Хохот времени

      Даниил собирался на премьеру школьного самопального фильма, как на первое свидание: отглаженная рубашка, лучший костюм, гладко выбритые щеки и подбородок — впервые за несколько дней. В последнее время книга шла удивительно хорошо, и Даня мало заботился о внешнем виде, что только подчеркивало нынешнюю скрупулезность его подготовки — даже Марек это отметил. - О, котяра вылез и помылся? - спросил он, застав отца перед зеркалом за полчаса до выхода из дома. Даня только усмехнулся в ответ. Марек подошел поближе и теперь тоже рассматривал его отражение в зеркале. Он повел носом, принюхиваясь, очевидно, к Даниному парфюму. - Это что, Армани? - Да. Нравится? - Даня редко пользовался парфюмом и не был поклонником противоестественных ароматов в принципе. Марек знал, что если отец благоухает — значит, пытается создать для самого себя какое-то особое настроение. Точно так же мама надевала высокие каблуки на ответственные мероприятия — они помогали ей оставаться более собранной, сосредоточенной. - Нравится, - кивнул Марек, но продолжал настороженно разглядывать отражение отца. - Пап... ты ведь помнишь, что сегодня идешь со мной на премьеру? Я к тому, что... мы с тобой в одно и то же место собираемся? - Ну перестань, - рассмеялся Даня. - Мне просто надоело выглядеть, как... - Ты что, надеешься у нас в школе кого-нибудь закадрить? - в ужасе от собственного предположения спросил Марек и расхохотался. - Окстись! Там сплошь приличные пожилые тетки! Хотя... у меня есть симпатичные одноклассницы, но, боюсь, это незаконно! Марек ожидал, когда Дане надоест сдерживаться, и он присоединится к его смеху, но тот почему-то выглядел обеспокоенным и совсем не расположенным к веселью. Он еще раз придирчиво оглядел самого себя и обернулся к Мареку. - Ты серьезно? - спросил он. - Погоди, не смейся. Я выгляжу так, будто собираюсь кого-то «закадрить»? - он шутливо «закавычил» это слово пальцами, но Марек все равно заметил, что отец обеспокоен по-настоящему. - Сказать тебе, как ты выглядишь? - спросил Марек с довольной и хитрой улыбкой. Он уже давно чувствовал, что отец утаивает от него какой-то грешок, и, похоже, вот-вот представится шанс выяснить, какой именно. - Ты выглядишь призывно. Да-да, призывно. Весь твой вид так и кричит: «Посмотрите на меня! Посмотрите, какой я красивый! Скорее, любите меня, пока я не стал старым и сморщенным!» Даня недолго пытался сдержаться, прежде чем с напускной яростью кинуться на сына в атаку. Марек бросился наутек, продолжая дразнить его на ходу: «Я порхаю, как бабочка! Я грациозен, как гепард! Боже, как я хорош!» Даня довольно быстро изловил сына и взлохматил ему волосы, унизительно зажав его голову под мышкой, как делают герои мультфильмов. - Вот тебе, получай! Теперь будешь уважать отца? Будешь или нет? - Буду, буду... - смеясь, ответил Марек. В битве он едва не потерял очки — они висели теперь на одной дужке. - Но ты же сам хотел узнать, как ты выглядишь? Я же не виноват, что ты вырядился, как на помолвку. - Что, серьезно? Как на помолвку, да? - сокрушенно переспросил Даня и ринулся в свою комнату, решительно сбрасывая пиджак. - Черт. Марек заинтересованно двинулся за ним следом. Отец выглядел умилительно тревожным, а его неловкие попытки скрывать это казались откровенно забавными. - Пап, - Марек окликнул его, привалившись к дверному косяку. Даниил в это время уже отыскивал в шкафу что-нибудь менее претенциозное. - У тебя кто-то есть? - Чего? - удивился он и даже отвернулся от шкафа. - С чего ты это взял? - Не знаю, интуиция, - пожал плечами Марек. - Ну так есть или нет? Отец выглядел неподдельно растерянным, так что Мареку на секунду даже стало стыдно за свой вопрос. - Марек, я женат на твоей маме, и больше у меня никого нет, - сказал он очень серьезно, но затем его губы растянулись в хитрой улыбке: - Давай лучше о тебе поговорим. С Пашей помирился? Марек тяжело вздохнул, прошел в комнату и вспрыгнул на письменный стол — для него он был таким же «отцовским», как и для Дани, однако тому никогда не пришло бы в голову вот так усесться на столешницу в присутствии своего отца. Даня вытащил из шкафа черную рубашку от Tommy Hilfiger и в прострации уставился на нее. - Не знаю, - наконец, ответил Марек, когда Даня уже забыл свой вопрос. - Не знаю, помирился я с ним или нет. Я не понимаю, что у него на уме, он ведет себя странно. То мы с ним чуть ли не братья, то он хочет быть один и злится на меня... Насколько было бы проще, если бы люди говорили друг другу, что они думают на самом деле... - Не все люди готовы сформулировать то, что думают. И уж тем более то, что чувствуют. Иногда бывает очень сложно об этом говорить, - сказал Даня и обернулся к сыну. Тот сидел, понурив голову, все еще взлохмаченный, какой-то потерянный и несчастный. Совсем не так должен выглядеть актер-дебютант в день премьеры. - Похоже, он тебе очень нравится, да? - Похоже, что нравится, - вздохнул Марек, не поднимая глаз. - А он об этом знает? - Даня перекинул рубашку через дверцу шкафа и присел на стол рядом с сыном. - Ну наверное. Он же не идиот, - пожал плечами сын, и Даня едва не рассмеялся. Если Паша хоть немного похож на своего отца, он наверняка и понятия не имеет. - Ты бы все равно как-нибудь намекнул ему. Подал знак... - осторожно предложил Даня. - Намеков было предостаточно, а знаков — еще больше, - отрезал Марек и соскочил со стола. - Ладно, давай, собирайся, и пойдем, - он расправил плечи и шагнул к выходу бодрой, жизнерадостной походкой — как будто вовсе другим человеком. - Марек, - он остановился в дверях. - Ты бы все-таки ему сказал. Он недовольно поджал губы и ответил с необычной резкостью. - Тебе легко говорить. Ты когда-нибудь признавался в любви простому, русскому, не особо толерантному парню, который тебя, скорее всего, за это побьет? - Марек позиционировал этот вопрос как риторический, так что, выпалив тираду, сразу вышел из комнаты. «Господи, сынок... ты даже не представляешь!»       Даня признался Лёхе в любви, можно сказать, случайно. То есть, он не думал, что это необходимо — говорить словами «я тебя люблю», когда они уже столько раз сказали это друг другу поцелуями, касаниями, объятиями, взглядами... Первая неделя их романа промелькнула для Дани в каком-то забытьи, он бездумно и радостно погружался все глубже, незаметно ускользая от прежней жизни. Временами его, конечно, охватывал ужас, и он словно бы просыпался, как от сна про лестницу с исчезающей ступенькой: «Что же мы делаем?!» На секунду его прошибал холодный пот от осознания, как сильно они рискуют, как далеко они зашли за ту черту, которую ни в коем случае нельзя переступать. Но секунда проходила — и с ней проходил и страх, Даня снова наполнялся тревожным дурманящим счастьем и не думал совсем ни о чем. У него даже почти не осталось воспоминаний о тех, первых днях — как будто его сознание приняло любовь за сильный стресс и стерло из памяти все свидетельства. Только спустя неделю Даня стал потихоньку приходить в себя, учиться жить в мире, в котором они с Лёхой — вместе. В мире, где не обязательно делать вид, что уснул, чтобы положить голову ему на плечо; где их пальцы незаметно переплетаются, как только гаснет свет в зале кинотеатра; где безлюдная ночная подворотня — лучшее место во Вселенной; где Лёха, провожая Даню домой, бесшумно целует его в подъезде. - Твои завтра на работе? - с надеждой спросил Лёха, не выпуская его из объятий (пару дней назад он лично расколотил подъездную лампочку, чтобы темнота скрывала их прощания). Даня вздохнул. Родители превратились теперь в проблему номер один, пустая квартира — в предмет мечтаний. - Нет, папа дома - ответил он. Как назло смены родителей не совпадали, и кто-нибудь из них обязательно был дома каждый день. - Но ты все равно приходи. Завтра БГ в «Музыкальном ринге»! - БГ? - переспросил Лёха. Да как же он все-таки ухитряется быть таким темным! - Борис Гребенщиков, - объяснил Даня, но по Лёхиному озадаченному сопению было ясно, что это имя ни о чем ему не говорит. - Что еще за Борис? - спросил он почти ревниво, так что Даня не сдержался и фыркнул смехом. - Борис Гребенщиков, «Аквариум», ну ты чего! - воскликнул он сквозь смех. - Такие вещи знать надо, у тебя эпоха перед глазами развертывается... - Ладно, ладно, - добродушно проворчал Лёха. - Как скажешь. Иди уже домой, меломан, - он снова поцеловал его и отпустил. Даня обнаружил, что в подъезде удивительно холодно, когда никто тебя не обнимает.       Даня очень полюбил в то время группу «Аквариум», так что он действительно ждал эфира «Музыкального ринга» - даже сторговался с отцом, чтобы тот пустил его к телевизору в свой законный выходной, что было не просто. Дело не в том, что он хотел послушать музыку — у него были почти все песни на магнитофонных записях — его больше интересовали интервью с музыкантами. Гребенщиков его завораживал своим неброским бунтарством, своей созерцательностью, своей спокойной, почти величественной манерой держаться на сцене — хотя ему, кажется, еще нет и тридцати. В нем чувствовалась какая-то мудрость и искренность. Дане очень хотелось, чтобы Лёха тоже приобщился к «Аквариуму», но тот сразу, напротив, ощетинился на музыкантов. - Чего это он на себя напялил? - фыркнул он, едва увидев БГ на сцене — тот был одет в безразмерный белый свитер с круглым вырезом, будто позаимствованный у крупной, дородной женщины. - Какая разница, во что он одет? Ты музыку слушай! - ответил Даня и мысленно раскаялся: получилось резковато. Если бы не отец, бродивший по коридору, он нашел бы массу невербальных способов смягчить резкость слов. Но они с Лёхой тоскуют, сидя на разных углах дивана, как бы демонстрируя платонизм дружбы. Ну почему, почему его отцу обязательно надо весь выходной торчать дома? - Я и слушаю — ахинея какая-то, - проворчал Лёха и сложил руки на груди. - Чем он тебе так нравится, хотел бы я знать? - Чем? - переспросил Даня. Вопрос его озадачил. - Даже не знаю... Всем. - Всем? - изумился Лёха и перевел потрясенный взгляд на экран. - Вот этот? Всем? - он хамовато ткнул пальцем в БГ, как раз певшего на крупном плане. - Не показывай пальцем, это невежливо, - попытался пошутить Даня, но Лёха, очевидно, был настроен собачиться. - В смысле — невежливо? Он же меня не видит. - Зато я вижу, - сказал Даня, и Лёха обиженно замолчал. Даня видел, что с ним что-то не так, и в очередной раз жалел, что нет возможности хотя бы просто обнять его. Слова в таких случаях всегда проигрывают прикосновениям. - Лёх, ты чего такой? Все нормально? - Нормально, - по его тону было ясно, что нет. Он демонстративно уставился в экран, где БГ допел свою песню и теперь слушал первый вопрос из зала. - Смотри, давай, там твоему Аквариуму вопрос задают. И Даня послушно переключился на передачу. Там молодой парень в расстегнутой рубашке эмоционально и многословно спрашивал у БГ, зачем он поет, что хочет передать этим. БГ отвечал, как всегда, непринужденно, дружелюбно (Лёхе, наверное, показалось, что снисходительно), сложив руки на гитаре, висящей на ремне через плечо: «Учитывая, что я занимаюсь этим в течение последних двадцати пяти лет — в ущерб всему остальному...» - БГ задумался на секунду и развел руками. - «Я не могу ответить на этот вопрос, я люблю это делать... чувствую!» - Он так на все вопросы отвечать будет? Что «не может ответить»? - подал голос Лёха, но Даня проигнорировал этот выпад, прислушиваясь к словам Гребенщикова. «Мне необходимо этим заниматься. Это мой долг, моя обязанность». Лёха издал саркастичный вздох. Чем, ради всего святого, может до такой степени не понравиться БГ? Даня проигнорировал и это - Гребенщикову задавали новый вопрос: «Вы получили прекрасное образование в Ленинградском университете. И в то же время, вы говорите, что занимались музыкой в ущерб всему остальному. Как же быть со статусом «любительской музыки», который предполагает сначала основную работу — и потом уже музыку?» «Ну дело в том, что мы — любительский ансамбль не по своей воле», - ответил БГ. Его показали крупным планом, и Даня вдруг подумал, что они с Лёхой даже немного похожи — прямой нос, русые волосы, сквозящая в улыбке ироничность. «То есть, вы хотели бы стать профессиональным коллективом?» - уточняет молодой усатый мужчина, что задал вопрос. «Нет, мы не хотели бы стать профессиональным коллективом на тех условиях, что существуют сейчас», - ответил БГ, и зал зашумел аплодисментами. Даня невольно заулыбался: никому не нравятся условия, которые существуют сейчас, а Гребенщиков взял — и на всю страну заявил об этом. - Даня, - голос отца стер с его лица улыбку. Теперь он каждый раз дергался, когда к нему обращался кто-нибудь из родителей: доли секунды хватало ему, чтобы испугаться, что они с Лёхой чем-то себя скомпрометировали. Но отец пришел не за этим. - Я пойду пройдусь, закрой за мной. Даня приложил невероятные усилия, чтобы не бросить на Лёху ликующий взгляд. Бог с ним, с Гребенщиковым, наконец-то они одни! Сердцу стало тесно в грудной клетке. Сколько у них времени? Полчаса? Час? Слишком ли подозрительно будет, если он спросит отца, когда тот собирается вернуться? Ему не хватило духу задать даже этот невинный вопрос. Он молча закрыл за папой дверь и почти бегом ринулся обратно в комнату, ожидая, конечно, прилететь прямо в Лёхины объятия. Но тот продолжал с понурым видом сидеть там же, где сидел. Даня возмущенно замер на пороге, уставившись на него, но тот будто вовсе его не замечал — все испепелял взглядом музыкантов на экране. - Лёха? - позвал Даня, и тот нехотя посмотрел на него. - Ты не заметил? Мой отец ушел, моя мама на работе... - Ага, здорово, - кивнул Лёха без малейшего энтузиазма. Даня вдруг почувствовал себя ужасно глупо: обрадовался, как дурак, навоображал себе бог знает чего... а Лёха обиделся неизвестно на что. Впрочем, если сейчас еще и Даня обидится на то, что он обиделся так не вовремя, происходящее совсем потеряет смысл. - Лёш, - Даня присел рядом с ним на диван и осторожно положил руку ему на колено. - Ты злишься, что я заставил тебя смотреть «Музыкальный ринг»? Лёха отрицательно помотал головой. Он продолжал дуться, но, кажется, уже не так сильно, по крайней мере, ему явно нравится, что Даня сидит так близко. На экране, отвечая на вопрос, снова появился Гребенщиков, и Лёха метнул в него ненавидящий взгляд. Безумная догадка и потрясла Даню, и рассмешила. - Лёха, ты что... ревнуешь? - спросил он, едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться. - Нет, - ответил Лёха, после секундной заминки, которая с головой выдала его ложь. Даня зажал рот ладонью, чтобы не рассмеяться, а Лёха тут же залился краской. - Ну и что тебе смешно? Ты бы видел, как ты на него пялишься, на этого... в этой... кофте! - Как? - уже сквозь смех спросил Даня. - Как на меня! - выпалил Лёха, уже совсем не маскируя обиду. Даня прекратил смеяться, но не улыбаться у него не получалось. - Но Лёха... вдумайся... ты ревнуешь меня к Борису Гребенщикову! Я его не знаю! А он меня — тем более. - Да какая разница, - отмахнулся Лёха так, словно Даня не понимает очевидного. - Меня бесит, когда ты так смотришь на других людей. Особенно на парней. Особенно на этого. - Лёха... - протянул Даня и попытался поцеловать его, но тот увернулся. - Лёха, я клянусь тебе, мне никто не нужен, кроме тебя. Вот если завтра ко мне в дверь позвонит Борис Гребенщиков и скажет: «Даня! Люблю тебя — сил нет! Поехали со мной в Ленинград, будем там вести образ жизни, неподобающий советской молодежи!», знаешь, что я сделаю? Лёха пытался сделать вид, что ему не смешно от описанной Даней картины, но уголки губ предательски ползли наверх. Даня планировал зацеловать его до полусмерти, как только инцидент с БГ будет исчерпан. - Я скажу: «Отойди от меня, Борис Гребенщиков! Отправляйся обратно в свой Ленинград, Борис Гребенщиков! Ты мне не нужен, Борис Гребенщиков, потому что я люблю Лёху и буду только с ним...» И тут Гребенщиков давай канючить... - Даня мог бы еще долго развивать эту историю, но заметил, что Лёха, кажется, уже не слушает его — только смотрит странно, почти испуганно. Даня невольно осекся на полуслове, стараясь сообразить, что заставляет Лёху смотреть на него таким тревожным взглядом. - Что? - спросил он, не догадавшись. - Ты что, любишь меня? - спросил Лёха с недоверием и как будто с опаской, так что Даня даже рассмеялся, не удержавшись. - Конечно, люблю! - разве он прежде этого не говорил? Разве это не очевидно? Внезапный приступ граничащей с ужасом тревоги резко оборвал его веселье. Он посмотрел на потрясенного, счастливого Лёху, чувствуя, как отвратительное подозрение сдавливает горло. - А ты? - только и смог выпалить он. Лёха взглянул на него, наверное, так же изумленно, как только что смотрел Даня. - Да, - ответил он как-то невпопад, но у Дани закружилась голова от звука его голоса. - Я тоже тебя люблю, - добавил Лёха, наверное, чтобы самому ощутить особый вкус этих слов. В них как будто действительно была какая-то магия — Даня вдруг почувствовал это. Он услышит эти слова еще много раз — от разных людей, на разных языках — но вот так запомнит только эти, Лёхины. Хотя признание не было неожиданным, оно словно окончательно все прояснило, наполнило их обоих каким-то мистическим пониманием. Даня всегда считал взаимную любовь — книжным художественным допущением: как это возможно, что из сотни своих знакомых ты выбрал одного, а этот один — выбрал тебя из сотни своих знакомых? Даже в таком примитивно-арифметическом ключе ситуация выглядела фантастично. И тем не менее, так оно и было: Даня выбрал Лёху, а Лёха — Даню, так должно было быть с самого начала, и, ей-богу, Даня умрет, если так, как сейчас — это не навсегда. Данино воображение мгновенно разложило перед ним, словно карточную колоду, целую плеяду ярких, сокрушительных несчастий, которые могут случиться и навсегда разлучить их с Лёхой: вот Лёха заболевает чем-то страшным, вот Даня неожиданно сходит с ума, вот начинается Третья Мировая, вот Даня попадает под трамвай, как полный идиот, вот Лёху принимают за опасного преступника, ловят и сажают в тюрьму...       Даня, зажмурившись, словно это поможет отогнать дурацкие мысли, крепко обхватил Лёху за шею — и тот тут же стиснул в ответ его ребра. Просидеть бы так всю жизнь, не отпускать друг друга... - Дань? - шепнул Лёха, и он чуть отстранился, чтобы посмотреть на него: Лёха выглядел встревоженным, оробевшим и счастливым сразу. Даня уже успел выучить это выражение счастливой влюбленности, но привыкнуть к нему невозможно. - Это ведь навсегда? - спросил Лёха почти шепотом — они были так близко, что не было нужды говорить громче — и Даня взглянул на него в изумлении: как это возможно — чтобы Лёха думал сейчас точно о том же, о чем он сам? - Навсегда, - шепнул Даня и поцеловал его, запуская пальцы в волосы. Тогда им обоим казалось, что эта не вполне завершенная клятва — настоящая, что они не проживут друг без друга и дня.       Теперь именно это казалось самым обидным — что прожили, и не день, а двадцать лет, и, похоже, даже прожили совсем не плохо. Самое непереносимое в том, что все можно пережить. Непереносимое и постыдное, как будто предал собственную клятву, отступил, отрекся. Если бы люди умели умирать от любви, Дани не стало бы еще двадцать лет назад, но Даня, пошлый приспособленец и клятвопреступник, жив, бодр и весел, пахнет Армани и упакован в Tommy Hilfiger, сидит в первом ряду на премьере фильма своего сына. Он просто удручающе «в порядке». Зачем он сюда пришел?       Его вырвал из задумчивости залп аплодисментов: это собравшиеся приветствовали девочку Сашу, режиссера, автора, организатора — словом, создателя фильма. Она была сейчас совсем не похожа на ту Саню, которая приходила в гости к Мареку пару месяцев назад. Тогда это была угловатая и нелепая девочка-подросток, сейчас та же самая девочка старалась соответствовать статусу — и это был совсем другой человек, амбициозная, талантливая девушка, подающая надежды во всех отношениях. - Прежде всего, я благодарна всем, кто поддержал нашу идею, всем, благодаря кому фильм стал возможен... - говорила она. Словно на вручении «Оскара», подумал Даня, пряча улыбку. Марек вертелся рядом с ним на стуле, выискивая глазами Пашу. Краем глаза Даня следил за ним: ему тоже хотелось бы взглянуть на Пашу, но главным образом, конечно, не на него, а на его спутника.       Они явились с опозданием, душераздирающе заскрипела дверь — и они крадутся к последнему ряду. Пашка виноватым взглядом косится на Сашу, кивает Мареку, а рядом с ним — Даня предсказуемо пропустил вдох, собственные ноги показались вдруг бесконечно далекими и недостижимыми (хорошо все же, что он сидит) — шел мужчина в сером костюме, и в этом незнакомце так отчетливо проступал его Лёха, так явственно: походка, плечи, волосы (кажется, уже с проседью) — что даже лица видеть не нужно, чтобы узнать его. Лёха тем временем аккуратно присел рядом с сыном и вдруг — внезапно и безошибочно — взглянул прямо Дане в лицо. От этого меткого, резкого взгляда он сразу почувствовал себя рассекреченным, обезоруженным — и в то же время успокоенным: Лёха знал, что он будет здесь, он тоже пришел сюда, чтобы с ним встретиться, значит, он готов. Было еще кое-что, что его успокаивало: вопреки опасениям, Лёха выглядел хорошо. То есть, Дане было бы наплевать, если он растолстел или облысел. Не наплевать было бы самому Лёхе, он всегда соперничал со всеми и во всем, а выдержать соперничество с Даней сложно — он выглядит отлично.       Лёха смотрел на него лишь пару секунд, без всякого выражения. Дане показалось, они глядят друг на друга целую вечность, и Марек уже сто раз заметил, что отец глаз не сводит с незнакомого мужика, и вот-вот все лица в зале повернутся к ним, а девочка Саша закричит в громкоговоритель, тыча в него пальцем: «Товарищи! Этот мужчина — лжец и педераст!», и все завопят, затопают ногами в гневе... но почему-то этого не происходило. Только губы Лёхи изогнулись в грустной улыбке, и он едва заметно кивнул в знак приветствия. Даня кивнул ему в ответ, точно зеркало, едва ли успев сообразить, что кивает. Только потом, уже отвернувшись, он вспомнил их первые безмолвные встречи в автобусе, когда они просто здоровались так — и молча ехали в библиотеку, тогда, летом 85-го...       Когда фильм закончился, Марек тут же бросился к Пашке, махнув Дане, чтобы тот шел за ним. Первый шаг потребовал мужества, как для прыжка с трамплина. Дальше идти было легко. Он рассеянно вытер вспотевшие ладони о штаны, словно подросток. Впереди Марек уже, улыбаясь, жал руку его первому любовнику. - А это Даниил, мой отец, - сказал сын, когда Даня подошел достаточно близко. Лёха протянул ему руку — такой невозмутимый, такой самодостаточный в этом строгом костюме. Даня на секунду растерялся, просто глядя на протянутую руку и будто не зная, что с ней делать. Если Марек представил его в таком официальном тоне, должен ли он сделать вид, что не знаком с Лёхой? Наверное, должен. Но почему тогда тот сам ему не представляется? - Алексей, - тут же сказал Лёха, будто тоже спохватившись. - Даниил, - ответил Даня, все еще как во сне. Кажется, все это выглядит ужасно нелепо... впрочем, откуда ему знать наверняка? - Вы не курите? - спросил Лёха, вежливо, но очень просто, как будто (да нет, не может этого быть) он действительно не узнает его, действительно принял его за незнакомца... На автопилоте Даня потянулся за сигаретами и обнаружил, что карман пуст. - Да, но я, кажется, забыл сигареты дома... - пробормотал он. - Но если вы меня угостите... - Разумеется, - Лёха посторонился, пропуская Даню вперед, и двинулся за ним следом — из переполненного зальчика в гулкий коридор, такой же унылый, как и двадцать лет назад, когда они оба здесь учились. Не глядя друг на друга, вышли на лестницу и стали спускаться вниз — Данину ладонь приятно холодили лакированные деревянные перила. Выбравшись из духоты зала, он почувствовал себя лучше, гораздо более вменяемым. Теперь он мог, наверное, рассмотреть Лёху получше, не опасаясь, что кто-нибудь заметит его повышенный интерес. Скосив глаза, Даня заметил, что Лёха уже сам разглядывает его — и оценивающе, и с любопытством. Они почему-то остановились, не дойдя до первого этажа один пролет, и просто замерли друг напротив друга, оба улыбались, как будто против своей воли.       Лёха действительно уже начал седеть: время посеребрило виски, тут и там в русых волосах мелькали отдельные белые пряди. Глаза стали как будто темнее — впрочем, может быть, так кажется из-за серого пиджака. От носа к подбородку протянулись две небольшие складки, лучики морщинок рассыпались в уголках глаз, вертикальная черточка залегла между бровей — но это его совсем не портило, наоборот, возраст как будто придал ему какого-то профессорского шарма. Наверное, только и делает, что отбивается от влюбленных студенток? Впрочем, зачем ему отбиваться?.. Подумав об этом и моментально представив Лёху похотливым профессором, Даня едва не рассмеялся. Лёха тоже расплылся в улыбке — интересно, о чем подумал он? Так и не сказав ни слова, они опять стали спускаться по лестнице, и только тогда Лёха нарушил молчание. - Ну и где ты его прячешь? - голос у него стал ниже, приятнее, наверно, натренировался на лекциях. - Кого? - удивился Даня, почему-то продолжая улыбаться, как псих. - Портрет, который стареет вместо тебя, - ответил Лёха тем, прежним серьезным тоном, которым он отпускал шутки и комплименты. Даня, кажется, полыхнул румянцем, и ответил в том же духе: - Скажу, если скажешь, где прячешь свой. Что происходит? Они что, флиртуют? А где гром и молнии, битье посуды и прочий гнев господень? Даня был уверен, что Лёха первым делом обрушит на его голову все кары, какие придут ему на ум. А он делает ему комплименты с отсылками к Оскару Уайльду? - Ты правда начал курить? - спросил Лёха, когда они вышли на крыльцо. Даня кивнул. Лёха вытащил из внутреннего кармана пиджака плоский, поблескивающий портсигар, раскрыл его и протянул Дане. Тот рассеянно вытащил сигарету, лишь запоздало осознав, какое это парадоксальное сочетание — Лёха и портсигар. - Что? - спросил Лёха. Видимо, веселье проступило на Данином лице. - Нет, просто... у тебя портсигар, - усмехнулся он. - Это так на тебя не похоже. - А что похоже? Пачка «Беломора»? - в Лёхином голосе мелькнули стальные нотки. - Не знаю, - пожал плечами Даня. - Раньше ты вообще не курил. Вывернулся. Молодец. Впредь будь осторожнее. - Ты тоже, - сказал Лёха. Щелчок зажигалки — и Даня склоняется, прикуривая от протянутого ему огонька.       Они курили молча, на крыльце было зябко, Даня быстро продрог в своей рубашке, но едва замечал это — только сигарета мелко дрожала в пальцах. Молчание казалось неловким, но, кажется, никто из них не мог придумать, с чего начать разговор. Представляя себе их встречу, Даня мысленно подбирал слова оправдания, извинения, но, похоже, Лёха не собирался ни в чем его обвинять. Почему? Восемнадцать лет назад он так резко оборвал их переписку... Даня был уверен, что он на него страшно злился и, может быть, злится до сих пор. Даня восемнадцать лет то и дело составлял и совершенствовал список своих оправданий, стараясь заглушить чувство вины, но, может быть, он думал об этом напрасно? Может быть, ему не в чем каяться? Что если Лёха перестал отвечать на письма просто потому, что ему надоело? Иначе как ему удается быть таким спокойным, таким будничным? - Давно ты куришь? - спросил он, как спросил бы любого старого знакомого, который никогда не курил и вдруг начал. - Года три, может, чуть больше, - ответил Даня. Лёха взглянул на него изумленно. - Всего три года? Как тебя угораздило? - усмехаясь, спросил он. Да, курение обычно прикипает к людям смолоду, начать курить, когда тебе уже хорошо за тридцать — по меньшей мере, глупо... - Подумал, что для человека богемного у меня слишком мало вредных привычек, - рассмеялся Даня, решив отшутиться. Лёха снова окинул его оценивающим взглядом и тоже рассмеялся неизвестно чему. - Почему ты вдруг решил вернуться, богемный человек? - спросил он вдруг неожиданно серьезно. Даня вскинул на него взгляд. Он мог бы придумать много увлекательной лжи на этот счет, или хотя бы полуправды... но почему-то сказал, как есть. - Моя мама умирает, - сказал он. - Я приехал ухаживать... но получается... в общем, скорее, прощаться. - Сочувствую. Лёха смотрел на него хмуро, без удивления. Ну конечно, он знал, почему Даня приехал — Марек рассказывал об этом Паше, а Паша наверняка говорил ему. - Почему мне не сказал, что приехал? - спросил Лёха, нахмурившись, потупив взгляд. Он явно хотел удержаться от этого вопроса, похожего на претензию, но не смог и теперь злился на самого себя — Даня очень хорошо помнил это его выражение лица, сейчас Лёха был похож на семнадцатилетнего себя больше, чем когда-либо. - Не знал, хочешь ли ты меня видеть, - опять сказал правду Даня. Сказал — и прикусил язык. Ну вот, теперь он окончательно выдал себя, теперь уже не получится прикинуться, будто ему все до лампочки. Скажи он сейчас «да как-то было некогда» или «слушай, я вот буквально на днях собирался тебе позвонить» или любую другую штампованную ложь, которую люди говорят друг другу — и этот их разговор, наверное, был бы последним. Не стал бы Лёха терпеть от него этого прохладного дружелюбия. Правда (тоже звучавшая как претензия) понравилась ему гораздо больше: значит, думал. Сомневался. Чувствует себя виноватым (и правильно). - Я сам не знал, хочу ли тебя видеть, - сказал Лёха, все еще не глядя на Даню. На сером, налитом дождем небе перекрещивались голые ветки, желтогрудые синички прыгали по ним с какой-то кощунственной радостью. Он не хотел говорить с ним о личном, не хотел пускаться во все эти сложности, рыться в прошлом. Он хотел поболтать о пустяках, дать понять, что ему все равно, что он толком почти ничего не помнит... Даня бы справился с такой задачей с легкостью, а Лёха, как всегда, выбалтывает все подряд, болван. - И... как? - спросил Даня без тени улыбки. Как будто Лёха в самом деле может сказать «да, оказывается, действительно не хочу» - и Даня просто растает в воздухе. Лёха посмотрел на него, думая над вопросом, но в голове вертелось только «и на кой черт он обрезал свои волосы?» - Я... да. Хочу, - сказал Лёха прежде, чем решить. Даня улыбнулся — точно так же, как улыбался двадцать лет назад, и, кажется, вздохнул с облегчением. - Я тоже, - сказал он, и Лёха тоже застал себя улыбающимся, как идиот. Может быть, в самом деле, ни к чему делать вид, что тебе все равно? В конце концов, с Даней всегда можно было не притворяться — зачем же теперь начинать? Почему бы не плюнуть на все, что было, и не болтать, как раньше, обо всем, что приходит в голову? - Скажи мне, на кой черт ты обрезал волосы? - выпалил Лёха и тут же рассмеялся собственной наглости. Даня, опешив на секунду, тут же подхватил его смех. - Мне тридцать восемь! Я что тебе — Роберт Плант? - воскликнул он, и Лёха с деланным озарением ткнул в него пальцем. - Ну точно! Вот, на кого ты теперь похож! Вылитый Роберт Плант, только хаера не хватает!       Позже, вспоминая и анализируя этот день, Алексей Михайлович решил, что ими обоими владело сильное нервное напряжение — оно и вызывало эти, необходимые для разрядки, приступы веселья. Но в тот момент, хохоча с Даней на мерзлом школьном крыльце, раскуривая сигарету за сигаретой и пикируясь шутками, Лёха вдруг почувствовал себя восемнадцатилетним. Даже не почувствовал — будто стал им на самом деле, отбросив последние двадцать лет, будто они с Даней просто вернулись к тому, на чем остановились. На каких-то полчаса показалось, что нет между ними двадцатилетней пропасти, никаких недомолвок, никаких обид, никаких разочарований, как будто их любовь не в прошлом, а только в будущем, как будто им еще предстоит испытать ее. Тридцативосьмилетний историк Алексей Михайлович на полчаса превратился обратно в Лёху, даже не восемнадцати, а шестнадцати лет... святый Боже, когда он в последний раз произносил слово «хаер»?       Они с Даней так отчаянно перевоплотились в юношей, что оба — на долю секунды — не узнали в выскочивших на крыльцо мальчиках собственных сыновей.       Дверь распахнулась так яростно, что едва не зашибла Лёху — в последний момент он успел отразить ее удар, иначе ему неминуемо расквасило бы нос. - Совсем сдурели?! - гаркнул он, лишь потом сообразив, что бешеная дверь выпустила во двор Даниного сына. Его собственный сын мчался следом. - Не ходи за мной! Оставь меня в покое! - рявкнул на него Марек и бросился бегом со школьного двора, не заметив отца на крыльце и стараясь не замечать, что Паша не отстает, несмотря на запрет. - С-стой, я сказал! - орал Пашка, тоже припуская бегом. - Стой! - Я сказал, отвали от меня! - они скрылись за забором, но их голоса было слышно далеко. - Отвали, нахуй, не подходи! Алексей Михайлович в свое время и сам любил крепкое словцо, но спустить, чтобы кто-то вот так во весь голос материл его сына... - Ну нихрена себе, - присвистнул он и стал спускаться с крыльца, чтобы присоединиться к погоне, однако Даня удержал его, схватив за рукав. - Не надо. Пусть сами разберутся, им давно пора, - сказал он, загадочно улыбаясь. - В смысле? В чем разберутся? - переспросил Лёха, сам думая о другом. Данина рука все еще сжимала рукав его пиджака. - В отношениях, - мягко сказал Даня и разжал пальцы. Лёха рассеянно кивнул, все еще думая о его руке, о том, что его волнуют Данины прикосновения — может, просто ностальгия? Может, у него слишком давно никого не было? Они замолчали, глядя друг на друга, приступ веселья их отпустил. Даня смотрел куда-то мимо его глаз, взглянув на него, Лёха обнаружил, что он совсем замерз, даже губы почти посинели. На секунду ему захотелось прижать ладони к его щекам, сентиментально «передать тепло», но он тут же прогнал явно навеянный ностальгией образ. - Пошли внутрь, ты простынешь, - сказал он и распахнул перед Даней дверь. Едва они шагнули за порог, как чья-то рука панически ухватилась за его локоть. Это была Саня: по лицу размазана тушь, глаза опухли до красноты. Сердце ухнуло вниз: какая беда может заставить режиссера так рыдать в день успешной премьеры? - Вы Пашку не видели? - спросила она непривычно писклявым от плача голосом. - Саша, что случилось? Кто обидел? - нахмурился Лёха, но она только отмахнулась. - Пашка. Он где? - Убежал куда-то с Мареком, - ответил Даня. - Что случилось? - Его надо найти. Он сделает глупость. - Да что случилось-то?! - вспыхнул Алексей Михайлович. Кажется, сына все-таки надо было догонять, зря он послушал Даню. - Лиза... - Саша снова залилась слезами. - Я правда не думала, что она может так сделать... Ее речь превратилась в неразборчивые бормотания, Лёха понял, что ничего от нее не добьется. Он набрал номер сына — телефон не ловил сеть. - Дань, выясни, что происходит, я схожу, Пашке позвоню, - Лёха снова вышел на крыльцо, дыхание перехватывало от дурного предчувствия. Что же, черт возьми, там произошло с его сыном, пока они с Даней ржали тут, как наркоманы? Телефон Паши не отвечал. Домашний — тоже. Оставалось проверить, нет ли его дома у Марека, но этим пусть займется Даня. И если его там нет... Впрочем, было бы неплохо для начала понять, что произошло. - Плохо дело, - сказал Даня, тоже выйдя на крыльцо, уже в пальто. В руках — Лёхин плащ. Похоже, предстоит экстренная спасательная операция. Застегиваясь на ходу, они почти бегом слетели по ступенькам и так же стремительно рванули к калитке. - Девочка из фильма — Лиза — повесилась сегодня. В записке написала, что больше не может так жить и что подробности можно узнать у Марека, - Даня увидел, что Лёха вытащил портсигар, жестом попросил сигарету, и Лёха почему-то прикурил ему от своей, как близкому другу. - Оказывается, она ему рассказала, что влюбилась в твоего Пашку... спросила... вроде как, есть ли у нее шанс на взаимность, может, он знает... - Даня глубоко затянулся и резко выдохнул струю дыма, - Он сказал, что нет. Пашка об этом не знал, но, скорее всего, уже узнал — с Мареком об этом говорила завуч, и кто-то, естественно, подслушивал... чертова школа, - он злобно пнул попавший под ногу камень. - И Марек — осел, согласился разговаривать, давать какие-то показания... он вообще гражданин Польши, мог послать всех на хер и не говорить ничего. Даже меня позвать не догадался... Дурдом...       Лёха рассеянно слушал его чертыхание и ругань, стараясь понять, как все это могло произойти так быстро? Да, они с Даней говорили не меньше получаса, но и не больше... или больше? Насколько больше?       Мысленно он все прокручивал и прокручивал ту коротенькую сцену с Пашкой и Мареком, которую они видели на крыльце. Почему убегал Марек? Почему кричал, чтобы Пашка отвалил? А что делал Пашка? Требовал, чтобы он остановился... Пашка показался больше злым, чем расстроенным. Впрочем, людей делает злыми и горе, и чувство вины... Алексей Михайлович прикрыл глаза и мысленно сосчитал до десяти. Куда бы он побежал в расстроенных чувствах, если бы считал себя виновным в чьей-то смерти? Что бы он с собой сделал?