Хохот времени

      Если мы с Мареком и были когда-нибудь счастливы, то только в те, первые пару недель. Конечно, счастья полного и безраздельного не получилось бы все равно — как ни крути, во всем ощущался привкус самоубийства, любовь в тени смерти выросла хилая и болезненная, и все же, я думаю, то время все-таки можно назвать счастливым. В конце концов, разве счастье обязано быть неомраченным? Может быть, в нашем случае и смерть, и неприятие общества, и все, что случилось потом — может быть, все это лишь добавляло остроты, оттеняло нашу нелепую любовь.       Позже я все думал, что же мы вообще нашли друг в друге, как так вышло, что мы друг другу подошли: Марек, физически не способный на стандартные человеческие отношения (со всеми этими проповедями про доверие, искренность и все такое), и я, вообще не представляющий даже примерно, чего от всего этого хочу. Я хорошо знал только, чего не хочу: пресловутых нормальных, регламентированных отношений. Наверное, именно поэтому я оказался тем, кто в состоянии был вытерпеть любовь Марека. Впрочем, первое время мы с ним все-таки заигрывали с нормальностью, насколько это было возможно, именно заигрывали, не всерьез: полушутливо обзывались «бойфрендами», строили идиотские планы совместного будущего, Марек таскал мне кофе в постель и сокрушался, что никто из нас не рубит во флористике: «И какие же мы педики после этого?» Даже такого нормального, такого универсального для русских гомосексуалов мандража перед каминг-аутом мы с Мареком оба были практически лишены. Я успел попсиховать только в самый первый день, и то, дело к тому времени уже было сделано. - Успокойся, с какой стати ему на тебя злиться? - уговаривал меня Марек, заметив, что я непроизвольно барабаню пальцами по скатерти. Мы едва успели вернуться из леса и отогревались чаем, сидя на кухне у Марека. Жан-Поль свернулся у него на коленях теплым счастливым комком, утверждая лишний раз свое право на хозяина. Скоро бедняге придется несладко: он еще долго будет ревниво недоумевать, с чего вдруг Марек предпочитает целовать меня, когда вот же он — Жан-Поль Сартр, здесь! - Это т-только с твоим отцом в-все так легко, - фыркнул я, и Марек усмехнулся в чашку. - Вообще-то, и с мамой тоже. Она сразу же приняла тебя за моего любовника, - сказал он, а я вдруг вспыхнул лицом от этого слова — и как только Марек ухитряется так небрежно вворачивать его в речь? Любовник... Такое терпкое, порочное слово, совершенно не вяжется со мной. - Ты ее р-разубедил? - Нет, а надо было? - улыбнулся Марек. - Н-надо же, какой самоуверенный! - покачал я головой с деланным возмущением, а он рассмеялся и неловко поцеловал меня, промахнувшись мимо губ. Жан-Поль у него на коленях возмущенно вскочил и завертелся, стараясь лизнуть хозяина в лицо. - Значит, твоя мама тоже в-внуков особо не ждет? - Никаких внуков, я ей сто лет назад сказал, - ответил Марек, все уворачиваясь от собачьих ласк, а меня что-то неприятно кольнуло от этой фразы. Сто лет назад... как, интересно, он сам это обнаружил? Значит ли это, что «сто лет назад» у него уже кто-то был, причем был настолько, что он рассказал о нем матери? Марек тем временем ссадил неугомонного Жан-Поля на пол и загремел ложечкой, размешивая сахар в чае. - И что она с-сказала? - Сказала, что это мне решать. А я решил: я вазэктомию сделаю, как только исполнится восемнадцать, - заявил он, продолжая буднично бренчать ложкой. Я не удержался от изумленного взгляда, лишь потом спохватившись, что он, должно быть, просто врет. - И за-зачем тебе делать вазэктомию? - Не хочу размножаться, - пожал плечами Марек, словно я не понимаю самых очевидных вещей. - Так что если надумаем заводить детишек, генетически они будут только твоими, - добавил он, и мы оба рассмеялись. Абсурдно говорить о детишках с человеком, который впервые поцеловал тебя меньше часа назад.       Мне все равно было неспокойно, я все вспоминал ту неловкую сцену в лесу, старался взглянуть на нее глазами отца и тогда находил ее отвратительной, прямо-таки тошнотворной. С каким странным выражением он смотрел на меня — словно на какого-то неприятного незнакомца, на ископаемое чудовище... Наверное, не стоило мне уходить с Мареком, надо было остаться и объясниться с ним, не сходя с места, пока еще не слишком поздно (если еще не поздно), а теперь он, наверное, вернулся домой и опять смолит у окна, а может, и пьет. Или собирает мои вещи, чтобы выставить меня, как только я соизволю прийти. Не знаю, почему мне казалось, что он на это способен. - Паш? - Марек осторожно заглянул мне в лицо с недоуменно-сочувственной улыбкой. - Как так в-вышло, что твои родители совсем не п-против? Они... всегда такими были, или это ты... за-заставил? - спросил я, слыша, как подрагивает мой непослушный голос. Марек задумчиво отвел глаза, механически почесывая Жан-Поля за ухом. - Не знаю. Папа, мне кажется, и сам не без греха, а мама... она очень рано была в среде, где это в порядке вещей, так что... у меня не было проблем с этим. У меня были другие проблемы, - невесело ухмыльнулся Марек. Я хотел, чтобы он продолжил, не зная, могу ли я его подгонять и вообще, полезно ли это — слушать истории про его бывших? Что, если я окажусь ревнивым неадекватом? - Что з-значит - «не без греха»? - спросил я вдруг, словно случайно. Марек фыркнул и посмотрел на меня хитро и многозначительно. - Ты думаешь... но п-подожди... а как же... - Ну я же не говорю, что он гей, - развел руками Марек. - Но у него явно бывали интрижки с мужиками, к тому же... они к нему так и липнут, даже когда ему это не нужно. Гей-радар, - бросил он с таким знанием дела, что я едва удержался от смеха. - Чувствуют что-то такое — вот и лезут. Да даже я чувствую. А ты нет? Я задумался, припоминая свои первые впечатления о Данииле, и понял, что поначалу ощущал в его присутствии какой-то странный дискомфорт, словно я не на своем месте. Но это чувство быстро прошло, мы общались почти по-дружески, особенно после его дня рождения. Единственное, что было в нем странного — постоянное желание окружающих как-то его поэтизировать, но я всегда списывал это на проклятие привлекательности. Нормально ли это — отмечать привлекательность дядьки, который годится тебе в отцы? Может, так гей-радар и действует? - Не з-знаю, - сказал я и, подумав, признался. - Мне кажется, я н-не умею... Я д-даже т-тебя не вычислил! Марек поперхнулся чаем и в изумлении уставился на меня сквозь забрызганные очки. Вид у него был до того нелепый, что я рассмеялся. - Ты не вычислил меня? Тогда что... Тогда я вообще ничего не понимаю, - заявил он, хлопнув ладонью по столу. - П-подожди, а раньше ты что понимал? - смеясь, спросил я. Марек все еще потрясенно взирал куда-то в глубины собственной памяти. Жан-Поль, встревоженный моим хохотом, неодобрительно посматривал на меня из-под столешницы. - Раньше? - чуть смутился Марек. Похоже, ничего хорошего он раньше обо мне не думал. - Ну... что ты, вроде как, догадался, что нравишься мне, а потом напился у Сани и решил поэкспериментировать. А потом пожалел об этом и отшил меня, и продолжал отшивать, пока Жан-Поль не появился. И я думал, тебе потом меня просто жалко стало, вот ты и решил со мной типа дружить. Я молчал, не зная, что сказать, вернее, не имея такой возможности. Наверное, можно было бы сгенерировать какую-нибудь хлесткую остроту или наоборот сказать что-нибудь милое, но я завис, переваривая услышанное. Серьезно? Дружба из жалости? Тогда понятно, что он там загонял про «поприжиматься» и «козырять Кингом»... Марек сидел, ссутулившись над чашкой с напускной безмятежностью, оттаявшие щеки непривычно румянились, взгляд блуждал где-то в чайных глубинах. - Дурааак.... - протянул я наконец, расплываясь в улыбке. Марек взглянул на меня и изобразил было возмущение. - Ой, дурааааак... - Чего? Почему? - вскинулся он, уже тоже улыбаясь, на самом деле прекрасно понимая, почему и насколько он дурак. - Г-господи, какой же дурак-то! - я рассмеялся, возводя глаза к потолку, и Марек неожиданно атаковал меня градом шутливых, но довольно болезненных ударов. Отмахиваясь, я случайно врезал ему по челюсти и сам испугался, что заехал слишком сильно, но Марек только потер ушибленное место и театрально отшвырнул очки. - Ну все, ты умрешь, мужик, - пообещал он и ринулся в атаку. Наверное, мы напоминали дерущихся школьниц, ведь на самом деле никто из нас тогда не хотел причинить другому вред. В идиотской, обреченной на провал попытке вывернуть мне руку Марек как-то исхитрился повалить нас обоих на кухонный пол. Жан-Поль носился вокруг с рычанием и лаем, но на него не обращали внимания. Не знаю, что бесило его больше — когда хозяева дерутся или когда целуются. Впрочем, у нас часто одно переходило в другое. Может быть, Жан-Поль вообще не отличал драку от секса. Не уверен, что мы сами как следует отличали. Тогда я тоже вдруг в разгар битвы обнаружил себя уже зацелованным и разомлевшим, Марек расстегивал негнущимися пальцами пуговицы моей рубашки, бормоча под нос польские проклятья. Там мы и разобрались, сбивчиво и торопливо, с проблемой моей девственности: на полу кухни, как в «Мечтателях», подчеркнуто неромантично, некомфортно и болезненно — я то и дело прикладывался то затылком, то загривком о неприветливый линолеум, Марек насобирал синяков на локти, колени, ребра — впрочем, все это мы обнаружили еще не скоро, назавтра, когда слегка спала любовная анестезия. Мы оба охали от каждого движения, затем неизменно переглядывались и заговорщически хихикали над самими собой: в нашем распоряжении были две кровати и диван, мы выбрали аскетичный кухонный пол. Это было ужасно на нас похоже.       Мои страхи насчет отца и Серьезного Разговора с ним оказались беспочвенны — на следующий день он маялся похмельем, и, похоже, у него просто не было сил, чтобы журить меня или осуждать. Он, кажется, почти не слушал мое сбивчивое бормотание «я не знал, как тебе рассказать, и надо ли в-вообще...», только глядел на меня из-под припухших век, словно собираясь с мыслями. - Ты хорошо его знаешь? - вдруг выпалил он, прервав меня на полуслове. Я, поразмыслив, кивнул, но отца это, кажется, не убедило, так что я сам пошел в наступление. - А ты, п-похоже, неплохо узнал его отца в-вчера? - Что? С чего ты это взял? - встрепенулся отец, словно заметив в моих словах какой-то неприличный намек. - Я д-думал, ты с ним н-напился... - Вот только давай, пожалуйста, без осуждения, ладно? - возмутился папа. - Сам обрушил на меня такие новости и сбежал, что мне было делать? Он ловко открестился от этой темы, и больше мы почти не возвращались к ней, я лишь подспудно чувствовал, что Марек ему чем-то не нравится (что, в общем, само по себе не было удивительным), но с Даниилом они, кажется, нашли общий язык, и это обнадеживало. Уж кто-то, а Даниил сумеет отрекомендовать сына гораздо лучше, чем получилось бы у меня. И все-таки что-то в поведении отца не давало мне покоя: тогда, в лесу, он смотрел на меня, как на врага народа, а теперь, похоже, решил просто игнорировать этот вопрос. Значит ли это, что он принял меня или, может быть... ему просто стало все равно? - Не понимаю, чего ты от него хочешь? - сказал Марек, когда я путано поделился с ним своими переживаниями. - Ты боялся, что он тебя из дому выставит, а теперь ноешь, что он, видите ли, с тобой об этом не разговаривает. Ты зажрался. Успокойся и жди. Но успокоиться было сложно: он стал задерживаться в университете, набрал дополнительных курсов, как будто специально, чтобы пореже бывать дома. - Слушай, да он просто не хочет однажды вернуться домой и обнаружить там меня, - уговаривал Марек, и его слова звучали бы логично и правильно, если бы не ставшая уже привычной отцовская отстраненность, рассеянность, какой-то вечно отсутствующий вид. Его теперь нужно было несколько раз окликнуть, чтобы он обратил ко мне свое внимание, и даже тогда его концентрации хватало ненадолго. - А может, он влюбился? - предположил Марек, и я фыркнул смехом. - Вам, п-педикам, везде эта херня п-про любовь чудится? - спросил я и тут же получил шутливый, но увесистый подзатыльник. - Не знаю, над чем ты ржешь. Он взрослый мужик, у него есть потребности... - проговорил Марек и вдруг завис, нахмурился, что-то соображая. - Когда, говоришь, у него это началось? - Ну, с-сразу после... премьеры, - сказал я, и мы, переглянувшись, усмехнулись. Тот день был премьерой во многих смыслах. - Интересное совпадение... - протянул он. - Мой отец прошлялся тогда всю ночь неизвестно где, а потом работу забросил... - Т-ты это к чему? - Да ни к чему, глупость, забудь. Хотя идея Марека казалась мне маловероятной, я все равно постарался осторожно порасспрашивать отца, не завел ли он роман. Но он только таращился на меня изумленным взглядом и оскорблялся. Видимо, эти неловкие расспросы все-таки указали ему на мое беспокойство, потому что вскоре он, смущаясь и сердясь на самого себя за это, выложил передо мной на стол две контрамарки в Оперный театр — тогда как раз привезли столичную постановку «Юноны и Авось». - На вот. В деканате дали. Подумал, может, вы с Мареком захотите пойти? - пробормотал отец и тут же откланялся, оставив меня недоумевать над билетами. Подарок был, на самом-то деле, царский: билеты на «Юнону и Авось» стоили ошеломляюще дорого, если их вообще удавалось достать. Университет получал какое-то количество льготных пригласительных билетов для студентов и преподавателей, но отец почему-то редко снисходил до пользования льготами.       Мы с Мареком оба пришли в восторг уже от самой идеи куда-то выбраться — тем более выбраться куда-то, где нам не придется изображать «просто друзей», думать об этом и напрягаться (мы оба решили, что с каминг-аутом в школе лучше повременить, все-таки заявлять о какой-никакой счастливой личной жизни на другой день после Лизиной смерти нам обоим казалось кощунством). Марек по какой-то непонятной причине нервничал, что не поймет оперу на русском языке, а я успокаивал его, что «Юнона и Авось» не совсем опера, это рок-опера, и текст там (как и положено в русском роке) должен быть превыше всего, но это его только больше взвинтило. К тому времени он уже становился понемногу беспричинно тревожным и раздражительным, но я списывал это на проблемы со сном — после смерти Лизы он мучился то бессонницей, то кошмарами, и ни о том, ни о другом не хотел мне рассказывать подробно. - В Польше очень любят вашу «Юнону и Авось», - говорил он, словно это объясняло его мандраж. - Посмотреть ее в оригинале — это большая ответственность. Мне оставалось только умиляться и подтрунивать над ним, как принято у нас подтрунивать над иностранцами, которые относятся к нашей культуре слишком серьезно. В день спектакля я с огромным трудом сдерживался от комментариев по поводу его выпендрежного костюма и — кажется, впервые на моей памяти — разделенных аккуратным пробором волос. Этот парень относился к театру очень серьезно. Я в своей будничной джинсе плелся рядом с ним, как оборванец. - Хватит на меня так смотреть, - чуть улыбаясь, сказал Марек в автобусе, когда мы подъезжали к театру. - Не нагляделся еще? - Не-а, - я быстро поцеловал его, и мы оба полуосознанно забегали глазами по салону, выискивая потенциальную опасность. - Ты с-сейчас на себя н-не похож. - А на кого похож? - Н-на мальчика из х-хорошей еврейской семьи, - ляпнул я, и на секунду испугался, что он обидится, но он расхохотался, откинувшись на спинку сиденья. - Ой, это точно не про меня... - отсмеявшись, сказал он и вдруг помрачнел. - Не помню, когда в последний раз был в синагоге. В этом городе вообще есть синагога? Я пожал плечами, подумав, что надо спросить об этом отца, он, наверное, знает. - А ты в свою церковь ходишь? - спросил Марек, и эта его «своя церковь» вдруг в очередной раз продемонстрировала, как, казалось бы, мало у нас должно быть общего, как далеки мы должны быть друг от друга, но почему-то совсем не далеки. - Н-нет, - сказал я. - На Т-троицу иногда, с-свечку поставить. Не знаю, совершаются ли в иудаизме какие-то аналогичные обряды, или Марек просто догадался, что свечку я ставлю за упокой, и не потому, что верю сам, а потому что мама верила, и, наверное, для нее это было бы важно. Он больше ничего не расспрашивал, просто взял меня за руку и уже не отпускал до конца поездки, как бы неодобрительно ни косились на нас пассажиры.       Колонны и мрамор оперного театра Марека заметно впечатлили. Он почему-то почти не выезжал в центр города, ему абсолютно нелюбопытны были ни достопримечательности, ни тусовки, сонная жизнь окраины, кажется, совсем ему не надоедала. Теперь я с удовольствием и какой-то глупой гордостью наблюдал, как он восхищенно разглядывает потолочную лепнину, помпезные люстры и расписной потолок, осторожно и восторженно водит пальцами по кованым ажурам лестничных перил, трепеща, подглядывает за музыкантами в оркестровой яме. Сам я здесь уже бывал, и, видимо, природа не наделила меня такой впечатлительностью. Теперь мне больше нравилось смотреть на Марека, а он, кажется, вообще меня не видел. В зал стала прибывать публика, и он рассматривал людей, обернувшись в кресле (нам достались шикарные места в партере) и задрав голову к балконам. - Надо привести сюда маму, - пробормотал Марек, устремив свое внимание к огромным софитам над сценой. - Ей понравится.       Свет постепенно погас, зал сотрясли аплодисменты, и с едва заметным шорохом заскользили к краям сцены створки бархатного занавеса. Оттуда в зал выглянул огромный нос корабля. Грянула «Юнона и Авось».       Я смотрел на Марека, и чувствовал, как он одновременно и восхищается, и смущается, словно застенчивый гость: и этим рьяным имперским патриотизмом, и историчностью, и массой православной музыки, и христианскими образами. Как, надо думать, ему было все это непривычно: надрывающийся колокол, блуждающие в глубине сцены мрачные фигуры со свечами в руках, и раз за разом падающий замертво дирижер... Бьет двенадцать годов, как часов Над моей терпеливою нацией. Есть апостольское число, Для России оно — двенадцать. Марек, кажется, вжался в спинку кресла, словно отпрянул от грохочущей, агрессивной сцены. Я тронул его за плечо, и он вздрогнул, как от удара током, тут же смущенно улыбнулся, стиснул мою руку и не выпускал до первых аплодисментов. Кажется, его полностью приковало к себе сценическое действие: граф Резанов отправляется в плавание налаживать торговые связи с Америкой (в море соли и так до черта, морю не надо слез...), но там встречает юную дочь губернатора Калифорнии, Кончитту (белый шиповник, страсти виновник, краше садовых роз...), и между ними вспыхивает страсть (ангел, стань человеком...), они обручаются, и Резанов уезжает в Россию, испросить царского разрешения на брак с католичкой (я тебя никогда не забуду, я тебя никогда не увижу...), но в пути заболевает горячкой и умирает (прости меня, земля, что я тебя покину...), а Кончитта не верит слухам о его смерти, и продолжает ждать (десять лет в ожидании прошло, ты в пути, ты все ближе ко мне. Чтобы в пути тебе было светло, я свечу оставляю в окне...), наконец, после тридцати пяти лет ожидания, она дает обет молчания и уходит в монастырь.       Оглушенный финалом Марек остекленевшими глазами смотрел, как актеры выходят на сцену для эпилога - «Аллилуйя любви». Аллилуйя возлюбленной паре, Мы забыли, бранясь и пируя, Для чего мы на землю попали. Аллилуйя любви, аллилуйя любви, Аллилуйя!       Марек, впервые с начала спектакля, посмотрел на меня и чуть улыбнулся. Выглядел он так, словно последние два часа тянул баржу одиноким бурлаком, а не сидел в театре в удобном кресле: бледный, почти осунувшийся, глаза как будто запали глубже. Я потрогал его лоб: ледяной и липкий. Наверное, отходит от резановской горячки, бедняга. Способность Марека вживаться даже в чужие роли меня слегка пугала.        - Как думаешь, это был какой-то месседж от твоего отца? - спросил он, когда мы были уже на полпути к дому, и это было первое, что он сказал после спектакля. - В смысле? - я страшно обрадовался, что он вообще начал говорить, даже не успел задуматься над его вопросом. - Ну, эта опера. С одной стороны, у мужика все летит к чертям из-за невозможной любви к иностранке, но с другой стороны, опять же — аллилуйя любви... - Н-не знаю... Н-не думаю, что это какое-то послание. Он сказал бы п-прямым текстом, будь у него, что с-сказать, - на самом деле я не был так уж уверен в собственных словах. Марек тоже недоверчиво изогнул бровь, но ничего не ответил.       Позже я понял, что эта идея — что мой отец вложил в «Юнону и Авось» какой-то собственный подтекст — не покинула его тогда, а напротив, прочно засела у него в голове. Убедиться в этом мне пришлось уже через пару недель, когда мы с Мареком решили окончательно наплевать на камуфляж даже в школе. Не то чтобы мы собирались носиться и сообщать всем подряд, что мы теперь пара (нам самим было смешно от этого слова, мы себя так не называли, мы вообще никак себя не называли), просто не очень-то сдерживаться, и на возникающие у окружающих вопросы отвечать утвердительно. Я опасался шквала негатива или неуместного любопытства, но с удивлением обнаружил, что всем, в общем-то, плевать. Только Саня украдкой показала нам большой палец в знак одобрения. Позже она говорила, что все всё про нас поняли еще на той злосчастной вечеринке — не она одна заметила, что мы испарились на полтора часа, молва уже успела приписать нам неслыханное распутство.       Однако, это был наш, гуманитарный, толерантный ко всему и переживший трагедию класс, уже не класс — сообщество. Глупо было бы ожидать от всей остальной школы такого же понимания. Очевидно, в течение дня информация о нас покинула пределы класса и распространилась среди недоброжелателей, потому что после уроков возле школы нас ожидала уже сборная команда старшеклассников довольно зверского вида и впечатляющего масштаба — человек пятнадцать крепких парней собрались вместе, чтобы проучить всего лишь меня и Марека. - А я тебе говорил, что нас побьют, - пробормотал я, ожидая, пока карательный отряд приблизится, и не зная, что делать дальше. - Похоже, ты был прав... - вздохнул Марек, меланхолично оглядывая потенциальных убийц. Кто-то из них явно пришел повеселиться, но человек пять из пятнадцати были настроены крайне серьезно. К нам уже летели первые угрозы, сопровождаемые хохотом. Я чувствовал странную апатию, как будто просто позволял случиться неизбежному. По-хорошему, надо было бежать, но я почему-то в отупении наблюдал, как стриженные под ноль выпускники, побросав сумки и куртки на скамейку, неспешно приближаются к нам, шаркая по асфальту подошвами кроссовок. Марек рядом со мной щелкнул зажигалкой. Да, лучший момент, чтобы покурить... - Так-так-так... - протянул главный антагонист, будто подражая злодеям из фильмов. Это был высокий светловолосый парень, кажется, его звали Миша, в детстве мы ходили в одну группу по плаванью. - Куда собрались, девочки? - он остановился в полуметре от нас и таращился на Марека с выражением радостного предвкушения. - Домой, - буркнул я, и он тут же ринулся меня передразнивать: - Да-да-да-ддддомой?! По-по-повтори еще р-р-раз, как т-т-ты ска-ска-сказал? - пролепетал он под одобрительные смешки товарищей. Я побоялся было, что Марек кинется на мою защиту, но он только с невозмутимым видом выпустил в лицо Мишке плотную струю дыма так, что тот закашлялся. А потом — я даже не успел ничего подумать — Марек каким-то звериным молниеносным движением воткнул тлеющий кончик сигареты прямо в открытую, незащищенную шею незадачливого обидчика. Он завопил, дернулся всем телом, но не сразу отцепил от себя Марека — тот успел здорово прижечь его, пока не был отброшен в сторону. Я в изумлении переводил взгляд с ревущего Мишки на его перепуганных друзей, но тут Марек схватил меня за руку и потащил к воротам школы. - Бежим! Это было очень вовремя, потому что карательный отряд, кажется, опомнился, и кинулся вдогонку: их шаги загрохотали у меня за спиной, и чья-то рука, дотянувшись, схватила меня за ворот пальто и рванула на себя, отцепив от Марека. - Я его держу! - радостный крик оглушительно проревел над ухом. Я безуспешно трепыхался в его хватке, выкручивал руки и дергался, но усилия не давали результатов. - Давай, я держу — ты бьешь. Только по мне не попади. Я зажмурил глаза, когда в лицо полетел кулак, и постарался увернуться, но уже через секунду рот наполнился кровью из разбитой губы. - Ты ебанат?! Ты нахуя в лицо-то его ударил?! - возмутился тип, который меня держал, и, видимо, от возмущения, слегка ослабил хватку. Я, испуганный вкусом крови, рванулся сильнее, чем прежде, и вывернулся из его рук. Где Марек? Марек, вопреки моим сомнениям, не убежал, сцепился с долговязым прыщавым Коляном, и, видимо, тот решил проучить «пидора» в одиночку, потому что каратели вокруг переквалифицировались в группу поддержки. - Давай, давай, врежь ему! Но Марек, похоже, наоборот, одерживал победу, во всяком случае, когда я заметил их, он возил Коляна лицом по земле. Не думаю, что ему в самом деле позволили бы одолеть Коляна, еще полминутки — и на выручку бросились бы все остальные (и эту мысль я предпочитаю не развивать). Однако, все разрешилось иным, тоже довольно неприятным способом. - А НУ, РАЗОШЛИСЬ, ШПАНА! - пророкотал совсем рядом зычный голос Любовь Анатольевны, и бойцовский клуб тут же пристыженно затих. В наступившей тишине можно было услышать, как Марек напоследок еще разок припечатывает Коляна кулаком, и как тот печально шмыгает кровоточащим носом. Любовь Анатольевна имела беспрецедентно грозный вид, и даже Марек, посмотрев на нее, заметно присмирел. - Ты, - сказала она ему и опытным взглядом сразу нашла в толпе меня. - И ты. Оба в мой кабинет. На ее лице на секунду промелькнуло обеспокоенное выражение, когда она посмотрела на хнычущего на земле (правда, больше от унижения, чем от боли) Коляна. - Этого в медпункт. Рыбин, ты отвечаешь, - сказала она подвернувшемуся под руку парнишке и, снова приняв суровый вид, обратилась к нам с Мареком. - Идем. Быстро.       Ситуация неприятно напоминала день премьеры, но сейчас она явно была зла, а не напугана, так что идти за ней можно было без опасений. Какое-то время я всерьез надеялся, что она злится не на нас, а на устроивших нам засаду однокашников, но, едва обретя способность снова соображать, я тут же понял, что что-то тут не так. Почему же нас, жертв травли — к ней в кабинет, а всех остальных — нет?       Ответ оказался очень прост. Только что к ней явился зареванный Мишка с сигаретным ожогом на шее и наябедничал (как сказал бы Марек) на «этих голубых психов». Естественно, Любовь Анатольевна быстрее пули понеслась восстанавливать справедливость. Услышав ее интерпретацию последних событий, я и сам понял, как психопатично выглядит эта выходка с сигаретой — мальчишки постоянно лупят друг друга, это, конечно, считается неправильным, но все понимают — на самом деле ничего странного. Но тушить сигарету о чью-то шею? Это уже совсем другая грань насилия. - Это самооборона! - в который раз повторял Марек, а я только кивал в подтверждение его слов. - Да ну? И чего это тебе пришлось обороняться? - издевательски протянула Любовь Анатольевна. - Уж не хочешь ли ты сказать, что он на тебя напал? - Так и было!.. - И что ты вообще делал с зажженной сигаретой на территории школы?! - торжественно выпалила Любовь Анатольевна, словно разыгрывая козырь. Мы с Мареком потрясенно уставились на нее, не веря своим ушам. - Вы серьезно? - спросил Марек непривычно высоким голосом. - На нас двоих полезли пятнадцать человек, а вас только сигареты интересуют? - Меня интересует та сигарета, которую ты затушил о кожу своего товарища, который — да будет тебе известно — и не думал на вас «лезть». - Любовь Анатольевна вздохнула и отерла выступивший на лице пот. Секунду она выглядела почему-то растерянной. - Паша, ну хоть ты мне скажи... - М-марек прав. Они п-пристали к нам, они нас с-специально дожидались у школы... - сказал я, понимая, как мало веса в моих показаниях. Любовь Анатольевна гневно раздула ноздри и шлепнула ладонью по столу. - Да с какой стати им к вам приставать? Вы даже... - С такой стати, что мы геи, а их это бесит, - перебил ее Марек, и пару секунд в кабинетике царила тишина. Я снова в каком-то приступе безразличия наблюдал, как кружится пыль в полоске света. - Чего-чего? - нахмурившись, переспросила Любовь Анатольевна. - Мы с Пашей — гомосексуалы, - чуть ли не по слогам произнес Марек и оборонительно скрестил руки на груди. - Это значит, что мы... эммм... влюбляемся в людей своего же пола. Почему-то другие люди иногда считают, что их это касается, и приходится тушить об них сигареты, иначе... - Марек, з-замолчи, - прошептал я, заметив, что лицо Любовь Анатольевны приобретает терпкий свекольный оттенок. - В вашей школе пышным цветом цветет гомофобия и сексизм, а вам лишь бы поговорить про сигареты... - Марек... - снова шепнул я. - Павел, - упавшим голосом проговорила Любовь Анатольевна, - это правда? Что он сказал... Я молча кивнул, и ее брови, словно дождавшись сигнала, поползли к переносице. Она явно решала для себя некую сложную задачу. Наконец, краска чуть отхлынула от ее лица, и она поднялась с места. - Так, ну тут я тогда разбираться одна уже не могу. Я звоню вашим родителям, - выдохнула она с горькой решимостью в голосе. Мы с Мареком изумленно таращились на нее снизу вверх. Между тем она обогнула стол и направилась к выходу. - Ждите здесь. - Серьезно?! - снова воскликнул Марек. - Вызывать родителей из-за такой ерунды?! Но за Любовь Анатольевной уже захлопнулась дверь. - Серьезно? - спросил опешивший Марек уже у меня. - Еще как, - кивнул я. - М-может это у вас в Европах м-можно орать «я — гей» на всех углах, но мы в Р-россии... - довольно сварливо заметил я, и Марек оскорбился. - Эй! Я из Польши, не из Голландии, окей? Там примерно такое же дерьмо. Но какая разница, где мы? Это везде одинаково тупо! - выпалил он и добавил, подумав и припомнив: - «Смешно с всемирной тупостью бороться. Свобода потеряла первородство. Ее нет ни здесь, ни там. Куда же плыть? - Не знаю, капитан». Исполненная пафоса цитата из «Юноны и Авось» прозвучала в пропыленном крохотном кабинетике завуча удивительно нелепо. Переглянувшись, мы с Мареком оба, словно против воли, сложились пополам от хохота, а отсмеявшись, долго, самым наглым образом целовались, то и дело снова начиная хихикать от осознания собственной дерзости. Разбитая губа ныла от поцелуев, но Мареку, мне кажется, нравился вкус моей крови, так что и я не был против.       Удивительным было то, что оба наших отца примчались в школу по первому зову и почти одновременно. Первым явился мой папа, взволнованный, немного уставший, какой-то помятый (впрочем, в последние несколько недель он всегда так выглядел), поздоровался с Любовь Анатольевной, оценил мою распухшую губу, небрежно взглянул на часы, словно намекая, что времени у него не так уж много.       Едва Любовь Анатольевна заплетающимся языком (она всегда робела при моем отце) начала объяснять, как ей казалось, суть инцидента, в кабинет влетел сияющий, невозмутимый Даниил, и я едва удержался от улыбки, предвкушая, какое сейчас начнется шоу. Марек смотрел на него хмуро и будто с каким-то подозрением. - Дело в том... ваши сыновья сегодня устроили драку возле школы... Два мальчика получили серьезные травмы... Отец бросил на нас недоверчивый взгляд. - Погодите. Паша нанес кому-то серьезную травму? - с плохо скрываемой иронией в голосе спросил папа. - Насколько я поняла, это сделал Марек. Одному мальчику он нанес сигаретный ожог, второму повредил нос, еще не известно, насколько серьезно... - ответила Любовь Анатольевна. Папа вскинул бровь и бросил на Марека взгляд, в котором читалось что-то вроде уважения. Серьезно, меня окружают какие-то кровожадные викинги. У Любовь Анатольевны зазвонил мобильник, и она, извинившись, вышла в коридор. Марек тут же метнулся к Дане и авторитарным жестом обмотал свой шарф вокруг его шеи. - Ты чего? - удивился тот. - Не круто, когда твоего отца вызывают в школу, а он приходит весь в засосах, - фыркнул Марек, и я смущенно отвел глаза. Неужели Даниил изменяет своей жене? Не удивительно, что Марек на него злится... - Марек, слушай... - пробормотал Даня примирительным тоном. - Дома поговорим! - отрезал сын и вернулся на свое место рядом со мной. Краем глаза я заметил, что Даниил и мой отец, вроде бы, переглянулись. Посмотрев на Марека, я обнаружил, что он уставился на моего отца в упор, не моргая. Выражение подозрительности на его лице как-то гипертрофировалось, став почти хищным. - О, Господь всемогущий, вы серьезно?! - вдруг воскликнул он, привлекая вопросительные взгляды. Никто не успел спросить, о чем это он — вернулась Любовь Анатольевна, и Марек снова уставился в пол, стиснув зубы. Только теперь он выглядел гораздо злее, чем прежде.        - …и я бы не вызывала вас, если бы это была просто драка, но мальчики сказали, что... что это была драка из-за гомофобии... и что это потому, что они являются гомосексуалистами. Я уверена, что это какое-то заблуждение, они для этого слишком малы, но заблуждение опасное. И вы, как родители, должны принять какие-то меры, - Любовь Анатольевна завершила свою речь, в которой Марек был описан едва ли не как дьявол во плоти, а я, соответственно, пал жертвой его тлетворного влияния. Я посмотрел на Марека. Его, кажется, отпустила злость, уступив истеричному веселью — он с трудом сдерживал смех. Впрочем, мне тоже было тяжело не улыбаться, предвкушая реакцию наших родителей. Это будет совсем не то, на что рассчитывает Любовь Анатольевна. Это будет нечто совершенно иное. - Принять меры... - задумчиво протянул папа. - Ну что ж, для начала мы купим Мареку никотиновый пластырь. А в остальном — лично я не вижу проблемы. - Но Алексей Михайлович... - пролепетала Любовь Анатольевна. - Мне об отношениях мальчиков известно, и я в них ничего дурного не вижу, - отрезал мой отец, и что-то внутри меня отозвалось на его слова счастливым трепетом. - Интересно другое. Вы, вместо того, чтобы помогать детям, которые явно сейчас переживают непростой период, первым делом «стучите» на них родителям. Вы хоть представляете, что вы сейчас могли натворить? - Любовь Анатольевна смотрела на него ошеломленным взглядом и даже как будто стала ниже ростом. - Мало того, что какие-то скоты скучковались, чтобы напасть толпой... так наши дети еще и виноватыми остались, что сумели отбиться?.. - «Наши дети»! - с непонятной язвительностью проговорил Марек, но папа не обратил на него внимания. - У вас под носом, у школы, началась драка, а никого из персонала и в помине нет, никто не контролирует. Где остальные участники драки? Где этот обожженный мальчик? Где они все? Вы ведь их отпустили по домам, да? А Паша и Марек здесь вовсе не из-за драки, верно? - спросил отец, и Любовь Анатольевна, поджав губы, опустила лицо к столу. - Ну, в общем, мы здесь закончили, я думаю. Давайте, пошли отсюда. Он распахнул дверь и вышел, не прощаясь и не дожидаясь остальных. Марек проводил его восторженным взглядом и тут же кинулся вдогонку. Мы с Даниилом неловко попрощались с Любовь Анатольевной и тоже вышли в коридор. Папа с Мареком уже ждали нас там. - ...здорово вы ее приложили, Алексей Михалыч! - от этого нарочито доброжелательного тона Марека мне почему-то стало нехорошо. Судя по кислой мине Даниила, не мне одному. - Да пустяки, - отмахнулся папа. - Прикольное у вас имя, Алексей Михалыч! Царское! - доброжелательность Марека определенно походила на издевательство, но мой отец, кажется, оставался к этому глух, либо делал вид, что не замечает. - А что оно значит, не знаете? - Защитник, - ответил папа. Мы двинулись по коридору, так и держась парами: папа с Мареком впереди, за ними — мы с Даниилом. - О, как вам подходит! - вел Марек дальше светскую беседу. «Уж не флиртует ли он с моим отцом?» - забеспокоился было я, но тут же отмел беспокойство: если Марек всегда так по-идиотски флиртует, мне можно никогда об этом не волноваться. - А что значит имя Марек? - спросил папа, проявляя вежливость. - Молоток, - отчеканил он все с тем же ледяным дружелюбием. - А м-мое означает «м-малыш», - сказал я за компанию, и Марек засмеялся (на секунду мы с Даниилом выдохнули, решив, что все почему-то опять хорошо). - А мое значит «Бог мне судья», - сказал Даниил, и почему-то рассмеялся мой папа. Марек обернулся к отцу и шел теперь спиной вперед. - Как удобно, да? Особенно, когда в него не веришь. Бога нет — и судей нет, правда, здорово? - спросил он Даниила. Его звенящий голос разносился эхом по гулкому коридору. - Правда, здорово, Алексей Михалыч? - Марек, что ты... - заговорил было Даниил, но Марек продолжал почему-то бросаться именно на моего отца. - Хитрожопый вы мужик, Алексей Михалыч! «Юнона и Авось», значит, да? - Марек вдруг остановился, и мы все тоже затормозили, чтобы не налететь на него. - Что? - нахмурился мой отец и вопросительно посмотрел на меня, но я только пожал плечами. - Я сразу понял, что что-то тут не так! Значит, это были вы? - Марек несколько секунд пристально разглядывал папу и затем удовлетворенно кивнул, словно что-то решив для себя. - Вы, вроде, классный. Отличный выбор, пап, - сказал он Дане, и тот только потупил взгляд. Внезапно я осознал, что все, кроме меня — даже мой отец — понимают, что за комедию тут ломает мой «бойфренд». Все, только не я. Я опять каким-то образом оказался в стороне. - Марек, ч-что..? - Ты еще не понял? - истерично рассмеялся он. - Кончитта дождалась Резанова, - пояснил он, кивнув на моего отца, который, почему-то, не говорил ничего против, только вскинул на меня виноватый взгляд. Марек развернулся и вальяжным шагом двинулся к выходу из школы. - Двадцать лет в ожидании прошло... - запел он довольно чистым тенорком, хотя в гулком пустом коридоре он все равно звучал жутковато. - Ты в пути, ты все ближе ко мне!.. Я оторвал взгляд от Марека и посмотрел на смущенно переминающихся с ноги на ногу отца и Даниила. И внезапно паззл сложился. - С-с-серьезно? - только и смог спросить я, мой голос жалобно дрожал. - ...Ты поборешь всемирное зло, я свечу оставляю в окне!..