы он сам убедился, что его фамилия в списке, что он поступил. Самого Лёху переполняло такое исступленное счастье, что в голове не осталось ни единой мысли, все сомнения и злость куда-то улетучились, он чувствовал только триумф и бешеную нежность к еле плетущемуся на его зов нервному вундеркинду. Он это сделал! Они это сделали!       Он протолкнулся навстречу Дане и за руку подтащил того к стенду, не обращая внимания на возмущенное шипение расталкиваемых абитуриентов. - Смотри, вон тут, наверху, - Леха провел пальцем прямо по его фамилии и, счастливый, уставился на Даню, который прилип глазами к списку. Его зрачки лихорадочно метались туда-сюда, перечитывая снова и снова собственную фамилию, на щеках пятнами проступил румянец, но он все еще выглядел несчастным, как будто до него все никак не доходило главное — он студент, он поступил, он зачислен в университет. - Ну что ж ты не радуешься? - воскликнул Лёха и взлохматил его волосы. - Я... радуюсь, - пробормотал Даня еле слышно, все так же не отрывая взгляда от своей фамилии. - Ты поступил, Дань! - Я... поступил, - сказал он, обалдело улыбнулся и посмотрел, наконец, на Лёху. - Я поступил! - воскликнул он, такой ошарашенный, такой счастливый, что Лёха не удержался — сгреб его в охапку и обнял так, что, кажется, даже на секунду оторвал от земли. Даня засмеялся, чего не делал уже очень давно — с тех пор как его охватила экзаменационная лихорадка. А потом — Лёха сам не понял, как это произошло, все случилось головокружительно быстро — его губы будто сами собой ткнулись в его, мимолетным, почти невинным поцелуем, едва коснулись, и, кажется, ни один из них не успел понять, что произошло, как тут же все кончилось. Даня попятился на полшага — дальше напирала толпа — глядя на Лёху потрясенными круглыми глазами. Но Лёха, кажется, был не меньше него оглушен собственной дикой выходкой: сердце тяжело бухало в груди, лицо припекало прилившей кровью, ноги стали ватными и ненадежными. Вспомнив вдруг, что кругом куча народу, он воровато огляделся, но, кажется, все смотрели только на списки. Даня моргнул и опустил взгляд. - Лёха... - начал было он. - Прости, - перебил его Лёха. Он взглянул на него с недоумением. Действительно, как такое простишь? Глупо было просить прощения. - Да нет, я... - проговорил Даня, будто подбирая слова. - Пошли отсюда, - буркнул Лёха и стал проталкиваться обратно. От счастья не осталось и следа, он чувствовал себя так, словно съел много чего-то ядовитого, в груди ныло, будто его здорово приложили кирпичом прямо между ребер. Если бы у него был выбор, он лег бы и умер прямо в этот самый момент. Зачем он это сделал? Что он натворил? Как теперь его назвать?       Он с силой вырвался из сжимавшей его толпы, но давление не прекратилось, он ощущал, как что-то невидимое сдавливает его со всех сторон, мешая дышать. Как такое могло произойти с ним? Он ведь никогда...       Даня нагнал его, тронул за плечо, и Лёха дернулся, будто от удара током. Даня в замешательстве убрал руку в карман и зашагал рядом, с трудом поспевая за ним. - Лёха, слушай, - заговорил он, но, наткнувшись на тяжелый взгляд, замолк и просто продолжал идти, глядя себе под ноги. И чего у него вечно такой невинный вид? Просто агнец божий, а не человек. Если разобраться, так это же он во всем виноват! А теперь по всему выходит, что виноват Лёха. Ну конечно, виноват Лёха, он же, блять, поцеловал его. Стоило мысленно произнести эту фразу, и желудок скрутило тошнотворным ужасом. Господь всемогущий, он его поцеловал, взаправду. Он больной, больной извращенец... но кто бы тут устоял?       Так или иначе, надо взять себя в руки, надо как-нибудь пошутить, чтобы все не выглядело таким серьезным. Но надо было шутить сразу, теперь уже поздно, да и Лёха вообще не знал, сможет ли выдавить хоть слово, не то что шутку. - Лёх, заедем в библиотеку? Я там мамину книжку оставил, она просила вернуть, - спросил Даня неестественно высоким голосом, не поднимая глаз. Лёха только кивнул в ответ. По понедельникам они с Даней проникали в библиотеку через секретный аварийный выход в случае особой надобности. Лёха предпочел бы сбежать прямо сейчас, но для этого следовало бы хотя бы попрощаться...       В библиотеке было безлюдно, прохладно и сумрачно, как всегда. Даня работал в книгохранилище, в отделе книг по искусству. К нему приходили листы читательского требования, он должен был искать заявленные в них книги и отправлять на абонемент. Книги по искусству пользовались спросом, в основном, в периоды сессий у студентов-искусствоведов, так что работы было немного, у Дани было достаточно времени на зубрежку. Теперь он, наверное, уволится, вряд ли ему удастся совмещать работу и учебу. Лёхе нравилось книгохранилище, его тишина и гулкость, ощущение умиротворенности. Он чувствовал себя маленьким среди этих гигантских стеллажей, среди книг, полных репродукций картин — будь у него в детстве такие книги, он бы их обожал. Он всегда чувствовал себя здесь очень спокойно, но тот день стал огромным исключением.       Лёха замер у двери, ожидая, пока Даня найдет свою книжку, и вдруг подумал, что он, должно быть, здесь в последний раз. Даня не станет терпеть рядом с собой такого, как он, значит, больше он сюда не вернется... От этой мысли стало ужасно тоскливо. А еще он никогда не вернется в дом Дани, в его красивую квартиру, с книгами, с добрыми родителями, с битлами, с картинами на стенах... Оказывается, все, что есть в его жизни красивого — связано с Даней. Исключить Даню — и останется одно убожество: его дом, его семья, его училище, завод, он сам. И убогое, скучное будущее.       Как он посмел врываться в его убогую жизнь и дразнить всем этим, всей этой красотой, о которой Лёха не знал и никогда не узнал бы! Как он мог так хладнокровно сделать это с ним? Вся эта литература, этот Оскар Уайльд, все эти словечки, которые Лёха так радостно запомнил: эстетизм-пацифизм-идеализм, все эти -Измы просочились в его башку и самого его сделали -Измом. Или -Истом? Нахрена этот говнюк запудрил ему всем этим мозги? Нахрена было в душу ему лезть? Надо было врезать ему еще тогда, в школе, чтобы он и не думал... - Лёха, - позвал Даня, и он тут же шагнул к нему, несмотря на все злые мысли — и сразу еще больше разозлился и на него, и на себя. Ничтожество. Даня стоял возле стеллажа, теребя в руках книгу и, кажется, волнуясь. - Чего? - поторопил его Лёха. Злость вернула ему способность говорить. - Слушай, я подумал... - пробормотал он, отводя глаза. - Нам надо поговорить, кажется... - А нахуя? - вспыхнул Лёха. - Вроде, все и так понятно. Между ними повисла звенящая пауза. Даня осторожно поднял взгляд, у него на лбу отчаянно билась голубоватая жилка. - Че? Всё? Давай прощаться, - с натужным весельем проговорил Лёха. Даня молчал, только сжал в нитку губы. Его глаза неестественно блестели в полумраке. Он что, пытается не разреветься? А он-то почему? Внезапно Лёху осенило. Откровение пришло так мощно и неожиданно, словно его ударили по голове. Даня всегда был таким. Он был таким с самого начала. Он сделал это с ним специально, он хотел сделать это — и сделал. Он дружил с Лёхой, потому что хотел его. - Сука, че ты смотришь так? - выплюнул Лёха, в три больших шага преодолевая расстояние между ними. Он ожидал, что Даня испугается его ярости, но тот не шелохнулся. - Как? - почти шепотом спросил он. - Влюбленно, блять! Его кулак впечатался в книжную полку в паре сантиметров от Даниного лица — Лёхе нужно было что-то ударить, ударить Даню он не смог. Тот продолжал молча глядеть на него, то ли не зная, что сказать, то ли понимая, что говорить бесполезно. - Сука, блять, ты нахуя это сделал? - рука ужасно болела после первого удара, но Лёха не мог остановиться — на этот раз он попал по корешку книг, и они с грохотом вывалились с другой стороны. Даня прикрыл глаза, не меняясь в лице. - Тебе... Ты нахуя ко мне-то доебался, ты... блять... Оскара Уайльда мне впаривал, сука... Гарсия Лорка, блять, Уистен Оден нахуй... Просветитель, блять, нашелся! Лёха в бешенстве пнул стеллаж, надеясь обрушить его совсем, но, оказалось, тот был привинчен к полу. Зарычав от боли, Лёха отшатнулся от стеллажа, будто тот дал ему сдачи. Даня шагнул было к нему, но Лёха выставил перед собой руку, чтобы тот и не смел подходить. Было так больно, обидно и злостно, что он заплакал бы, если бы Дани здесь не было. Хотелось, чтобы весь мир разрушился вместе с ним, а он даже какой-то стеллаж уронить не смог. Что за девчачья истерика с разбросанными книжками? Здесь должна быть сокрушительная ярость с атомным взрывом. Его бешенство мешало не то что говорить — даже просто соображать, но слова выскакивали из него бессвязным потоком ругательств. - Блять, ну пиздец нахуй... ебаный ты... нахуй! Сука... - он заметался по комнате, не обращая внимания на боль, ища, что бы еще разрушить, и не находя. Даня снова сделал шаг ему навстречу, и Лёха одним молниеносным движением толкнул его в грудь, так что он с треском впечатался затылком в книжные полки. Волосы упали ему на лицо, и Лёхина ярость уступила место страху — страху, что это Даню действительно разозлит. Лёха остановился и замолчал, напряженно ожидая от Дани хоть какой-нибудь реакции. Но тот только откинул волосы с лица и посмотрел на него все с тем же выражением печального спокойствия. Он вообще человек?! - Ебанат ты, - проговорил Лёха, подходя к нему ближе: в порядке ли он, не слишком сильно приложился головой? - Наверное, я лучше пойду домой, - тихо сказал Даня и, обойдя Лёху, шагнул к выходу. Лёха почему-то не ожидал, что он может вот так просто взять и уйти. - Эй! - от оклика Даня остановился и обернулся в дверях. - Мы не увидимся больше, да? - спросил Лёха. Он уже так измучился сегодня, так устал, что сейчас будто старался сам себя добить. - Нет, не увидимся, - помотал головой Даня. Какой же, блять, спокойный у него голос! - И... если мы случайно встретимся, то будем делать вид, что не знакомы? - спросил Лёха. Даня как-то странно прищурился, будто еще бы чуть-чуть — и он бы улыбнулся. Было ясно, что Лёха тянет время, чтобы не отпускать его, не может просто наступить на горло гордости и по-человечески попросить остаться. - Да, наверное, так, - пожал плечами Даня. «Тогда какого хрена ты такой спокойный?!» - хотел бы заорать Лёха, но он, похоже, исчерпал лимит крика на сегодня. Даня отвернулся и шагнул за порог. - Подойдешь ко мне — убью, - напоследок пообещал Лёха. - Буду иметь в виду, - послышался ответ уже из коридора.       Лёха остался один, среди разбросанных книг и витающей в солнечном свете пыли. Он прислушивался к удаляющимся шагам в коридоре и чувствовал себя совершенно пустым, как кружок в стихотворении Бродского. «Он так и не показал мне Башлачева», - вдруг подумал Лёха, и Даня в коридоре как будто подумал о том же, потому что его шаги остановились. Лёха вскинул голову, как пес, внимательно прислушиваясь к звукам из коридора. Тишина. Может, он просто уже спустился, а Лёха стоит тут, как дурак, и чего-то ждет? Но в следующую секунду дробь шагов застучала снова, и теперь звук явно приближался. Лёха не успел придумать, что ему сделать, просто замер там же, где стоял. Даня появился на пороге, его лицо выражало решительность и сосредоточенность. Он словно одним стремительным па захлопнул дверь, в три шага приблизился к Лёхе и ужалил совершенно чокнутым, обескураживающим поцелуем — Лёха не успевал дышать, у него кружилась голова и подкашивались ноги, он не понимал, где пол, где потолок и только отчаянно цеплялся за Даню, полностью капитулируя перед этой любовной атакой. - Убьешь меня через пять минут, - на секунду оторвавшись от него, прошептал Даня, и Лёха поначалу вообще не сообразил, о чем он. Ему казалось, что он выпалил ту угрозу сто лет назад, и давно уже забыл об этом. - Может, через пятнадцать? - спросил он, и Даня рассмеялся, уткнувшись ему в шею и тут же впился поцелуем — от него останется внушительный засос.        - Ты должен был убить меня около часа назад, - улыбаясь, сказал Даня, когда они сумели наконец оторваться друг от друга. Они лежали на пыльном полу в библиотечном архиве, скрытые за стеллажами, и Лёха очень смутно помнил, как они сюда попали. Он чувствовал себя таким расслабленным, излюбленным с ног до головы, что едва сумел пошевелить языком, чтобы ответить. - Мы передоговорились на пятнадцать минут. - Я помню. Ты все равно опоздал почти на час, - улыбнулся Даня. Он тоже растекся по полу и не шевелился, даже глаза у него прикрывались сами собой, он никак не мог побороть собственные веки. Впрочем, такой томный взгляд, вкупе с припухшими губами и горстью засосов на шее придавали ему на удивление порочный вид, так что Лёха просто млел, глядя на него. - А можно, я как-нибудь в другой раз тебя убью? Сегодня я что-то не в настроении. Даня изобразил разочарованный вздох, и они оба рассмеялись — просто потому, что когда ты такой влюбленный и счастливый, очень сложно не смеяться над всякой ерундой. - Дань? - Мм? - А ты покажешь мне Башлачева? - А ты будешь делать вид, что со мной не знаком? - Черт... - протянул Лёха, от стыда зарываясь лицом в Данины волосы. - Прости, идиота, а? Звучит ужасно... - Да, так оно и было, - задумчиво проговорил Даня, устраиваясь поудобнее на Лёхином плече. Тот обнял его покрепче, и Даня едва не урча, как кот, ласково потерся носом о его щеку. Поразительно, два часа назад так делать было категорически нельзя, а теперь вдруг — можно что угодно. - Почему тогда ты вернулся? - спросил Лёха, скосив глаза на Даню. Он хотел видеть его лицо, когда он будет отвечать. Даня усмехнулся и повел плечами, словно говоря: «Что же тут непонятного?» - Не смог удержаться, - просто ответил он. Неужели ему совсем не страшно вот беззастенчиво расписываться в своей влюбленности? Неужели он не опасается, что Лёха когда-нибудь использует это против него? Даня вдруг рассмеялся какой-то своей мысли и начал мурлыкать какой-то не вполне уловимый мотив. Лёха прислушался, когда понял, что он напевает слова: - Влажный блеск наших глаз... Все соседи просто ненавидят нас. А нам на них наплевать, У тебя есть я, а у меня — диван-кровать. Платина платья, штанов свинец Душат только тех, кто не рискует дышать. А нам так легко - мы наконец Сбросили все то, что нам могло мешать. - Что это? - спросил Лёха, хотя и сам уже догадался. - Башлачев, - улыбнулся Даня, и они опять рассмеялись неизвестно чему.