Хохот времени

             - Ты думал когда-нибудь о самоубийстве? - спросил Лёха после долгого молчания, опрокинув вторую стопку водки. Даня вскинул на него мутный пьяный взгляд и рассмеялся неуместно веселым смехом. - Обидеть хочешь? - сквозь хохот спросил он. Лёха почему-то улыбался с ним за компанию, хотя мысли его одолевали совсем невеселые. Он вспомнил вдруг, с чего начались их поиски сыновей — из-за Пашки повесилась девочка, и он об этом знает. Как ему теперь не тронуться умом от всех этих потрясений? Интересно, что такого веселого Даня находит в самоубийстве? Тот как раз перестал смеяться. - Конечно, думал. Сто раз. Ты хоть один мой фильм смотрел? Лёха рассмеялся, поняв, наконец, иронию: в Даниных сценариях герои мерли пачками, в том числе и от самоубийств. Он вообще писал преимущественно про убийц: профессиональных киллеров, серийных убийц, серийных убийц киллеров, детоубийц и далее, далее, далее. Если в титрах значилось его имя, зритель ждал, что первый выстрел прогремит на второй минуте. Впрочем, иногда выстрелу уподоблялась хлесткая фраза, после которой уже не бросишь просмотр (или бросишь сразу, оскорбленный до глубины души: лучший, по мнению Лёхи, его фильм открывала реплика «Я узнал вкус спермы, когда мне было семь лет»). - Все смотрел, - честно сказал Лёха. Даня деланно оживился и снова потянулся к бутылке. - И что скажешь? Как впечатления? - спросил он, лукаво посматривая на Лёху поверх наполняемой рюмки. - Впечатление, что ты просто долбанный психопат, - от всего сердца припечатал Лёха, и Даня, опешив, перелил водки — перешагнув порожек рюмки, она растеклась по столешнице прозрачной лужицей. Но Даня этого, кажется, не заметил — все пилил собутыльника потрясенным взглядом. - Почему психопат?! - наконец, воскликнул он, смеясь. - Ну как почему? Столько трупов на один сценарий — это кем надо быть, чтобы насоздавать людей, а потом самому же их всех порешить? - рассудил Лёха, радуясь, что Даня не склонен обижаться на его шутливую критику. Он только спрятал улыбку и вздохнул с деланной серьезностью: - Трудно быть богом. - Ой, да замолчи! - заржал Лёха. И чего он все ржет? Он хотел поговорить об умершей девочке, а сам ведется на все эти Данины штучки и ржет, как идиот. - Боженька нашелся. Ты не боженька, ты ангел смерти какой-то! - Какая смерть твоя любимая? - спросил Даня с невинной, ласковой улыбкой, которая должна бы, вроде, Лёху насторожить — но не настораживает. - Блин, даже не знаю... мне нравится тот твой монах, совершающий самосожжение в знак протеста, - вдруг выпалил Лёха, неожиданно для самого себя. Даня в ответ захохотал, запрокинув голову. - Что? Да что ты ржешь? Ты так и думал? - Надо было поспорить с кем-нибудь! - сквозь смех простонал Даня в потолок и, отсмеявшись, перевел на Лёху ласковый разомлевший взгляд. - Черт, Лёха, я так хорошо тебя знаю, что мне даже страшно. Лёха уставился в пустую рюмку, обозначая тем самым свое полнейшее нежелание что-либо на это отвечать, и Даня, спохватившись, бросился наливать ему водки. - Ты вот сочиняешь все эти убийства, самоубийства... - заговорил Лёха, радуясь возможности увести разговор в более безопасное русло. - Тебя кошмары не мучают, нет? В смысле... ты ведь как-то переживаешь это сам, перед тем, как написать? - Даня молчал, хмурился, будто недовольный вопросом. - Я просто задумался, что должен чувствовать человек, чтобы ему смерть казалась избавлением? Чтобы инстинкт самосохранения напрочь снесло?.. Даня выпрямился на стуле и сцепил пальцы в замок, словно подобравшись для интервью. Правда, он был настолько пьян, что вряд ли что-то могло ему помочь. Собираясь с мыслями, он в задумчивости раскрыл уже окончательно перекочевавший к нему Лёхин портсигар и подтащил к себе прозрачную стеклянную пепельницу. - Я много пишу о смерти, потому что смерть обостряет конфликт, - сказал Даня, вынимая сигарету непослушными пальцами. - Не потому, что я такой кровожадный, хотя и поэтому тоже, конечно, - он как-то невесело усмехнулся Лёхе и вставил в зубы сигарету. - Смерть — это конфликтообразующее... что-то. Где конфликт — там будет сюжет. Будет сюжет, будет и история так или иначе. А мне только это и нужно. Я не... В моих самоубийствах не это главное, не чувства, - Даня, начав говорить как бы с неохотой, постепенно распалялся, объяснял все увереннее и громче. - Мои самоубийства — не ради смерти вообще, как самоубийства в реальной жизни. У меня монах убивает себя в знак протеста, чтобы остановить войну, Дэйв — из принципа, потому что он так убежден — что убийца ребенка должен сразу вышибить себе мозги, у Питера нет другого выхода, иначе он друга не спасет. Это все к смерти вообще никакого отношения не имеет на самом-то деле, - он замолчал, опустил взгляд к пепельнице и неловко постучал по ее кромке кончиком сигареты, сбрасывая пепел. - Я как-то хотел покончить с собой, - сказал он словно против своей воли и, вскинув голову, улыбнулся Лёхе так, словно суицидальные желания — это хохма века. Тот, впрочем, тоже не выглядел удивленным. - Все в какой-то момент этого хотят, - пожал он плечами. - И я хотел. Однако сидим вот тут оба, живые, пьянствуем. Да и хер с нами, я про Пашку с Мареком беспокоюсь, - произнес Лёха действительно обеспокоенно и как-то задушевно, так, что Даня невольно заинтересованно подался ему навстречу, польщенный доверием. - Если, говоришь, эта девочка влюбилась в Пашку, он ей не ответил, она умерла, а теперь он... отвечает Мареку. Если бы это был твой сюжет, что бы дальше было? - спросил Лёха, и Даня с иронией вскинул вверх одну бровь. - Мой психоаналитик не рекомендует мне думать о реальных событиях, как о сюжетах, - пробормотал он, но все равно задумался. - У тебя есть психоаналитик? - фыркнул Лёха. Даня метнул в него предостерегающий взгляд. - Если серьезно... не знаю, если бы это был мой сюжет, в финале кто-нибудь обязательно умер бы, я об этом думать не хочу, и не заставляй меня. Это, скорее всего, был бы ты или Марек, - выпалил он словно против воли. - Почему это я или Марек? - изумился Лёха, понимая, что Даня брякнул это не с бухты-барахты, а как-то что-то просчитав. «Как вообще устроена эта голова?» - подумал он с прежним, юношеским восхищением. - Ну, вообще это зависит от того, кто у нас центральный персонаж. Я мысленно сделал центральным персонажем Пашку, потому что ты, я думаю, о нем больше всего беспокоишься. Ну и кого имеет смысл убивать, если вообще убивать кого-то? Либо его отца — которого он чуть ли не боготворит, в котором видит пример для подражания, и здесь гибель отца — это гибель бога, гибель всего правильного, упорядоченного и надежного в мире. Либо мы убиваем его возлюбленного — и это событие, наверно, провоцирует его внутренний бунт. - Бунт против чего? - Лёха уже давно перестал обращать внимание, что Даня не отвечает по-нормальному ни на один из его вопросов. Следить за движением его мысли было интереснее, чем получать ответы. - Против всего правильного, упорядоченного и надежного. Против отца, который не смог предотвратить трагедию. Или, скорее, против отцов — я ведь тоже есть. Но меня он бы ненавидел меньше, я же конфидент, помнишь? - ухмыльнулся Даня. Лёха только таращился на него через стол изумленным взглядом. Обрисованные им «скелеты» обоих сюжетов были ужасающими, и то, как лихо, даже весело Даня их расписывал, Лёху немного... не напугало, но как-то напрягло. Стало вдруг понятно, почему психотерапевт (если он существует) не рекомендует Дане говорить о реальных людях как о персонажах. Просто Даню ни в малейшей степени не волнуют чувства его героев. В мире своих сюжетов он действительно просто долбанный психопат. - Мне кажется, ты не за Пашку боишься, - вдруг протянул этот (крайне проницательный) психопат, глядя на него с хитрым прищуром. - Тебя что-то другое бесит. Лёха вздохнул, окидывая взглядом бар. Людей к ночи стало еще больше, они маячили смутными тенями, шевелились у стен, шум их разговоров звучал то где-то в отдалении, то словно совсем близко — похоже, Лёха опьянел уже беспросветно. А Даня? Он-то как вообще ухитряется так складно ворочать языком? - Да, действительно бесит, наверное, - протянул Лёха, переводя на него задумчивый взгляд. - Бесит, что повторяется история, не особо хорошая. Что любовь опять как-то связалась со смертью в самом начале. - Как у нас с тобой? - спросил Даня, снова напрягшись. Лёха молча кивнул. Даня смял сигарету о донышко пепельницы и тут же потянулся за следующей. Он не любил вспоминать об этом, надеялся, что Лёха не станет поднимать эту тему, но тот, кажется, не понимал, насколько травмирующим был для Дани тот эпизод. Его самого он странным образом оставил почти равнодушным, Даня же и двадцать лет спустя просыпался изредка с мерзким, паническим чувством и, лишь проснувшись, понимал, что ему опять приснилось это. Может быть, все его литературные завихрения, все его убийцы, киллеры, маньяки и психопаты проистекали из одного, недоброй памяти, летнего дня.       Лёха допустил серьезную ошибку, не рассказав Дане все сразу. Позже, объясняясь, он говорил, что ему было стыдно, он не хотел делать Даню причастным к своей «убогой жизни», как будто тот не стал уже на тот момент причастней всех на свете. Лёха вообще мало рассказывал Дане о своей семье: говорил, что отец пьет, мать работает, есть младшая сестра, старший брат сидит в тюрьме. Вот и все, что было ему известно. Домой к Лёхе Даня приходил редко, в случае крайней надобности, и Лёха всегда страшно смущался, дергался и нервничал, приводя Даню в недоумение. Тот, в силу общей оторванности от реальности, мало замечал и бедность квартирки, и неустроенность быта — ему обычно нужно было просто увидеть Лёху, все остальное было не важно.       В тот день Дане тоже нужно было увидеть Лёху как можно скорее, дело совершенно не терпело отлагательств: ему удалось добыть у фарцовщика редкую антологию американской поэзии в русских переводах — блистательное издание, на английском языке с параллельным русским текстом и массой примечаний к переводам.       Конечно, если бы Даня знал, что Лёхин агрессивный старший брат досрочно освободился из тюрьмы, приобретение книги (вообще какой угодно) не показалось бы ему достаточно веским поводом для визита. Но Даня, оберегаемый Лёхой от разочарований, ничего не знал, и шел прямиком в Володины лапы едва ли не вприпрыжку, словно ни о чем не подозревающая мультяшная травоядная жертва.       Он постучал (звонка у Лёхи не было), и ждал, прижимая книгу к груди, улыбаясь своим мыслям, предвкушая, как набросится на Лёху со своими восторгами, а тот будет ворчать: «нашел, чему радоваться! Еще одна книга — мало их у тебя, что ли?» И потом еще: «Это же английский! Ты немецкий сперва выучи, полиглот!» Даня прекрасно знал, что ворчит Лёха лишь из любви к искусству, на самом деле он глубоко восхищается Даниным буквоедством.       Дверь открыли как-то слишком быстро, будто его ждали. Данина улыбка пропала, словно ее и не было — на пороге стоял парень, один вид которого внушал вполне понятные опасения: от бритой макушки до татуированных пальцев. Между подернувшихся щетиной губ торчала папироса, линия некогда прямого, как у Лёхи, носа была перебита и свернута чуть вбок — явное следствие хорошего перелома. Глаза смотрели холодно и оценивающе, из-под насупленных бровей. - Чего тебе? - Лёху ищу, - сказал Даня, стараясь говорить спокойно. В конце концов, что за снобизм? Ну был человек на зоне, что теперь, чураться его? Наказание отбыл, положенное отсидел — теперь снова свободный гражданин, равный, нечего вертеть носом. Лицо незнакомца вдруг прояснилось, словно в узнавании, и он посторонился, освобождая проход в квартиру. - Он сейчас придет, заходи, - сказал он, и Даня почему-то зашел. Позже он столько раз злился на себя за это. Неужели сложно было сказать «да нет, спасибо, я попозже зайду»? - Ты, наверно, Даниил? - спросил Лёхин брат (Даня уже понял, что это он), проводя его на кухню и не спуская с него глаз. - Да, - кивнул Даня, недоумевая, почему его голос звучит так тонко, - А мы знакомы? Володя почему-то засмеялся, сотрясаясь всем телом, папироса выпала бы из его рта, если бы не приклеилась намертво к нижней губе. - Не, не знакомы, - наконец, сказал он. Даня почему-то чувствовал, что зашел напрасно, что этот татуированный тип к нему враждебен, хоть и подделывается под приветливого. - Я Володя, брат Лёхин, - бросил он и указал глазами на колченогий стул. - Ты садись давай, че встал-то? Стул на кухне был единственный, сам Володя садиться явно не собирался — так зачем же садиться Дане? Он будет сидеть, а Володя — стоять над ним? Нависать? - Да нет, я постою, - пробормотал Даня, судорожно соображая, как вернее всего будет уйти. Сказать, что зайдет попозже? А если Володя начнет отговаривать? Настаивать на своем будет невежливо. Надо пойти в туалет. Туалет здесь на улице, так что он однозначно выберется из квартиры, если пойдет в туалет. Даня и сам не знал в тот момент, что именно показалось ему в Володе таким опасным — позже он понял. Специфический пристальный садистский взгляд, которым он разделывал Даню. Потом, в Польше, он часто ловил на себе похожие мужские взгляды и, памятуя о незабываемом опыте, всегда знал что делать: сваливать, и как можно скорее, забив на вежливость, сваливать любым способом.       В тот, первый раз, он раздумывал слишком долго — Володя неожиданно оказался совсем рядом с ним, вплотную, ввинчивался взглядом в его лицо и плотоядно, и отрешенно, а Дане только и оставалось, что затравленно смотреть в ответ, вцепившись в книжку, словно она одна могла его спасти. Угроза исходила от Володи почти осязаемыми волнами. - А ничё такого гребня Лёха себе завел, - проговорил он вполголоса, неторопливо и унизительно рассматривая Даню, будто товар на витрине. Возмутившись про себя, вслух Даня благоразумно ничего не сказал, все еще надеясь избежать столкновения малой кровью и недоумевая от слова «гребень». Если бы не контекст, он решил бы, что это сокращение от «Гребенщикова», но вряд ли Володя имеет в виду его. В общем-то, Даня чувствовал, что он имеет в виду, и без всяких слов. Как бы в подкрепление его догадки Володя с какой-то нагловатой нежностью провел желтым никотиновым пальцем по его лицу — от брови до подбородка, больно вцепился в него пальцами и повертел его лицо туда-сюда, рассматривая, даже не моргая. - Ну прям картинка, - огласил Володя свой вердикт и отпустил Данин подбородок. Рукой отпустил, взглядом — нет. Может, этим все и ограничится? Лапаньем и оскорблениями? Володя улыбнулся и погладил Даню по волосам. Как могут так разительно отличаться друг от друга родные братья? И тот, и другой, довольно взрывные и опасные, но к одному тянет, что невозможно устоять, а от второго хочется бежать на другой конец света. - Что, нравится вам это, да? - спросил Володя с первой сталью в голосе, убирая прядь волос Дане за ухо и возвращая руку на его затылок. - Из нормальных парней пидарасов делать? Даня уже собирался изобразить недоумение и удариться в отрицание (он много раз репетировал, как именно реагировать на подозрения), но не успел — рука на его затылке неожиданно стала каменно твердой, а стена в выцветших обоях мчалась Дане навстречу с космической скоростью. Он только успел зажмуриться и инстинктивно прижать подбородок к груди (чем спас свой нос) — стена с треском столкнулась с его лбом, голову пронзила страшная боль, рука с затылка исчезла, как исчезло и чувство опоры и, кажется, вообще земное притяжение. Антология американской поэзии выскользнула из рук и глухо ударилась об пол, а вслед за ней сполз по стене и Даня. В ушах шебуршал белый шум, в глазах плыло после удара, к горлу подступила тошнота — то ли от боли, то ли от страха. Даня понял, что сейчас его впервые в жизни будут бить. И, может быть, даже убьют, если он ничего не сделает. Первый удар прилетел в ребра, он был не очень сильный, но ощутимый. Даня выдохнул стон — и Володя тут же ударил снова. Распростертый на полу, Даня был лишен малейшей возможности защититься, попытки подняться на ноги заканчивались провалом — голова кружилась еще от первого удара, да и Володя раз за разом снова обрушивал его на пол. Бил он вполсилы, словно забавляясь, сквозь шум в ушах Даня слышал его голос: - …думаете, вам ничего не будет за это? Думаешь, тебя мама с папой охраняют? А где они? Мама? Папа? Ауу! Вы где? Че-то нету мамы с папой. Осталась одна Таня. Удар пришелся по почкам. - Или че, думаешь, тебя закон защищает? Да по закону таких как ты — вообще всех нахер надо вычистить, до последнего уебка... Еще удар. И еще, и еще. Даня отползал, как мог, закрывая руками лицо, подставляя под удары спину и ребра. Что-то твердое уперлось в его бок, и он с изумлением нащупал свою злосчастную книгу. Ему казалось, в последний раз он держал ее в руках в какой-то другой жизни. Лёха говорил, что практически любой предмет может стать оружием в драке. Иногда они развлекались так, разглядывая невинные вещи в Даниной комнате и придумывая, какие повреждения можно нанести противнику карандашом (выколоть глаза!) или носком (затолкать в дыхательные пути? - ну ты и псих!). Какие повреждения можно нанести Антологией американской поэзии? Даня вложил все отчаяние и последние силы в резкий, неожиданный бросок (Лёха мог бы им гордиться). Острый, твердый угол Антологии угодил Володе в глаз или совсем рядом с глазом — Даня уже не приглядывался, он вскочил и бросился к выходу, не помня себя от ужаса, не чувствуя боли под адреналиновой анестезией. Едва вырвавшись во двор, он заметил преследование — Володя выскочил вслед за ним, рыча, как раненый медведь, и Даня побежал еще быстрее, быстро, как только мог (хотя ему казалось, что никак не мог, совсем), жадно вдыхал воздух, бездумно радостный, безумно напуганный...       Володя мчался за ним, взметая пыль, разъяренный на самого себя, что упустил дичь, и теперь приходится гнать ее вот так, посреди бела дня, у всех на виду. Он и не подозревал, что на самом деле это «дичь» ведет его к смерти. Жить ему оставалось минут пять или десять.       Впереди замаячил малолюдный перекресток, но Даня все равно обрадовался — хоть мало людей, но хоть какие-то! Не посмеет Володя избивать его на глазах у всех. Тут же сердце оборвалось: что, если он при всех станет обвинять его, называть «пидарасом»? Что если все тоже его таким считают? Вдруг эти люди не осудят расправу, а присоединятся к ней? Из-за угла выползал, дребезжа, трамвай, и Даня ускорился. Если ему придется пережидать трамвай — Володя догонит его за две секунды. Блестящая стратегия моментально вспыхнула в голове: надо проскочить перед самым трамваем, а Володя чтобы не успел. Тогда у него будет фора, он оторвется, добежит до дому и не выйдет из него до конца своих дней. Грудь отозвалась острой болью, когда он побежал быстрее. Быстрее, пожалуйста, быстрее, - уговаривал он собственные ноги. И ноги бежали, несли его к рельсам — наперерез скрежетавшему трамваю. Он ласточкой перелетел пути, практически чувствуя, как трамвай едва его не коснулся. От броска он потерял равновесие, и ткнулся коленом в асфальт, но тут же поднялся, готовый броситься дальше, как за спиной загудел дурным голосом и заскрежетал металлический монстр и тут же закричала какая-то женщина. Даня обернулся, вдруг (снова этим шестым чувством) поняв, что можно больше не торопиться. Он окинул рассеянным взглядом какой-то неправильный, вздыбившийся трамвай — солнце слепило, отражаясь от его стекол - людей вокруг, и ларек с газированной водой, и какая-то куча на путях, под трамваем, тряпье, и все почему-то мокро от крови. Даня с изумлением сфокусировал взгляд на кисти с татуированными пальцами, торчащей из-под колеса — и упал в обморок.       Он ожидал, что Лёха возненавидит его за убийство брата (он действительно считал себя убийцей, хотя у него и в мыслях не было заманивать Володю под трамвай), но тот только плевался ядом в адрес покойника, ругал самого себя за скрытность и повторял, как мантру «ты ни в чем не виноват». Единственное, что напугало Лёху во всей этой истории — это то, что Даню действительно могли убить, а его не оказалось рядом. На какое-то время смерть Володи превратила Даню в невротика, а Лёху — в параноика. Даня просыпался по пять раз за ночь от одного и того же кошмара (никакой картинки, только воющий звук трамвая), а Лёха носился с ним, как с сокровищем.       И оба понимали, что теперь все будет немного иначе. Они перестали быть просто любовниками, они стали подельниками, соучастниками, пусть не убийства, пусть несчастного случая, но они были причастными к смерти — и это словно бы отмечало их, отличало от всех остальных людей и связывало друг с другом какой-то темной, кровавой связью. Для Дани весь внешний мир стал теперь еще условнее, чем прежде, его фантазии стали, напротив, разрастаться, мучить его — так, что их приходилось записывать. Он старался не думать о себе самом как об убийце — тем более, Лёха так настойчиво просил об этом — и все же, глядя на себя в зеркало, он видел лицо убийцы, даже отметины на лбу, оставшиеся от того, первого удара о стену, казались ему похожими на пробивающиеся наружу дьявольские рожки. Он мало спал, все мерил шагами свою комнату, оказавшуюся удивительно маленькой, словно раскольниковский "шкаф", а в голове крутилась очень отдаленно соответствующая случаю цитата: "Это я убил тогда старуху-процентщицу и сестру ее Лизавету топором и ограбил!"       Мысль об убийстве мучила его, но затем он с не меньшим, если не с большим ужасом заметил, что привыкает к этой мысли, смиряется с ней, как смирился с мыслью, что любит другого парня. Что же теперь? Он привыкнет, смирится — и будет жить дальше? Вот так, с осознанием, что убил и не съел поедом самого себя, а по-свински вот так смирился?.. - И что ты в итоге решил? - спросил Лёха, опешивший от этой внезапной откровенности. Двадцать с лишком лет назад Даня поведал ему о своей стычке с Володей очень сухо и сжато, теперь вдруг, спасибо водке, разоткровенничался. - Ну... я утешил себя мыслью, что не суд, так судьба меня за это как-нибудь накажет. - Идиот, - фыркнул Лёха. - Ты тут вообще ни при чем... Даня пожал плечами, как обычно, не споря. Лёха только в тысячный раз изумился: ему для ненависти к брату хватило и меньшего. Он никогда не бил Лёху вот так, не говорил ему ничего настолько мерзкого, и все равно тот считал себя вправе ненавидеть его просто потому, что он отвратительный садист. А Даня, которого он бы точно убил, если б догнал, и двадцать лет спустя скорбит и мучается чувством вины. Лёха вдруг с приступом тоски осознал, что все эти двадцать лет приписывал бессердечность и хитроумие совершенно не тому человеку. Почему-то теперь стало особенно ясно, даже сквозь пьяную муть в голове — если Даня и бросил его тогда, двадцать лет назад, то уж точно не по своей воле. Глупо было злиться на него все это время, ужасно глупо.       Он вскинул на Даню взгляд — тот задумчиво вертел в руках пустой портсигар. - И как судьба? Наказала? - спросил его Лёха, и тот поглядел на него без улыбки и кивнул. - Еще как. - Ты сейчас обо мне? - Не только, - вздохнул Даня и нацедил в рюмку остатки водки. - О тебе, о Мареке... да обо всем, - он хлопнул последнюю порцию водки и зажмурился, прижимая к лицу рукав рубашки. Потом его глаза изумленно раскрылись и он дернулся в рвотном спазме, вскочил и рванул на улицу. Лёха медленно вышел за ним следом. - Кажется, я перебрал, - прохрипел Даня, разогнувшись над урной (Лёха в очередной раз умилился интеллигентности. Наблевал, да — но в урну!) - Похоже на то, - кивнул Лёха, принимая устойчивую позу и позволяя Дане обессиленно привалиться к его плечу. - Пошли, я тебя домой отведу. - Домой нельзя, - почти жалобно возразил Даня. - Там дети. - И что теперь? Ты их боишься, что ли? - фыркнул Лёха, но Даня только посмотрел на него красноречивым многозначительным взглядом. - Ну хорошо, - вздохнул Лёха, сознавая, что вот-вот сделает что-то абсолютно неправильное. - Я отведу тебя к себе домой.