Хохот времени

      Молчание длилось и длилось, с каждой минутой приобретая густоту и плотность, клубилось в воздухе, словно сигаретный дым. Алексей Михайлович очень хотел закурить, но почему-то терпел, словно ждал от сына разрешения. Пашка же гипнотизировал взглядом полупустую чашку остывшего чая. Они вернулись из школы где-то с полчаса назад, и после своего изумленного «Серьезно?!» он сказал только одно слово: «Хорошо». «Хорошо» - и замолчал больше чем на полчаса, а Алексею Михайловичу только и оставалось, что недоумевать: что хорошо? Что это, черт возьми, значит? Ему до смешного не хватало сейчас Дани, больше всего хотелось, чтобы он просто неожиданно материализовался здесь и разрулил ситуацию парой легких, полусерьезных фраз, как он это умеет. Но Даня побежал догонять своего собственного полоумного ребенка, и ему сейчас, наверное, тоже совсем не сладко. «Может быть, позвонить ему?» - мелькнула обнадеживающая мысль. Обнадеживающая и бредовая. Тут Даня ему ничем помочь не может, самому бы уцелеть. Алексей Михайлович представил, что сейчас может твориться в его доме и невольно поежился. Вряд ли Марек успокоился, наверняка мечет там гром и молнии, бьет посуду и норовит вышвырнуть в окно отцовский ноутбук. Алексей Михайлович нервно усмехнулся: Марек был чем-то очень похож на него самого в юности — та же эмоциональность, ехидство и необузданная тяга сокрушать. И, кажется, Марек справляется с ней куда хуже, чем в свое время справлялся Алексей Михайлович. Опять же, Марек так или иначе попсихует и успокоится, а что происходит сейчас в Пашкиной голове — большая загадка.       Надо как-то завязать разговор, молчание становится невыносимым. Но как только Алексей Михайлович пытался придумать реплику, в голове возникал мистический вакуум, а внутренности сводило трусливой судорогой. Он рассказывал правду о них с Даней только раз, много лет назад, и тогда слова на эмоциях сами вылетали из него. К тому же, рассказывать о подобном собственному сыну, наверное, еще тяжелее, чем родителям или друзьям. Что там Даня говорил тогда про гибель символического Бога-отца? - Ты т-тоже не знаешь, с ч-чего начать? - вдруг спросил Пашка, набравшись мужества. Алексей Михайлович ощутил прилив благодарности и торопливо кивнул. - Н-начни сначала, - посоветовал Пашка, и Алексей Михайлович вдруг с удивлением осознал, что имеет дело не с истеричным подростком, а со взрослым человеком, похоже, более взрослым, чем он сам, способным, в отличие от него, взять ситуацию в свои руки. - В-вообще-то не знаю, могу ли я тебя об этом просить, - проговорил Пашка, снова опуская взгляд в чашку. - Если н-не хочешь, не рассказывай. Н-но мне кажется, я смог бы тебя п-понять. Да в какой же момент его сын стал таким... терпимым? Алексей Михайлович почувствовал гаденький укол стыда за свою собственную недавнюю дурацкую реакцию. - Да, - выдавил он. Его голос звучал сипло и нервно. - Думаю, теперь сможешь. Однако слова так и не желали рождаться в его голове. Пашка снова пришел на помощь: - Это н-началось тогда, после п-премьеры, когда вы вместе напились? Солгать было до невероятия заманчиво. В конце концов, Пашке ведь не нужны подробности, можно просто сказать, что их, во-первых — вдохновил пример детей, во-вторых — раскрепостил алкоголь, в-третьих — оказалось, что у них так много общего, и в-четвертых — что они понимают друг друга и вместе им хорошо. Ну и эмоциональная вишенка на торте — что-нибудь банальное, вроде того, что он уже много лет не чувствовал себя таким живым. Все это, конечно, правда, но выдавать вершину айсберга за сам айсберг... - Ну... не совсем, - ответил Алексей Михайлович, отрезая себе пути к отступлению.       Он говорил долго, поначалу сбивчиво и бессвязно, затем, не видя у Пашки агрессивной реакции, чуть смелее — по его рассказу (как он сам с удивлением обнаружил) выходило, что Даня чуть ли не главный человек в его жизни, не появись он — и неизвестно, кем бы сейчас был Алексей Михайлович, чем бы занимался. Неизвестно даже, появился бы на свет Пашка или нет. - А п-почему он оказался в Польше и... почему вы расстались? - спросил он, как раз когда отец подошел к этой теме. Паша держался довольно бесстрастно, Алексей Михайлович ожидал, что он сразу озадачится вопросом «а как же моя мама?», едва узнает, что роман с Даней начался больше двадцати лет назад. Если Паша и озадачился, то вида не подавал, а он решил двигаться в хронологическом порядке, раз уж ему велено «начинать сначала». В конце концов, в действительности он ни перед женой, ни перед Пашей ни в чем не провинился. - Когда мне исполнилось восемнадцать, меня призвали в армию, а ему вскоре подвернулась какая-то программа учебы по обмену — он собирался поехать в Польшу на два года, а потом вернуться, - здесь Алексей Михайлович подобрался вплотную к скользкой теме, которую в разговоре с Пашей затрагивать не хотел. - Но, в общем, не сложилось, как видишь. Два года не видеться... это очень много, люди успевают измениться, особенно если они молоды. - Вы совсем не общались все эти два года? - ужаснулся Пашка. - Нет, мы переписывались. Но письма между Варшавой и Владивостоком ходят очень медленно, хорошо, если раз в месяц письмо придет. Тем более, в письмах много чего не скажешь... И, когда я вернулся из армии, мне рассказали, что он уже женат. А я просто перестал читать его письма. И сам ему не писал, естественно. А потом я встретил твою маму и практически забыл о нем, - это было правдой, присутствие жены словно блокировало в его голове все воспоминания о Дане, одна любовь вытесняла другую, словно ее и не было. - Т-ты ведь л-любил ее, правда? - спросил Пашка почти жалобно, и Алексей Михайлович, не удержавшись, потрепал его по плечу. - Ну конечно, конечно, любил, Паш... Не сомневайся. Лену он любил иначе, любовь к ней была гораздо светлее и радостней, у него никогда не возникало желания измордовать ее до полусмерти, он не сходил с ума от ревности к каждому встречному и не считал себя должным постоянно ей что-то доказывать. Они подходили друг другу. Не каждая молодая семейная пара способна хохотать до колик просто от болтовни друг с другом за ужином, особенно если на дворе девяностые и нет ни денег, ни работы, ни каких-либо перспектив. Они веселились, решая, что купить завтра — хлеб или сигареты, им было плевать, что в стране бардак, все это было не важным. Появление Пашки не превратило ее в стервозную мамашу, а его — в истеричного Я-Должен-Прокормить-Семью отца. - А что... - Пашка замялся, не зная, как спросить. - Вы с н-ним т-теперь... что дальше? - Что будет дальше между мной и Даней? - спросил Алексей Михайлович и вздохнул, не зная, что ответить. Очевидно, Паша хочет знать степень серьезности их отношений, что это: просто ностальгический секс или они уже планируют перебираться в Канаду? Алексею Михайловичу и самому хотелось бы знать.       Они говорили еще долго, не только о Дане, хотя разговор так или иначе каждый раз возвращался к нему или к Мареку. Алексей Михайлович обнаружил, что не так уж это неловко — говорить с сыном о его парне, тем более, что Пашка и не думал рассказывать о нем что-то интимное. Они будто наверстывали последние полгода молчания, когда оба пропадали в своих мыслях и им обоим было не до разговоров. Скоро Пашка стал клевать носом, и Алексей Михайлович с неохотой все же отправил его спать. Сам он все еще был слишком взвинчен разговором.       «Ты понимаешь, что только что случилось? Ты впервые в жизни рассказал правду о себе близкому человеку и — внимание — не получил за это сапогом по морде. Вообще никаких санкций». Как это называется? Каминг-аут? Алексей Михайлович нервно рассмеялся. Чего только не сделаешь под натиском кризиса среднего возраста... Он вот теперь, похоже, становится открытым геем. - Господи Иисусе, - фыркнул Лёха, подумав об этом. А ведь еще месяц назад он был так тверд в намерении держаться от всего этого дерьма подальше... Теперь Алексей Михайлович и сам толком не мог сказать, как он это допустил, ведь в ту ночь, когда он привел пьяного в стельку Даню к себе домой, его решение не то что не прикасаться к нему, но даже не думать об этом, казалось непоколебимым.       Он ясно помнил, как долго не мог попасть ключом в замочную скважину, а Даня, привалившийся к облупленной подъездной стене, пьяно хихикал, наблюдая за его мучениями. Наконец, он затолкал еле стоявшего на ногах Даню в прихожую, где тот незамедлительно наткнулся на полку для обуви и с грохотом обрушился вместе с ней на пол, и тут уже сам Алексей Михайлович не удержался от смеха. Какое-то время они ползали по полу, подбирая рассыпанные ботинки и тут же снова роняя, пока, наконец, не осознали бессмысленность порыва. - Эммм... туалет у тебя где? - флегматично поинтересовался Даня, и Лёха указал ему нужную дверь, за которой он тут же скрылся, с трудом миновав порог. Надо было как-то реанимировать их обоих. В домашнем тепле после улицы головокружение вернулось и даже усугубилось, подняться на ноги стоило Алексею Михайловичу немалых усилий, задача сварить ядреный кофе казалась невыполнимой. Кухня вращалась с головокружительной скоростью, он успел рассыпать по столу полпачки, пока накладывал кофе в турку.       Когда за стеной взревел сливной бачок, и Даня появился, наконец, из туалета, Лёха уже залип на растущую на поверхности турки кофейную пенку. Даня выглядел отвратно: набрякшие веки, белки глаз покраснели от лопнувших капилляров, губы обмякли в капризном алкоголическом выражении. Вряд ли сам Лёха сейчас выглядел лучше. - Ты варишь кофе? - спросил Даня, и Лёха кивнул (кухня совершила рывок и закружилась дальше). - Герой, - протянул Даня, и они засмеялись. Их смех прервало характерное шипение сбежавшего кофе. А ведь Лёха знал, что нельзя спускать с него глаз. - Жарко, - пожаловался Даня, когда Лёха, чудом балансируя, поставил перед ним исходившую паром чашку. - Так сними пальто, - посоветовал Лёха, и Даня, опешив, обнаружил, что действительно сидит полностью одетым. Их снова разобрал смех. Они одновременно попытались отхлебнуть кофе, одинаково обожглись и, обменявшись обиженными взглядами, снова расхохотались. Лёха неожиданно вспомнил о существовании сахара и бросился его искать. - Я кофе без сахара пью, - пробормотал Даня, когда Лёха триумфально выставил перед ним обнаруженную в шкафу пачку рафинада. - Серьезно? Извращенец... - протянул Лёха, и Даня оскорбленно фыркнул. - Ну ладно, как скажешь... - они одновременно сунулись в пачку и, как оказалось, оба нацелились на один и тот же кусочек. Случайно соприкоснувшись пальцами, они синхронно отдернулись, отчего-то смутившись, и замолчали. Лёха вперился взглядом в застарелое кетчонезное пятно на клеенке. Наверное, он разглядывал его очень долго, пока не заметил, что Даня так же пристально глядит на него. - Что? - Как-то это все странно, - проговорил Даня. Он выглядел уже чуть трезвее и, кажется, координировал лучше. Чашку у него получалось держать довольно уверенно. - Может, мне лучше уйти? - Не выдумывай, - отмахнулся Лёха, хотя и ему происходящее, конечно, тоже казалось странным. Сам вид Дани в декорациях его кухни был ирреальным. Когда Алексей Михайлович был здесь в последний раз — сегодня днем — он и помыслить не мог о том, что через несколько часов по собственному почину притащит сюда Даню и будет отпаивать его кофе, как ни в чем не бывало. Сумасшедший день, сумасшедший вечер, сумасшедшая ночь. Главное, чтобы сумасшествие на этом и прекратилось. Прямо сейчас. - Надо проспаться, - сказал Алексей Михайлович. Это была хорошая идея: они уснут, завтра проснутся уже умирающими от похмелья, и никто из них не в состоянии будет ничего натворить. Даня кивнул и снова приложился к чашке. Его кадык плавно перекатывался при каждом глотке, Лёха вдруг подумал, что кожа на шее у него такая же прозрачная, как раньше, можно заметить голубую полоску вены. Виски с водкой на два голоса требовали, чтобы он немедленно прижался к этой полоске губами, но Алексей Михайлович благоразумно сдержался.       Он указал Дане на свою кровать, а сам улегся, как был, не раздеваясь, на Пашкин диван. Отчего-то бешено стучало в висках, потолок то надвигался на него, то отъезжал обратно, все тело налилось напряжением, искрило. Ему иррационально хотелось, чтобы Даня заговорил с ним, а лучше — подошел к нему, их кровати разделяют четыре шага. С чего бы ему к тебе подходить? - С того, что ему сейчас так же сложно уснуть, как и мне. Негромко тикали часы, он слышал Данино дыхание, неравномерное, прерывистое, из квартиры этажом выше доносилось смутное, еле уловимое бормотание телевизора. Надо просто лежать, не двигаясь. Со временем получится уснуть. Только ничего не делай.       Лёха не понял, как принял это решение (и принимал ли его вообще) — просто в какой-то момент его стопы коснулись прохладного пола. В темноте он почти ничего не видел, но автопилот прекрасно помнил, как доставить его на собственную кровать.       Даня резко выпрямился, точно подброшенный сильным толчком, стоило Лёхе присесть на край. Уличный свет почти не проникал в комнату сквозь задернутые шторы, они видели только черные силуэты друг друга. Лёха малодушно понадеялся, что Даня сейчас пошлет его подальше, но тот молчал, только шумно втянул воздух, когда Лёхина рука легла на его плечо, и, вроде бы, совсем перестал дышать, когда Лёхины губы нашли в темноте его шею. «Останови меня, болван, почему же ты меня не остановишь?» А он и не думал останавливать, сам подставлялся под поцелуи, и отвечал, и зарывался пальцами в его волосы, и теснее прижимал к себе, и сам подавался навстречу. «Господи, какого ж черта мы опять творим?» - подумал Лёха (та рациональная часть Лёхи, что была еще способна соображать) уже без надежды остановиться. Он с некоторым удивлением обнаружил, что это влечение не было ностальгией, он не представлял себе семнадцатилетнего Даню, хотя полная темнота очень этому способствовала, не пытался переместиться во времени, ничего такого. Он хотел его таким, каким он стал сейчас — не идеального ангелоподобного мальчика, а вот этого, несчастного, бухого, почти сорокалетнего мужика. «Можешь хотя бы сейчас не рефлексировать?!» - разозлился Лёха на самого себя и решительно рванул с Дани рубашку. Они были снова вместе, мир за пределами кровати перестал существовать, они то сплетались, синхронизированные, то вдруг рассыпались битым стеклом, захлебывались от боли, восторга, нежности, упивались друг другом и каждый самим собой — до изнеможения, до немоты, до пресловутых искр из глаз.       Когда Лёха (еще не скоро) обнаружил, что снова способен соображать, за окном уже светало, комната вся сделалась какой-то зыбкой, пепельной. Даня лежал на спине рядом с ним, и, кажется, все-таки вырубился. Его веки мелко подрагивали во сне, но в остальном он выглядел беззастенчиво умиротворенным, просто спящий буддист. В сероватом предутреннем свете его тело тоже казалось каким-то бесцветным, призрачным. Одеяло валялось на полу вперемешку с одеждой, Лёха вдруг обнаружил, что остывающая под ними простынь мокрая насквозь и угрожает стать зверски холодной. Он нашарил одеяло и накрыл их обоих. Все мышцы ныли, руки дрожали от малейшего напряжения, даже такое простое дело, как укрыться одеялом, далось ему с трудом.       Сон не шел, потолок становился все светлее, Лёха наблюдал, как лучик ползет по лакированной дверце шкафа. Ему было на удивление спокойно, он не чувствовал за собой никакой вины, даже не чувствовал неловкости. Он словно отдал себя в руки судьбы и устранился от пилотирования собственной жизни. Это убийственная привычка — корить себя за каждую секунду кайфа, убийственная и бессмысленная.       Он посмотрел на спящего Даню. Из тридцати девяти лет жизни они провели друг с другом четыре. Удивительно мало. Странно, что двадцать лет не сделали их несовместимыми, даже наоборот. Интересно, почему именно он? Почему Лёхе так охуительно именно с ним? Это же мистика какая-то... Бесстрастно тикали часы, мысли текли вяло, лучик полз еле-еле, постепенно Алексей Михайлович соскользнул в глубокий сон без сновидений и проснулся только, когда Даня потряс его за плечо. Он был полностью одет и даже не казался сильно помятым. Только красные глаза и некоторая болезненность походки намекали на ночные приключения. - Мне надо идти. Выпустишь меня? - спросил Даня, отводя глаза. Теперь, когда они оба проснулись и солнце светит совсем ярко, Лёхе тоже было неловко. То утро вообще было словно соткано из неловкости: сначала — судорожные почему-то поиски одежды, потом — нелепая пауза в прихожей. «Ну что, пока?» - «Пока»... «Ну пока» - «Давай». Потом — Лёхе слоняться по дому, подчищая вчерашние элементы хаоса: кофе, груда обуви в прихожей, черт-те-что на кровати... И похмелье, жестокое похмелье.       Лёха смутно догадывался, что нормальные люди в таких ситуациях хоть как-то обозначают свое отношение к случившемуся, и даже думал позвонить Дане и как-то поговорить, но обнаружил, что совершенно не знает, что сказать. Понятия не имеет, как сам к этому относится. Двадцать лет назад это было трудно, теперь все еще сложнее: их дети встречаются, Даня женат, он сам — преподаватель (благо, не в школе), а преподавателей-гомосексуалистов в стране как-то не жалуют... Да и что они вообще могут друг другу предложить?       Несколько дней Алексей Михайлович провел в бесплодных раздумьях. В нем крепло чувство какой-то непонятной досады, он избегал Пашку, сознавая, что завидует ему, как нельзя завидовать сыну — завидует его молодости, его будущему, его любви и тому, что он никогда не узнает, каково это — влюбиться в парня при советской власти.       Он уже думал просто отбросить все это подальше, уйти в работу и не решать вообще ничего — и тут Даня, как всегда, все решил за них обоих, просто появившись на его открытой лекции. Алексей Михайлович не очень-то любил эти псевдонаучные сборища, всегда чувствовал себя клоуном: рассказать за час об эпохе Екатерины Великой — вы это серьезно? На его лекции приходили, в основном, его же почитатели из числа студентов (поглазеть на препода, который специально старается не умничать — это же всегда веселье), забредали старшеклассники — будущие абитуриенты и просто любопытствующая, часто пристрастная публика, немалый процент которой составляли постоянные зрители телеканала Рен-тв. Эти и без него все прекрасно знали о царице Екатерине: председательствовала в масонской ложе, питала пристрастие к совокуплению с лошадьми, на Землю, скорее всего, прилетела с Сатурна (но это еще не точно). В тот раз все шло на удивление спокойно: никто не прерывал его идиотскими вопросами и замечаниями, он сам повествовал складно и думал, что так и обойдется малой кровью, пока его взгляд не выхватил знакомую уже светлую макушку в последнем ряду. И тут же кровь прилила к лицу, из головы на секунду вылетели все слова, он застрял на середине предложения, под недоуменными взглядами слушателей. Зачем-то взлохматил сам себе волосы, оглянулся на спасительный слайд за спиной, вспомнил, наконец, о чем собирался рассказывать — и заговорил, но уже совершенно иначе. Присутствие Дани подействовало на него опьяняюще — он больше не был бесстрастным лектором, он шутил, придуривался, позволял себе довольно сомнительные сентенции, пускался в личное, и в итоге впервые в истории публичных лекций сорвал аплодисменты. «Вот и все, что нужно, чтобы понравиться людям. Просто вести себя, как влюбленный идиот», - подумал он, рассеянно собирая не понадобившиеся листки с текстом, попутно раскланиваясь со студентами, зашедшими подольститься. Он почти не слушал, что говорит им, только следил краем глаза за последним слушателем, кто еще остался сидеть на месте. «Какого черта он вообще тут делает? И ведь нельзя было просто позвонить — обязательно нужен неожиданный красивый ход. Чертов позер», - подумал Алексей Михайлович с симпатией, плохо скрывая улыбку. - Браво, Алексей Михайлович, отличная лекция! - сказал Даня, как только последний студент скрылся за дверью. Он так и сидел, вальяжно откинувшись на спинку стула, закинув ногу на ногу, почему-то чертовски довольный. - Благодарю вас, Даниил Львович, я глубоко ценю ваше мнение, - так же церемонно ответил Алексей Михайлович, неспешно шагая к нему мимо рядов стульев. - Кстати, могу я спросить, что вы, собственно, здесь забыли? - не улыбаться уже не получалось. Даня тоже сиял ему в ответ влюбленной (что?!) улыбкой. - Что же, необразованному человеку уже нельзя публичную лекцию посетить? - спросил он, и Алексей Михайлович фыркнул смехом. - Это ты-то необразованный? - Вообще-то, да, - пожал плечами Даня. - Я так и не окончил университет. Десять классов советской школы — вот и все мое образование... Что? Очевидно, Лёха сильно переменился в лице. - Ты не окончил университет? - спросил он более потрясенно, чем ему хотелось бы. Даня только усмехнулся и кивнул. Лёха, переваривая изумление, опустился рядом с ним на стул. - Да что с тобой? - рассмеялся Даня, и Лёха понял, что пришло время отшучиваться. - Поверить не могу, что я спал с человеком без высшего образования... - сокрушенно произнес он, и они оба зашлись от хохота.       Так и начались — снова — их абсурдные, невозможные отношения. Двадцать лет назад они почти три года потратили на прощупывание почвы и наставления в истории России и изящной словесности. Теперь оказалось достаточным просто напиться вместе до беспамятства. Да, они теперь были взрослыми. Вместо торопливых поцелуев в безлюдных подворотнях — обстоятельный секс в гостиничных номерах, вместо вранья родителям — вранье детям. - Интересно, когда-нибудь мы сможем ни от кого не прятаться? Или это такая карма? - спросил как-то Даня спустя неделю тайных свиданий. Они лежали в обнимку на ставшей уже знакомой продавленной кровати в дешевой гостинице, Лёха якобы вел какие-то дополнительные курсы, Даня отправился «собирать материал для книги». Скоро таких отговорок будет уже недостаточно. - Раньше я думал, мы станем взрослыми и будем делать, что захотим. - Мы и так делаем, что хотим. Просто... не распространяемся об этом, - улыбнулся Лёха и поцеловал Даню в висок. - А ты что, хочешь во всем сознаться? - спросил он полушутливо. - Рассказать жене, чтобы она тебя бросила, забрала Марека... - Она меня не бросит, - как-то невесело усмехнулся Даня. - И уж тем более Марека не заберет. Я очень удобный муж: можно месяцами дома не появляться, а я и слова не скажу. - Ты ее любишь? - спросил Лёха, прислушиваясь к самому себе: ревнует ли он своего любовника к законной жене? Кажется, нет. Слава богу. Было бы очень глупо. - Люблю... Не знаю, наверное, мы больше друзья, чем любовники. Может, мы и могли бы разойтись, если бы не Марек. - А что Марек? - не то чтобы Лёха хотел, чтобы Даня развелся с женой, но и такое объяснение выглядело странным. Марек уже не маленький, должен многое понимать... - Марек... с ним есть некоторые сложности. Нельзя, чтобы он был с кем-то одним из нас. Божена одна вообще с ним не справится, если вдруг придется... Лёха приподнялся на локте и внимательно посмотрел на Даню. Вид у того был какой-то смущенный и будто виноватый, он жевал губы и отводил глаза. - Что-то я ничего не понимаю, - признался Лёха. - Что не так с Мареком? Даня вскинул на него недовольный взгляд и снова уставился в одеяло. - Только не говори, что тебе надо напиться, чтобы ответить на этот вопрос, - чуть улыбнулся Лёха в попытке снизить напряжение. Даня усмехнулся и сокрушенно цокнул языком. - Подловил! Лёха вдруг вспомнил, как Даня сказал тогда, в баре, что его наказала судьба. И, в числе прочего, наказала Мареком. - Он... болен чем-то? - предположил Лёха, и Даня кивнул, не поднимая глаз, а затем вдруг встрепенулся, торопясь объяснить. - На самом деле, не знаю. Он был болен раньше, и уже два года, как наступила ремиссия, и все хорошо, но это не значит, что рецидива уже никогда не будет... Как человек, ненавидящий больницы и врачей всем своим сердцем, Лёха был уже достаточно напуган словами «ремиссия» и «рецидив», и даже не знал, хочет ли слышать еще какие-то объяснения. Но слушать было нужно, обязательно нужно, речь шла уже не о сыне Дани — о Пашкином парне. Интересно, Пашка-то сам в курсе, что Марек чем-то болеет?       Даня совершенно не знал, как об этом рассказывать, хотя рассказывал много раз. Но то были разговоры со специалистами, а вот перед ним Лёха, готовый спрятать голову под подушку от слова «рецидив», что с ним будет от слова «шизофрения»? - Ему было тогда лет двенадцать, - Даня решил начать сначала. - Хотя, вообще-то, не знаю, когда это началось, я не сразу заметил, что что-то не так...       Действительно, заметить было сложно. Даня в то время не слишком интересовался внешним миром — ему заказали сценарий полнометражного фильма, он двадцать четыре часа в сутки находился в поисках вдохновения, не гнушаясь и стимуляторами оного. Марек был уже не маленький, тусовался с какими-то друзьями, одноклассниками, Божена тогда играла в театре и жила с ними — Даня творил с полным сознанием собственного права витать в облаках.       Первым тревожным звоночком стала просьба Марека перевести его на домашнее обучение. Он никогда не отличался завидной коммуникабельностью, но и не конфликтовал. С учителями отношения были хорошие, он был умным, серьезным, усидчивым ребенком — что могло пойти не так? Но Даня не очень-то задался этими вопросами. Школьную систему он уже давно считал идиотской, и сам сто раз предлагал Мареку учиться дома. Он решил, что сын просто наконец-то осознал его правоту и без лишней болтовни занялся оформлением бумаг. Также он не обратил внимание на брошенные вскользь слова Божены: «Он говорит, одноклассники против него подговариваются». Это тоже не было удивительным. Почему бы и не подговариваться против умненького, слабовидящего мальчика из еврейской семьи? На детей это очень похоже. Дане пришлось немного свернуть свое творчество и несколько часов в день заниматься с Мареком языками, литературой, историей России и искусствоведением (на деле они просто рассматривали художественный альбом и говорили о картинах). Уже тогда Даня мог бы обратить внимание на некоторые странности в восприятии сына. - Кто тебе здесь больше всего интересен, на этой картине? - спрашивает Даня, раскрывая перед сыном «Завтрак гребцов» Ренуара. Тот долго, хмурясь, вглядывается в репродукцию и, наконец, отрицательно мотает головой. - Не знаю. Мне никто из них не нравится. А ее я вообще боюсь, - он указывает на фигуру девушки в соломенной шляпке, одиноко опершуюся на перила. Одну ручку она подставила под подбородок, кокетливо глядит в сторону, кажется, на высокого господина в шляпе. - Почему ты ее боишься? - удивляется Даня, и Марек долго формулирует ответ. - Потому что... она знает, что я на нее смотрю. Ей это и нужно, - наконец, говорит он. - Зачем это ей? - Марек поднимает на него серьезный, тревожный взгляд. - Вот и я не знаю, зачем. Закрой ее, не хочу ее видеть. В его мышлении уже тогда наблюдалась какая-то несобранность. Он не мог понять простые вещи, время от времени говорил какой-то путаницей и все жаловался, что ему что-то мешает думать. Даня считал это простой ленью. Приходящие репетиторы по остальным, не гуманитарным предметам тоже были им не вполне довольны. На их занятиях Марек тоже был рассеянным, несобранным и не всегда справлялся с заданиями. Так прошел первый год его домашнего обучения. Летом Даня уехал в США и вернулся только зимой — к тому времени Мареку стало хуже. Он жаловался на головные боли и плохой сон — Божена успокаивала его валерьянкой и запретила пить кофе. Невролог диагностировал вегето-сосудистую дистонию и отпустил их домой. По пути Даня заметил, что Марек беспрестанно оглядывается по сторонам. - Что такое? - он тоже осмотрелся, но так и не понял, что выискивает глазами сын. - Ничего, а что? - не моргнув глазом, соврал он. Позже выяснилось, что уже тогда его одолевали идеи преследования. Якобы, пока Даня был в отъезде, возле их дома каждый день дежурил один и тот же человек. По словам Марека, он каждый день надевал другую одежду, иногда прикидывался мужчиной, а иногда — женщиной, но Марек хорошо запомнил его лицо, достаточно хорошо, чтобы узнать его, несмотря на маскарад. О своих подозрениях он стал рассказывать Дане еще через пару-тройку месяцев, когда уже не мог скрывать собственного ужаса. Каждый звонок в дверь, каждая трель телефона заставляла его подскочить и схватиться за сердце. Позже он сознался, что у него было разработано двенадцать (!) планов мгновенной эвакуации из квартиры на случай, если «за ними придут». На вопрос, кто должен был за ними прийти, Марек точного ответа не знал. Говорил, что это люди, связанные с папиным советским прошлым, кто-то из Советского Союза. Но все это он рассказал Дане позже, когда стало действовать лечение. В тот момент он прилагал все свои актерские способности, всю свою хитрость лишь к тому, чтобы никто, включая родителей, не догадался, что происходит в его голове. Упоминания о переодетом шпионе выходили у него достаточно самоироничными и мимолетными, чтобы никто из родителей не придал им большого значения. Они думали, это просто фантазии на базе шпионских фильмов. Марек искуснейшим образом подделывался под веселого, немного ленивого и слегка «подвисающего» ребенка. Внутри него, тем временем, крепла уверенность, что его вот-вот убьют. Божена уехала на съемки в Германию, Даня с Мареком остались вдвоем. Потом Марек сказал, что присутствие мамы сдерживало его воображаемых недоброжелателей. Он рыдал и скандалил, отказываясь отпускать ее на съемки, грозил сбежать из дома и покончить жизнь самоубийством, но его только утешали, обещали звонить каждый вечер и обязательно-обязательно как можно скорее вернуться. Как только мама уехала, Марек понял, что ему осталось совсем недолго. Они уже знали, что он в курсе насчет слежки, они следили за ним прямо через его голову. Даня вернулся домой из магазина и, раскладывая покупки, услышал какой-то странный звук из комнаты сына. Как будто рвали бумагу. Звуки продолжались и продолжались, и Даня решил взглянуть, что там с таким упоением уничтожает его сын. В комнате Марека царил хаос. Обои клочьями свисали с оголившихся стен, пол покрылся бумажной стружкой. Среди обрывков валялось грудой осколков бывшее зеркало. Марек стоял на столе, стараясь дотянуться до обоев у самого потолка. - Марек, ты чего творишь?! - возмутился Даня, и сын резко развернулся к нему. Было что-то страшное во взгляде, которым он смотрел на отца. Ярость, страх, бездумная агрессия. - Пошел отсюда! - заорал он. - Я знаю, ты с ними заодно! Вы против меня — все! Шпионите за мной! Я знаю, здесь все было в «жучках»! Когда успел убрать? - Марек, какие "жучки", что ты несешь? Слезь со стола. - Я тебе не верю! - завопил Марек, срывая голос, и Даня вдруг замер, не додумав мысль. - Ты не мой отец! Ты с ними заодно! - Марек, успокойся... - пробормотал Даня, которому с успехом можно было рекомендовать то же самое. Голова вскипала от неожиданных выводов, сердце камнем тянуло вниз: как я мог не замечать? Словно в пулеметном монтаже вспрыгивали в сознании один за другим проигнорированные им «симптомы» - какого черта он не сопоставил их раньше? - Не разговаривай со мной! Не лезь мне в голову, ясно тебе?! - Марек, я и не думал лезть к тебе в голову... - отвечал Даня, стараясь говорить как можно размереннее и спокойнее, но Мареку, похоже, было уже все равно, кто и как с ним разговаривает. Он спрыгнул со стола, выхватил из заднего кармана осколок зеркала и наставил его на отца. «Он заранее его приготовил. Заранее приготовил, чем от меня обороняться». Он медленно двигался на Даню с осколком в руке — давно не стриженые волосы всклокочены, очки сползли на кончик носа. Марек поправил их своим будничным, детским движением, и Даня едва не разрыдался прямо там — старый жест разрушил такую приятную иллюзию, будто это вовсе не его ребенок направляет на него (заранее заготовленный) осколок стекла. - Я все пытался успокоить его и, наверное, все сделал не так. В общем, он все-таки бросился на меня... видишь шрам? - Даня показал на небольшую полоску под ключицей. - Он сам так испугался, когда увидел кровь, что бросил стекло и позволил увезти себя в больницу.       Алексей Михайлович только молча смотрел на Даню, открывая и закрывая рот. А он-то думал, он считает своего сына гением, говоря, что он «особенный мальчик». Да уж, особенный, нечего сказать. Его вдруг прошиб холодный пот: Пашка, Пашка-то прямо сейчас с ним в одной комнате. Что, если его опять потянет бить зеркала и выпускать людям кишки? - Ну, в общем... он лежал в больнице около года... - проговорил Даня. Его немного трясло от собственного рассказа, - потом еще год лечился уже дома, принимал таблетки. Теперь он в порядке, так что не волнуйся за Пашу, слышишь? - сказал Даня, словно прочитав его мысли. - Марек... он не может вот так вдруг снова стать... опасным. Для этого нужно время, и мы поймем, что что-то не так гораздо раньше, и сможем помочь ему вовремя. Понимаешь? Лёха кивнул, хотя слова Дани не слишком его успокоили. Даня... Черт возьми, вот уж действительно, наказан так наказан! Когда Пашка был маленький, Лёха готов был впасть в панику из-за какого-нибудь банального гриппа. Как самому не тронуться, если видишь, как твой ребенок сходит с ума? Твой маленький, двенадцати-тринадцатилетний ребенок. Как, блять, Даня вообще умудрился это пережить? Они оба молчали, погруженные в мрачные мысли. Лёха вспоминал Марека. Они виделись как следует всего один раз, тогда, на премьере фильма. Симпатичный, интеллигентный юноша, может быть, несколько эксцентричный, не более того. Пашка отзывался о нем сплошь восторженно, впрочем, Пашке доверия нет, он явно влюблен в него до потери сознания, просто глаз не сводит... Марек выглядел нормальным, вполне нормальным. Неужели такое бывает? - А... ты не сказал... какой ему поставили диагноз? - спросил Алексей Михайлович, и Даня бросил на него опасливый взгляд. - Шизофрения, - сказал он будто с неохотой. - Мне казалось, шизофрения неизлечима, - осторожно сказал Алексей Михайлович. - Я же говорю, сейчас ремиссия, возможен рецидив, - Даня вздохнул и откинулся на подушку. Лёха в задумчивости улегся ему на плечо, плечо мелко дрожало. - Это, конечно, Мареку бьет по мозгам, - сказал Даня, приобнимая его за шею. - Что именно? Возможность рецидива? - спросил Лёха. - Да. Он же все помнит, что вытворял, помнит бредовое состояние, а это очень страшно. Помнит, как на меня напал, как подозревал меня. Ну и вообще, злится на меня, конечно. - За что на тебя злиться? За то, что в лечебницу сдал? - возмутился было Лёха, но Даня отрицательно замотал головой. - За другое. Есть мнение, что это заболевание генетическое. И... в случае Марека, может, так и есть. В моей семье были шизофреники, у Божены тоже есть родственники, которые больны. Он считает, что это безответственно — рожать ребенка с таким генетическим комплектом. Мы от него такого наслушались... представляешь, каково матери слышать от сына, что она должна была сделать аборт? Он сам уже мечтает о вазэктомии... - Мда, понятно, почему Пашка в него влюбился, - протянул Лёха после паузы. Он, кажется, отходил от потрясения — нервозность трансформировалась в иронию. - Эээ... понятно? - вскинул бровь Даня. - Ну да. Нашел кого-то, еще более несчастного, чем он сам. Хороша парочка — невротик и шизофреник, - фыркнул Лёха, и Даня тоже невесело рассмеялся. - На самом деле, я очень рад, что они с Пашкой вместе. - Почему? - Во-первых, он счастлив. А когда он счастлив, то и я счастлив. А во-вторых, он под присмотром. Моя опека его уже очень сильно напрягает, он думает, я слежу за каждым его шагом... И я действительно слежу. - Ага, особенно сейчас, - не удержался от сарказма Лёха, обводя широким жестом гостиничную каморку. - Не ерничай. Я слежу за ним все время, что не провожу с тобой. - То есть, довольно малое. - Вот поэтому крайне удачно, что он сейчас не один, а с Пашей, - улыбнулся Даня. - А Пашка вообще в курсе проблемы? - спросил Лёха, перевернувшись на живот и заглядывая Дане в лицо. Тот, чуть подумав, кивнул. - Марек говорил, что рассказал ему. - Мне кажется, Марек тебе наврал, - вздохнул Лёха. Даня вопросительно вскинул бровь. - Потому что Пашка попытался бы это от меня скрыть и как-нибудь по-идиотски проболтался бы. Наверняка. А еще он бы приволок домой кипу книжек по психиатрии, они валялись бы на каждом углу. Поверь мне, он нихрена не знает. Даня нахмурился и снова принялся жевать губы. Лёхе вдруг стало так жаль их всех, всех четверых, любящих и любимых, вроде бы, обреченных на счастье, но никогда этого счастья не достигающих: то родители помеха, то дети, то советская власть, то шизофрения. И такие они все нелепые и одинокие в своих неуклюжих попытках друг друга полюбить... - Ты бы бросил меня, если б узнал, что у меня шизофрения? - спросил Даня, встретившись с ним глазами. Конечно, Лёха знал, на какой ответ он надеется, но правильно ли будет оправдывать его ожидания, говоря категорическое «нет»? - Я не знаю. Мне хочется верить, что нет, не бросил бы. Но на самом деле — я не знаю, - проговорил Алексей Михайлович, и Даня почему-то умиленно улыбнулся. - Поразительно, - сказал он. - Вы с Пашкой оба такие честные, уму непостижимо. А мы с Мареком — лжецы. Как вы только нас терпите? - Ну... - Лёха рассмеялся и погладил Даню по взлохмаченной голове. - Мы же вас любим.       Время перевалило за полночь, когда резкий звонок в дверь вдруг выдернул Алексея Михайловича из задумчивости. На секунду он перехватил удивленный взгляд собственного призрачного отражения в оконном стекле, выбросил недокуренную сигарету в форточку и пошел открывать, прикидывая, кого могло принести на ночь глядя.       На пороге стоял Марек, уже не такой дерзкий, каким был днем в школе, успокоившийся и присмиревший. Увидев Алексея Михайловича, он вскинул на место съехавшие очки и изобразил на лице что-то вроде пристыженного выражения. - Доброй ночи, Алексей Михалыч, - сказал он. - Привет. А Паша уже спит. - А я к вам, - Марек опустил глаза к порогу. Что это? Неужели действительно смущается? - Так заходи, - Алексей Михайлович посторонился, освобождая проход, но Марек не двинулся с места. - Да я на минутку. Просто хотел... Простите меня, Алексей Михалыч, я гадостей вам наговорил, хотя я на вас совсем не злюсь. Извините, что назвал вас хитрожопым и вообще... Алексей Михайлович с трудом удержался от смеха, но не расплыться в улыбке не смог. Это было одно из самых нелепых извинений, которые ему доводилось принимать. - Ладно, ничего страшного. Может, не так уж ты был и не прав. - Я просто... разволновался. А на самом деле то, что вы с моим отцом... ну... в общем, я не против, - он устремил на Алексея Михайловича какой-то совсем уж заискивающий взгляд. - Я просто не хочу, чтобы... Я не хочу с вами ссориться. Я вам понравлюсь, обещаю, - Алексей Михайлович, не удержавшись, фыркнул смехом, но, кажется, Марек на это и рассчитывал. - На самом деле я не такой психованный, - добавил он для полноты картины. Алексей Михайлович справился с улыбкой, вдруг подумав, что эта ночная аудиенция — неплохой шанс кое-что прояснить самому. - Вообще-то, я знаю, какой ты, - он решил не добавлять «психованный» (это было бы грубо), понадеявшись, что Марек поймет все сам, по его интонации. И он действительно понял. Во всяком случае, и улыбка, и виноватое выражение мгновенно исчезли с его лица. Теперь на нем читалась только досада. - А, ну конечно... Он вам рассказал... - протянул он и вздохнул, отводя глаза. - Тогда у меня уже нет шансов вам понравиться. Вы, наверно, меня боитесь... - Нет, не боюсь, - сказал Алексей Михайлович. Надо было все-таки заставить Марека зайти. Странно вести такие беседы через порог. - А ты сам себя не боишься? - Шутите? - фыркнул Марек. - Больше всего на свете. Они замолчали, слышно было, как на первом этаже заверещал домофон, следом хлопнула подъездная дверь. - Вы Паше уже тоже рассказали? - спросил Марек еле слышно. - Нет, - он вскинул на Алексея Михайловича полный благодарности взгляд и тут же поник, увидев его строгое выражение лица. - Я подумал, надо дать тебе шанс самому с ним поговорить. Если ты этот шанс не используешь, придется все-таки мне. Понимаешь? Марек насупился и скрестил руки на груди. Все-таки Даня страшно его избаловал, страшно. - Понимаю, - вздохнул он. - Ладно, мне пора возвращаться, а то папа хватится и все... - В смысле — хватится? - насторожился Алексей Михайлович. Марек посмотрел на него так, словно тот не понимает чего-то очевидного. - Ну, он ведь не выпустил бы меня одного среди ночи. Мне пришлось удрать, - объяснил он. Алексей Михайлович, не удержавшись, спрятал лицо в ладони и тут же потянулся за пальто. - Пошли, беглец. Отведу тебя домой, - проворчал он, выходя в подъезд. «И загляну к твоему батюшке на рюмку чаю». Вслух он, конечно, этого не сказал.